Они заявляют, что Кальман и его приспешники еще до шестидневной войны совершили рейд на их сторону, убили двух детей и незаконно перенесли ограждение из колючей проволоки.
Теперь они требуют, чтобы израильтяне отошли назад, но не на прежние рубежи, а, в качестве компенсации за жизни, отдали бы им полосу земли шириной в милю.
— А если им откажут? — со страхом спросила Жени.
— Тогда они грозят перестрелять всех детей.
Где теперь Наташа? Где Наум? Как она сказала тогда? Противоборствующие идеологии, как будто говорила о спорящих сторонах в диспуте. А Наум с его огненной шевелюрой, огромным животом и оттопыренными ушами. Хороший человек. Умный и добродушный. Но что он может сделать сейчас, чтобы остановить кровопролитие?
Они ехали прямо через пустыню, а не по дороге, как следовал автобус. Жени заметила два танка. Один из них лежал на боку. Те же, что она видела и в тот раз? Вряд ли — страна была наполнена свидетельствами недавней войны.
Солдаты перекинули назад крекеры и яблоки, но Жени не могла есть.
Раздался треск, и динамик выплюнул несколько слов. Лицо Дана посуровело.
— В пять часов. Ультиматум вступил в силу. Если до пяти их требования не выполнят, дети умрут.
В кибуц они приехали уже после четырех. Толпа репортеров собралась за баррикадой, загораживая им путь. Камеры и аппараты были установлены на кузовах грузовиков. Зрелище поразило Жени. Смерть превратилась в аттракцион. Водитель джипа держал ладонь на сигнале, стараясь пробиться вперед, но репортеры и фотографы, отругиваясь, не давали дороги.
Джип встал, солдаты выпрыгнули из него.
— Держи, — один из них бросил сверток Жени. — Надевай. Стоит попробовать.
В свертке оказалась какая-то медицинская одежда: то ли хирургический халат, то ли халат сестры вместе с шапочкой. Жени быстро надела его.
— Возьми и это, — солдат указал на сумку первой помощи.
Схватив ее, Жени стала прокладывать путь сквозь толпу.
— А женщина где? — услышала она, как спросил кто-то из журналистов.
— В детском саду, — ответил другой.
— Какая женщина? — Жени остановилась, определив по пластиковой карточке, что репортер из «Рейтера».
— Та, что пошла в детский сад, когда тот был уже захвачен. Она попросила, чтобы в заложницы взяли ее, а детей отпустили. Невероятно. Не знаю, как она сумела пробраться туда и ее не застрелили.
Жени побежала, но охранники на баррикаде не дали ей пройти.
— Вскоре вы нам можете понадобиться, — грустно сказал один из них, разглядывая ее медицинскую форму. — Но пока еще рано.
Она узнала его. Молодой человек, которого часто видела вместе с Наумом. Она сняла шапочку:
— Это я, Жени. Я здешняя, — и воспользовавшись его удивлением проскочила мимо него и баррикады в кибуц.
Никто за ней не последовал, и она кралась незаметно, как только могла, не сводя глаз с детского сада. Пока ее еще скрывали кусты и тень, но через несколько футов открывалось незащищенное пространство, тянувшееся до самых деревьев у входа в садик. Жени остановилась перед последним кустом, пульс громко барабанил в виски. Зачем бежать? В этом нет никакого смысла. Из окна второго этажа они ее прекрасно разглядят и смогут убить.
Мать предложила свою жизнь за жизнь одного из детей. Которого? Какое это имеет значение?
Жени съежилась за кустом, глядя на детский сад. Внезапно изнутри блеснул свет и входная дверь открылась. Жени затаила дыхание.
В проеме возник человек. Его черт разглядеть было невозможно, свет за спиной превращал его — просто в тень. Левой рукой он держал за руку мальчика, а в правой сжимал мегафон. Глаза у мальчика были завязаны.
— Сейчас без двадцати пять, — объявил мужчина. — Даем вам еще один час. До шести. Он двинулся обратно к свету, держа мальчика перед собой. Это был Арон.
Что заставило их дать отсрочку? И какую выгоду та может принести? Надежду, сама себе ответила Жени. Еще шестьдесят минут жизни.
Дверь оставалась открытой. Мегафон снова поднялся к чьим-то губам, и она услышала голос матери.
— Я призываю вас, мои братья и сестры, примите их требования. Двое детей умерли по ту сторону колючей проволоки во имя клочка земли. Прошу вас, не позвольте другим детям умереть.
Приглушенный звук, а потом тот же, что и прежде, мужской голос прозвенел в воздухе:
— Мы не жестоки. Мы не ищем мести, а только справедливости. Мы должны защищать себя, а вы — отвечать за свои преступления. Послушайтесь женщину, вашу соплеменницу.
Дверь закрылась, Жени неподвижно стояла за кустами. Она всматривалась в детский сад, стараясь взглядом проникнуть за стены, понять, что происходит внутри. Где участники переговоров? Находятся ли посредники в детском саду или поддерживают связь с террористами по радио?
Небо стало темнеть. Снова открылась дверь, и Наташа вышла наружу. На руках у нее был ребенок. Ее освободили, подумала Жени с отчаянной надеждой.
В следующую секунду из куста рядом с детским садом грянул выстрел.
— Предательница! — голос был похож на голос Микаха. Наташа повернулась и кинулась обратно в здание — еще один выстрел раздался изнутри, и кто-то другой прокричал:
— Еврейская свинья!
Жени выпрыгнула из-за куста и бросилась бежать. Стреляли из-за деревьев и из окон детского сада. Наташа бежала через поле, крепко прижав ребенка к груди. Ее движения были замедленны, тело согнуто пополам. Следующая пуля угодила в плечо и отбросила ее в сторону.
— Наташа! — закричала Жени. Имя рвануло, точно взрыв в темноте, и слилось с залпом пальбы. — Мама! — она бежала изо всех сил, превозмогая боль в голенях и страх, рвущийся в уши.
Наташа остановилась, смущенная голосом дочери.
— Мамочка! — Жени вдруг вспомнилось, как она называла Наташу в детстве, и слово невольно сорвалось с губ, а вслед за ним грохнула пулеметная очередь.
Наташа согнулась, осела и повалилась на землю.
Жени преодолела последние несколько ярдов.
— Нет! Нет! Нет! — бормотала она, пытаясь предотвратить то, что уже случилось.
Наташа не отвечала. Из отверстия в затылке, пенясь, бежала темная кровь. Ночь внезапно затихла, и выстрелы больше не прорезали темноту.
Жени перевернула мать на спину. В выемке, куда Наташа вжала его своей грудью, лежал ребенок. Весь в крови, но живой.
«Она это совершила. Она отдала свою жизнь, чтобы спасти другую», — подумала Жени. Ее пальцы царапали землю, стараясь углубить выемку. Устроив ребенка в воронке, она прижалась лицом к матери. Из глаз на волосы Наташи хлынули слезы, смешиваясь с кровью на затылке убитой матери.
Она оставалась у тела матери долгие часы, дни, а может быть, всего несколько минут. А потом ее кто-то тихонько приподнял, и она всем весом повисла на его руках. Смутно она припоминала, что когда-то его уже видела.
— Пойдем, — поддерживая, он повлек ее в сторону.
— Куда? Куда? — она протягивала руки к Наташе, пытаясь вырваться.
— Нужно ее унести. И ребенка тоже, — доктор Стейнметц крепко прижимал ее к себе.
Жени ничего не понимала. Он усадил ее в машину. Тело ее обмякло. Она была в крайнем изнеможении.
— Куда вы меня везете?
— В больницу.
— Меня не надо. Везите ее. Со мной все в порядке.
— Миках хочет вас видеть.
Жени отшатнулась, как от пламени:
— Нет!
— Он умирает. Ранен в грудь.
— Пусть умирает.
— Долго он не протянет, — заверил ее врач.
— Он убил мою мать! Убил! — она забилась в истерике, на губах показалась пена.
— В любом случае, может быть, уже слишком поздно, — жестоко ответил врач.
В госпитале он провел Жени туда, где лежал Миках. Для сопротивления у нее уже не оставалось сил. И вот она уже у кровати и смотрит на него, тело ее обмякло от нахлынувшего страха.
Миках был при смерти, но глаза сверкнули так, будто со смертного одра он собирался ее испепелить.
— Я ненавижу тебя, — прошептала Жени.
— Я знаю, — ответил умирающий, и даже по этим двум словам Жени поняла, каких усилий ему стоило их произнести.
Но она продолжала:
— Я слышала твой голос. Ты назвал ее предательницей.
Его бледная улыбка походила на восковую:
— Умиротворение не может служить альтернативой насилию.
— А разве ты знаешь какую-нибудь альтернативу? Насилие — твой образ жизни. Все, что ты знаешь. Насилие и ненависть — твоя единственная страсть.
— Если ты не ненавидишь отца и мать, — выражение его лица не изменилось, но каждое слово с трудом вырывалось из груди, преодолевая барьер боли. — Ты меня не поймешь.
Дыхание прекратилось. Из угла рта вытекла струйка крови, но глаза Микаха остались открытыми, как будто смеялись над Жени.
Слезы подступили к глазам, и слова, которые рвались наружу, так и остались нерожденными. Теперь она никогда не узнает, кто выстрелил первым, и участвовала ли его винтовка в том залпе, убившем ее мать. Не узнает, был ли это голос Микаха, назвавший Наташу предательницей. Она ни в чем не была уверена, кроме того, что и Наташа и Миках мертвы.
Кроме них погибли еще трое детей, хотя Арон и ребенок, которого Наташа защищала своим телом, остались живы. Несколько других получили ранения, но детский сад был спасен.
В тот миг, когда Наташа упала на землю, командир сирийцев получил пулю в грудь. Еще два террориста были ранены, а оставшиеся трое, смущенные непредвиденным поворотом событий и численным превосходством противника, побежали спасаться в комнату грудников. Там их и захватили два израильтянина, пробравшиеся в здание по стене через окно третьего этажа.
«Кибуц одержал победу», сообщали газеты. Хотя пятеро погибли и среди них Миках Кальман — герой сражения, осмелившийся выстрелить в террористов и отдавший жизнь за землю, принадлежавшую Израилю.
Следующим утром солнце светило тускло и придавало полю оттенок армейской формы. На месте, где погибла Наташа, возвели платформу. На ней стоял стол, накрытый шалью, той, что Жени купила для матери.
Наум, чьи глаза покраснели так, что стали подобны цвету его волос, произнес краткую речь. Он говорил о Наташином мужестве, о чистоте души, доброте и красоте. Потом повернулся к Жени и глазами спросил, хочет ли она что-нибудь сказать.