В книге «Всё», однако, нет ничего об этих проблематических искрах и ценных интуициях. Зато в ней дана внушительная картина самопожирания философией себя как «скептического ада» – «скандала» в философии (слова эти – часто встречаемые в книге). Хочется ее автору возразить: дух «межвидового» пожирания философами друг друга, столь картинно изображаемый, не является на самом деле безраздельно господствующим в философии. В ней существует и другой дух, доброжелательный по отношению к мыслителям прошлого, демонстрируемый, например, Лейбницем. Философские дружбы и продуктивные импульсы и сотрудничество невозможно выкинуть из истории мысли.
В рецензируемой книге рассмотрена и отвергнута вся античная философия, как и все философские системы Нового времени. Исключение составляют средневековая философия и философские концепции русской традиции[442]. Античность с ее философией отвергнута потому, что она – дохристианская. Философия Нового времени – потому, что стремительно секуляризируется. При этом философская мысль Античности, считает автор, выше философий Нового времени. Действительно, «величие греков, – говорит он, – в том… что они понимали невозможность самобытной философии и как к источнику мудрости обращались к Божественной Софии, или призывали философов к молчанию. Философия Нового времени и пренебрегла Богом, и не стала молчать. Она стала безбожной и болтливой» (С. 136).
Тревожиться по поводу того, что философий много, на наш взгляд, так же странно, как беспокоиться из-за отсутствия единого искусства. Такая тревога показывает: философия меряется автором книги научным масштабом. Распространенная ошибка, в том числе и многих философов! Люди, ориентирующиеся интеллектуально на науку, но признающие высшую реальность, всегда философии будут предпочитать теологию – науку о Божественном.
Автор кончает книгу такими словами: «То, что непереносимо для гордого ума и кажется ему “скандалом”, “скептическим адом”, то смиренномудрию представляется естественным состоянием ума, своими силами не способного ни зачинать, ни вязать» (С. 161). Но здесь у него противоречие: сам он занимает неприемлемую для него позицию именно «гордого ума», говоря о «скандале» и «скептическом аде» в философии, подчеркивая, что философии «едят» друг друга поедом, причем ни одна не приводит к единой, всех принуждающей истине, чего, очевидно, он бы хотел. Получается, что автор разделяет сразу две несоединимые позиции – и гордого ума, притом явно сциентистски ориентированного по отношению к философии и поэтому требующего от нее наукоподобной объективной истины, и ума смиренномудрого, понимающего, что абсолютная, насыщающая все существо человека истина, добытая научными методами, истина «всемская», всепринудительная невозможна. А это означает, что автор не отдает в том себе отчета. А это нехорошо для любого философа – не важно какого, гордого или смиренномудрого, религиозного или научного.
Альтернативы и выбор существуют в ориентированной целью деятельности. Любое дело можно исполнить так или иначе. И сначала мы идеально пробегаем ряд возможных реализаций нашего замысла. Но можно ли: а) применить это к Божественному Акту Творения и б) постичь таким образом творчество человека, скажем, в искусстве, когда художника ведет вдохновение, а не расчет извне данных вариантов как в прайс-листе?
Небольшая книжечка эта в противовес философиям Нового времени и не безбожна, и не болтлива. Ее основу составляет интуиция Всего, Всё-интуиция. Но в явной форме пантология начинается только в последней трети книги, первые две трети которой занимает скептическая деконструкция всей европейской философии, демонстрация ее неабсолютности и неосновательности ее претензий на аподиктичность, всеобщность и единственность.
Что же такое Всё, термин-символ, послуживший названием работы Половинкина? Мне представляется, что это – философское имя Бога. Отсюда понятен и подзаголовок книги – «Опыт философской апологетики». Бог называется здесь «Все-могущим». Пафос пантологии автора – через «крутой» скепсис по отношению к наличным философиям идти к духовной свободе в Боге. Итак, пантология эта базируется на скепсисе юмовского типа, поддерживаемого верой в Бога: «В природе видна свобода, но не наша, а ее Творца» (С. 102). В своей общей формуле скепсис этот таков: философ X мыслит Y, но помыслить можно и не-Y, для выбора которого существует ничуть не меньше оснований. Для такого отношения к наличным философиям и требуется действенная интуиция Всего, или Все-интуиция. Господа философы, говорит автор книги, не хочу ваших мыслей, выдаваемых вами за всеобщие и необходимые! Всеобщ и необходим, ибо свободен, только Бог с Его Все-могуществом!
С. М. Половинкин во всех философиях видит опасного конкурента христианской веры и тем самым, на наш взгляд, неоправданно их возвышает, переведя в религиозное «поле». Как бы разнообразно и глубоко ни соприкасались философия и религия (максимум такого соприкосновения выявляется при подведении того и другого под понятие духовной практики, или духовного упражнения[443]), тем не менее между ними разрыв, их статусы и ранги различны. Но при условии выравнивающего их проецирования на плоскость идеологии они действительно могут рассматриваться в качестве соперников-конкурентов.
Рецензируемая книга построена исключительно на оппозициях сомнительное / достоверное (читай: ложное / истинное) и единое / многое. Ее автор утверждает сомнительность всех (или почти всех) философий. Но при их анализе он совсем не применяет другие, также значимые оппозиции, например такие, как подлинное / неподлинное, талантливое / бездарное, продуктивное / бесплодное и т. п. Подобный выбор базовых оппозиций, структурирующих его анализ, видимо, можно объяснить тем, что автор принимает тезис о научности философии как таковой, хотя именно его и разоблачает как несостоятельный, называя ситуацию своих обманутых ожиданий хлестким словцом «скандалом в философии». И, соответственно, автор книги пренебрегает тем обстоятельством, что философия соседствует не только с наукой и религией, но и с искусством, и более того, сама по себе есть своего рода художество мысли. Ориентирующийся на науку гносеологизм на уровне основных оппозиций и, условно, антиэстетизм автора взаимосвязаны: перечисленные нами оппозиции, не задействованные в его анализе, именно потому им и не используются, что все они входят как раз в эстетическое измерение философии, не чуждое, однако, и самой познавательной оппозиции.
«Пафос введения “всё”, – говорит автор “Всего”, – предельная широта свободы воображения, сметающая любые поставленные ей пределы» (С. 101). Романтическая и, обратите внимание, пронизанная духом радикальной абстракции позиция! Так философствует юность, горящая эросом познавательной «все-мании»: и это и «анти-это», и то и не-то… Одним словом, Всё! Юность ведет не личный опыт – его ей, как известно, недостает, – а безудержный полет воображения, скользящего по идеям и анти-идеям, перебирающего их все… И летят из-под пера предельные абстракции – «таковости», «не-таковости» и тому подобное. А вот симпатического художественного личного вживания в личную же мысль другого конкретного философа не чувствуется… Она как бы автору «Всего» и не нужна, раз он отождествил единственно верную метафизику с наличным православным богословием, а все прочие философии, оставшиеся за его пределами, – с тем или иным «измом». Чего же искать еще? И зачем тогда философское творчество? Потому и нет у него оппозиций типа продуктивное / непродуктивное: ведь для такой установки все философии ab initio непродуктивны, ибо ложны. «Искры мудрости» в них скорее всего вообще залететь не могут. А поэтому в философии нет или почти нет (если придерживаться присущего автору радикализма мысли) того, ради чего ею следует заниматься. Ведь, в конце концов, Всё как имя Бога – епархия богословия, а не философии.
«Изматический» взгляд на философию идет у Половинкина в паре с радикальным скепсисом: ведь «изм» для того и производится, чтобы все определенное через него можно было бы без труда отвергнуть как нецелое, одностороннее и т. п. «Изм» – любой – как и всякая книга, опровержим, а вот связанная с ним личность – неоспорима, можем мы сказать, перефразируя Розанова. И понятно, что, горя скептическим пылом, автор «Всего» нацеливается на «измы», а не на лица, стоящие за философиями. Поэтому особенно «не везет» тем философиям, которые максимальным образом стремятся внести личность в саму ткань развиваемой ими мысли. На «изматическом» языке – это «экзистенциализм», «персонализм», «эстетизм»… В частности, зачисление экзистенциальной мысли в разряд философий «таковости» превращает ее в позитивизм, в «так»-позитивизм, ибо в такой оптике «экзистенция» практически неотличима от аристотелевской «эссенции». Однако лично бытие под «так»-позитивизм «неподстригаемо», что и составляет основной смысл концепта «экзистенции». Обезличивание философии в данном случае ведет к познавательной ошибке. Превращая философскую мысль в изматическую структуру, автор книги сводит на нет героические усилия мыслителей указанного направления (и не напрасные!) по ее деизматизации.
В «изматическом» ключе любая философия легко подверстывается под однотипную схематику позитивности того или иного рода в зависимости от ее концептуальной начинки. Однако при этом гаснет личный характер мысли философа. Затушевывается и ее художественное начало. Остается в «сухом остатке» абстрактная схема, пригодная лишь для философских классов и учебников по истории философии. Не они ли и задали тот образ – нелюбимый! – философии, облить который скептической кислотой автору книги «Всё» по праву не терпелось? Не ближе ли к реальности мысли другой образ философии? Ведь существует же иная философия – художественно и личностно артикулированная, пронизанная порой лучами подлинной мудрости… А то получилось, что вся европейская философия не шла никуда, кроме как к «скептическому аду» (С. 107). Да и шла-то к нему как-то некрасиво и неинтересно – скучно… Такую философию, согласимся с автором, действительно полюбить трудно, если вообще возможно. Но нелюбовь к философии, которая так и сквозит со страниц его работы, никого ведь увлечь не может, никакого познавательного порыва пробудить не в состоянии. Зажигают вера и любовь. А они в данном случае направлены, минуя философию, к Богу. Правильно? Правильно, конечно, но ведь и мысль, в конце концов, от Бога – вспомним ремарку Гершензона в его письме ко Льву Шестову, который подобным образом отвергал всю философскую мысль как рабство и плен духа