историк Сергеев), с соседними этносами и со своим «замшелым мифом», то есть с христианством и Церковью. Вот вполне анархо-безбожная изоляционистская программа. Если она станет действенной силой, что останется тогда от России и русского народа?
Свободной встречи с Западом невозможно достичь на любой позитивистской платформе. Это ведь означает отказаться от философии, свести ее к науке. Только самобытная творческая мысль хранит достоинство и способна к диалогу равных и разных.
Никто не ожидал, что за изживание коммунистического проекта придется заплатить такую непомерную – мы это осознаем post factum – цену. Но заплатили и до сих пор платим, и еще будем платить. Переживание грандиозности поражения в «холодной войне» естественно проявилось в обоготворении победителя «побежденными». В этой ситуации огульное преклонение перед Западом понятно. Запад во всех проявлениях, невзирая ни на какие его «проколы», не мог не стать безусловным кумиром, безапелляционным судьей во всех вопросах. На книжный рынок, в интеллектуальное пространство мощной, порой весьма мутной, волной хлынуло все издаваемое на Западе. Переводная литература заполонила прилавки. Молодые интеллектуалы отшатнулись от метафизики и религиозно-философской традиции, устремившись к социологии, политологии, когнитологии, новой истории, лингвистике и всем прочим наукам, ориентирующимся на аналитическую философию, позитивизм и материализм в их новейших разновидностях.
Реакция на шаржированное западничество была робкой. Даже те, кто ее представлял, сами находились под гипнозом двух-трех западных имен. Невежество относительно самого Запада на самом деле не рассеивалось от множества переводной литературы. Во многих случаев она была плохого качества. Работы западных философов переводились «потоком», за это платили фонды и за переводы брались нередко люди без требуемого опыта и культуры, ничего или мало смыслящие в философии.
Но из состояния униженного и напуганного ребенка, презирающего себя, свои корни, культуру и историю, постепенно мы стали выходить. Однако выйти из него можно лишь достойным образом, не «закидывая шапками» ту цивилизацию, которая якобы «оседлала» новейшую историю, оказавшись «на коне». Свободно и на равных встреча с Западом практиковалась не столько у русских западников, сколько как раз у славянофилов и в продолжавшей их традицию религиозной философии. Бердяев понимал философскую величину Хайдеггера. Но был совершенно свободен в оценке мысли немецкого философа, решительно отвергая, например, его «смерто-божничество». В этом он солидаризировался с Марселем. Но в наши дни культ Хайдеггера препятствует трезвой его оценке. Критических аргументов против него у Бердяева, Франка или Марселя не знают, потому что и знать не хотят, а если кто-то и знает, то не замечает, не вдумывается в их логику, не доносит ее до публики. Ведь проще преклоняться перед признанным «властителем дум», чем самому вступать на рискованный путь самостоятельной мысли.
На свободную встречу с Западом способна та русская философия, которая смотрится в зеркало духовной культуры, убеждаясь в своем глубоком родстве с религией. Спокойно, без заискивания, с достоинством способна воспринимать западную мысль именно такая философия, что-то в ней принимая, а что-то решительно и с основанием отвергая. Неспроста ведь и самые выдающиеся наши западники – Чаадаев, Герцен, Степун – с ростом духовной зрелости приходили к славянофильской ориентации.
Говорят что угодно о европейских ценностях, не задумываясь о том, что это такое. А ведь Европ, как минимум, две. Россия – другая Европа: православно-христианская, не западная. Это главное. Но осмыслить этого не умеют. Хотя тема двух Европ давно и основательно осмыслена в русской религиозной философии. В изменившихся условиях подобное осмысление нужно восстановить и наполнить жизнью.
Но русскую философию многим хочется сбросить со счетов: без нее они чувствуют себя увереннее, потому что до метафизики и религиозного духа надо дорасти, что непросто и скоро не дается, а довериться результатам опросов и «научных фактов» как единственной убедительной основе для суждений легко в нашей «наукоемкой» цивилизации. В итоге в культ возводятся частные условные истины, а за это приходится платить неспособностью к Истине абсолютной.
Новое поколение философов: стремление ограничиться фактографической справкой, избегая попытки выявить суть дела. Например, интересуются анкетным вопросом, был или нет Декарт розенкрейцером, не пытаясь раскрыть значение головокружительной близости оккультизма к новой науке.
Широко распространена точка зрения, что христианство – традиционное прошлое европейских обществ. Социология, как кажется многим сегодня, это мнение надежно легитимирует. Но это поверхностная социология. Тезис о неизбежной дехристианизации, подаваемый как аксиома, на мой взгляд, ошибочен. Его опровергает опыт, проделанный Россией в XX в. Действительно, пик разрыва с христианством пришелся на период тоталитарных режимов. Градус воинствующего безбожия тогда достигал своего максимума. Но опыт России, где гонения на христиан были особенно жестокими и длительными, показал, можно сказать, сверхъестественную живучесть христианства. Буквально на руинах, оставленных господством государственного атеизма, мы увидели возрождение церковной христианской жизни. Этот опыт представляется мне фундаментальным для понимания и оценки возможных путей будущего развития не только России, но и мира в целом. Значение его в том, что решение самим создать заново и «из ничего» эффективные высшие ценности на месте «умершего Бога» приводит к «умиранию человека». Попытка сегодня основать в качестве замены христианской религии квазирелигию трансгуманизма или чего-то подобного ничем, кроме нового тоталитаризма, кончиться не может. Отказываясь от Бога, не желая верить в Него, европеец роет себе очередную братскую могилу пострашнее тех, из которых он относительно недавно с такими жертвами выкарабкался.
«Всех младенцев перебили по приказу Ирода, а молодость – ничего, живет!» Так обстоит дело и с христианством. Приходят новые атеисты – Мишель Фуко, Жиль Делез и компания, – кричат о радикальной «антитеологической революции», а христианский караван, не обращая на них внимания, пересекает пустыню мира с молитвой в сердце.
Мрачно-напряженный дух католицизма православная душа переносит с трудом. Слишком безотрадно. Сердечного света и тепла ей не хватает у Клоделя, Метерлинка, Блуа, Нерваля, Бодлера, Мориака…. Вот, кажется, почти одного Пеги русская душа встречает радостно, приемля его риторику. А еще – как русскому человеку хорошо с Доде! И вспомнил, как хорош Чехов – по скромной трезвости взгляда и мягкой, хотя и грустной, ноте. Пусть он и далек от православия, но подходит не только западным гуманистам, но и нам, русакам. Во всяком случае, католического излома у него нет и в помине.
Ницше, Розанов, Адо ошибались, разглядев в христианстве только убыль жизни, ее снижение, вычитание из нее полюса пола как символа и центра всего живого и природного. Но христианство не вычитание, а сложение – прибавление к старым языческим радостям и наслаждениям радости более высокой и духовной жизни.
Наша православная философская мысль резко поляризована по критерию отношения к современной западной философии. При этом отсутствует, на мой взгляд, самая продуктивная позиция, избегающая крайностей, которые и преобладают. С одной стороны, мы видим нечувствительность к западной мысли, ее непонимание и неприятие, например, у С. М. Половинкина. С другой стороны, С. С. Хоружий демонстрирует, как мне представляется, чрезмерную переоценку западной мысли «постмодернистского» толка, воспринимая ее как безусловно значительное и потому исключительно актуальное. Итак, или резкое и огульное неприятие современной западной философии, или столь же неоправданно завышенное восприятие ее как обязательного культурного образца. Прискорбные крайности, и почти не видно того трезвого, взвешенного, вдумчивого и дифференцированного отношения к западной мысли, которое было у русских философов Серебряного века. Вяч. Иванов, Франк, Бердяев, Бахтин и другие с большим разбором и знанием дела относились к западной мысли своего времени. Со многими выдающимися философами Запада они дружили, спорили, влияли на них и сами многому научились у них. Но столь же многое ими не принималось. Таких непродуктивных крайностей, как у нас сейчас, тогда, по крайней мере на вершинах мысли, не было.
«Сейте прекрасное, доброе, вечное!» Кстати, Спешнев «всем добрым на свете» называл «социализм, атеизм, терроризм»[539].
Русское имяславие глазами западных ученых. Несколько лет назад вышла книга «Naming Infinity»[540], посвященная связи православного имяславия с математическим творчеством и уже тем самым признающая весомый вклад русской религиозной традиции в мировую науку. Авторы, известные математики и историки науки, сопоставляют рациональный стиль мысли в картезианской Франции с более интуитивным и платонистским стилем мышления в православной России.
В книге, на мой взгляд, достаточно сказано об имяславии в связи с теорией множеств и математикой в целом. Но философия имени обойдена вниманием авторов. Да, Флоренский и Булгаков украшают обложку книги (копия картины Нестерова). Однако о булгаковской философии имени в ней не сказано ничего. И только несколько слов о философии переименования у Флоренского. Но книга стимулирует мысль, вокруг этих сюжетов вращающуюся. Вспоминается горьковский Лука с его эпатажным тезисом «во что веришь, то и есть». Таинственная связь веры с реальностью действительно существует. Вера, претендующая на знание, может быть и ошибочной. Но без веры знание невозможно. Здесь «вера» понимается в смысле ‘верования’ (belief\ сгоуапсе), то есть более широко, чем религиозная вера. Чувство реальности неотделимо от верований. Скептицизм, усталость и депрессия не могут стимулировать научное творчество, в том числе математическое. А вера может. В том числе и, быть может, особенно – религиозная. И в теории множеств с ее пафосом бесконечности религиозное сознание и сознание научное действительно идут навстречу друг другу.