Каким же, по Семенову, будет спасительное искусство будущего? Оно, во-первых, будет религиозно-позитивным, т. е. «знающим, что есть Бог и что есть Бог»; во-вторых, классическим, т. е. «опирающимся на общезначимые моральные аксиомы и художественно-языковые нормы»; и, в-третьих, «народным», т. е. «не отталкивающим публику, но, напротив, идущим к ней» (с. 96). Но сам Мартынов радикализирует мысль своего учителя, говоря, что на смену современному искусству придет не просто новое искусство, очерченное в указанных характеристиках, а «новое сакральное пространство» как «пребывание в реальности» (с. 96). Иными словами, происходящее сейчас «выжигание реальности» должно смениться ее восстановлением, ибо, скажем мы, человек, оставаясь человеком, может жить лишь в «сакральном пространстве», в сакральном мире. Таким образом, у Мартынова речь идет о грядущем возвращении реальности, о реонтологизации нашего ныне «выжигаемого» мира.
Не является ли «движущей пружиной» таких умонастроений, «скрещивающих» древность с ультрасовременными опытами в уповании на радикально новую культуру в будущем, требование «антропосоразмерности» нашего мира? Мы можем выдвинуть такое предположение, опираясь на размышления О. М. Седых, сопоставившей Флоренского и Канта. Она, в частности, пишет, что у Флоренского «апология Птолемеевой модели не столько попытка отстоять геоцентризм, сколько средство обосновать антропоцентризм» (с. 160). Кстати, именно Флоренский во многом по-новому задал уже известную модель футур-пассеизма для русской философской традиции. Синергийная антропология Хоружего также укладывается в модель археоавангардизма. Решительный поворот к прошлому, к традиции делается не ради чистой любви к культурной архаике, а именно ради преображения и спасения современного человека, ради достижения «человекосоразмерности» мира, культуры и общества.
Мир потребления действительно страшен беспросветностью своей неспособности к утопии: нет утопии, нет сил на нее – нет высшего консолидирующего людей упования. Все это, однако, было еще полвека назад, как бы мы ни судили о качестве того утопизма. Был властительный утопизм марксизма, который, если взять его шире, одушевляло упование на преодоление отчуждения человека в капиталистическом обществе. Не выкинули ли «с водой ребенка», когда круто перешли от левой мысли к апологии «безлимитного» рынка и потребления? И вот сейчас поднимается волна разнообразных футур-пассеизмов с их новыми, порой радикальными, революционными упованиями. Как можно не заметить, что изгнанное в дверь левоутопическое умонастроение возвращается под сурдинку неопознанным в чердачное окно не только у проницательных культур-фантазеров вроде Мартынова, но и в широких кругах интеллектуалов самого разного типа?
Подведем итоги. Что же мы увидели, заглянув в семинарское «окно», в философском пейзаже современной России? Огромное разнообразие и богатство ее философской жизни. От типичного для советской эпохи огульного критицизма по отношению к западной мысли мы, почти без перехода, перешли к столь же огульному, в разных регистрах артикулируемому – от академического до бульварного – ее восхвалению. Но вот семинар, и не только он, позволяет увидеть начало нового этапа в отношении к западной философии, который можно назвать опытом свободной встречи с нею. Встречи на равных, встречи равных и равно значимых голосов. Так ведь уже было в первой половине XX в., когда такие мыслители, как Бердяев, Шестов или Франк, влияли на западных философов, абсолютно на равных участвуя вместе с ними в общемировой философской жизни. Они оценивали их работы как собеседники и совопросники: что-то принимая, а что-то резко отвергая. Такое состояние дел – наше не столь далекое позитивное будущее. Уходят предубеждения относительности неискоренимой второсортности русской мысли. Подобные умонастроения развеивают, например, такие серьезные издания, как «Ежегодник по истории русской мысли».
Но ведь приметили мы и что-то негативное? Какое-то насыщение книжной продукцией, даже пресыщение, усталость? Не так ли? Да, время, эпоха навалились на философствование той тяжестью непомерной, тем состоянием мира, что удачно было названо «концом разговора» (В. Л. Махлин). «Конец разговора», конец умной и сердечной беседы – ведь это и конец философии. Книг и работ коллег не читают или почти не читают, в полемику не вступают, на семинарах мало запоминающихся споров и дискуссий и т. п. Книжных серий, инфраструктурных положительных перемен еще недостаточно для расцвета философской жизни: нужен разговор, устное философское слово. Вот для этого и возник наш семинар, и мы его, как можем, поддерживаем, приглашая философов и гуманитарных исследователей со всей России.