— Ложь, — произнесла Гитте из трубы. — Он понимает, что ты лжешь. И не решится тебя отпустить, иначе ты заявишь на него в полицию. Ему заплатили пятьдесят тысяч, чтобы либо держать тебя здесь до конца жизни, либо уничтожить.
Женщина сказала, что он не может слышать голоса. Она тоже старалась не подавать виду, что слышит хоть что-то. Неожиданно его лицо увеличилось, и она заметила, что у него из ноздрей торчат пучки смоляных волос.
— Вы безобразно выглядите, — вырвалось у нее.
— Да, возможно, вы и правы, — кротко согласился он.
— Ночью приходил Могенс со своим магнитофоном, — добавила она, потому что не была уверена, что доктор в курсе. — Принес запись, которую сделал у Ханне под кроватью.
— Вы ошибаетесь, — заторопился он. — Это закрытое отделение, и сюда можно попасть только в приемные часы. Вы больны, фру Мундус, и я хочу вам помочь.
— Это единственное, в чем вам точно не удастся меня убедить.
Она смотрела в его глаза — испещренные цветными пятнышками, как у ее отца, испортившего их пламенем печи, куда тот всю жизнь бросал уголь.
— Я всегда презирал пациентов, не способных смотреть правде в глаза.
Слова вылетали, но губы не шевелились. Адамово яблоко тоже не шевелилось — должно быть, он долго упражнялся в этом искусстве. Гитте тоже его освоила — Лизе заметила это еще дома, в свой последний день.
— Я смогу вам помочь, только если вы расскажете, о чем говорят голоса, — произнес он оскорбленно. — Проявите же немного участия.
В точности то же самое, что толковала Гитте.
— Расскажи, расскажи ему, о чем мы говорим, — издевалась Гитте из репродуктора в подушке. — Только к стене отвернись. Из-за твоего запаха ему дышать нечем.
В испуге она отвернулась от него и залилась слезами.
— Оставьте меня в покое, — завыла она. — Я никогда не желала ничего другого. Меня не интересует мир вокруг. Я хочу писать и читать, хочу быть самой собой. Если вы отпустите меня, я никому ничего не скажу. Сниму себе комнату. Снова пойду работать в офис. Отправлю Сёрена на внеклассные занятия. Я лишь хочу, чтобы вы все позабыли обо мне. Хотя Хемингуэй и покончил с собой, всё же он был прав.
— Вы вернетесь домой, как только выздоровеете. Детям и мужу вас очень не хватает. Это самоубийство очень потрясло Герта: ничего другого он так не желает, как вашего возвращения. У вас столько всего, ради чего жить, но я смогу вам помочь, только если вы расскажете, что было на той записи, которую Моргенс привез ночью.
— Вы всё отлично знаете, — ответила она. — Зачем мне рассказывать о том, что вам и без того известно? Ханне и Герт…
Она замолчала: блестящий пестрый калейдоскоп закружился у нее перед правым глазом. Он вращался всё быстрее и быстрее, и лицо доктора вращалось вместе с ним, будто он потерял над ним контроль.
— Фрекен Пульсен, — закричал он голосом, который эхом пронесся сквозь ее жизнь, — скорей сюда и захватите ложку: у нее судороги.
Чувственное наслаждение охватило ее, и всё вокруг растворилось. Тело изогнулось дугой, и она потеряла сознание.
10
Время взмахнуло своими ужасными крыльями и унеслось вместе с действительностью, которая ей уже не принадлежала. Все невзгоды покинули ее, и она подняла взгляд к голубому небу, усыпанному воспоминаниями. Ее руку крепко сжимал Герт: от его губ, прижатых к ее шее, исходил сильный сладостный запах детства и пережитых страхов. Солнце сияло на ее обращенном вверх лице, как будто исходило прямо из нее, вырвавшись из времени года.
— Я люблю тебя, — сказал она и, запрокинув голову, повернулась к его хрупкому лицу с аккуратным и печальным ртом.
— Любовь превращает нас в эгоистов, — ответил он. — Все остальные люди становятся безразличны.
— Мне их жаль, — ответила она и пробежалась пальцами по его ровным светлым волосам. — Мне очень жаль всех женщин, не повстречавших тебя.
Неожиданно его взгляд оторвался от нее, она последовала за ним и увидела Ханне: та сидела в траве, притянув к себе колени, и ее взрослое скрытное лицо почти полностью скрывалось за медовыми волосами. В ее образе таилось какое-то одиночество, которое напоминало ребенка, нарушившего правила игры и оставленного друзьями без танцев и песен. Герт произнес сдержанным и вдумчивым голосом, не отрывая глаз от этого неподвижного образа:
О, эти дети буржуа,
Их сдержанны сердца.
Растет укромно резеда
Крепка в саду отца.
— Софус Клауссен, — произнесла она с улыбкой, прохлада из спальни ее детства пронизывала тело, и она непроизвольно потянулась за одеялом, чтобы укутаться поплотнее. Лицо Герта снова увеличилось, нижняя губа отвисла и обнажила целый ряд серых матовых чужих зубов. В ужасе она заторопилась выпустить его руку, но он еще сильнее ухватился за нее, грязный свет раздражал белки глаз, словно их царапали лапки насекомого.
— У вас были судороги, — произнес он. — Вам нужно принять две таблетки.
Он выпустил ее руку, и она заметила на табурете склянку с пилюлями. Она заметила и глубокую ванну: из крана, который напоминал перекошенный рот, мерно капала вода. Ее мысли искали опоры, как водоросли, что колышутся в стоячем пруду.
— Герт, мы ведь были так счастливы, — сказала она.
— Меня зовут Петерсен, — терпеливо ответил он, — и, будьте так добры, примите лекарство, иначе у вас снова начнутся судороги. Вам не хватает барбитуровой кислоты.
— Я могу принять их без воды, — уверила она. — Проглочу прямо так.
Ей были знакомы эти таблетки: в точности такие же она получала от Гитте.
Приподнявшись в постели, она без малейших затруднений проглотила маленькие белые таблетки. Ремень расстегнули, но он по-прежнему оставался прикрепленным к койке.
— Вот и отлично, — довольно произнес Герт. — Вы стали вести себя разумно.
Его лицо неожиданно заволокло туманом, как будто кто-то забыл перемотать фотопленку и два кадра наложились.
— У тебя два лица, — удивилась она. — Это запрещено. За раз можно надевать только одно.
Он погладил ее по руке, не произнеся ни слова, и вышел в закрытую дверь, как бывает во сне. Она прикрыла глаза: за веками висела картина закатного солнца — такая же безвкусная, как вечные виды улицы Троммельсаль[5].
— Уже тогда, — раздался голос Гитте из репродуктора в подушке, — он понимал, что любовь между двумя людьми эгоистична. Он хотел освободиться от нее. Теперь дома мы любим друг друга, как бывало в народной школе. У нас хватает денег на ЛСД и на то, чтобы осчастливить весь мир. Когда тебя выпишут, станешь работать у нас горничной и жить в комнате для прислуги. Тебе тоже будут давать ЛСД, и Герт будет спать с тобой, как и со всеми нами. Сексуальные потребности следует удовлетворять точно так же, как и голод. Они одинаково важны.
— А как же романтика? — поинтересовалась она уныло.
— Ее придумали трубадуры, в наши дни она устарела.
Дверь открылась, и вернулась женщина с вязанием: ее круглое лицо выглядело рассыпающимся, сложенным неряшливо и рассеянно, как платье на самом дне шкафа у человека, у которого слишком много одежды.
— Вижу, приходил главный врач, — сказала она. — Будьте с ним поосторожней, ведь это он решает, когда вас выписать. Вы же ничего ему не рассказали?
— Нет, ничего особенного. Только о магнитофоне, потому что не уверена, что он знает о происходящем.
— Ну и зря. Не стоит рассказывать им о магнитофонах, репродукторах, трубах, батареях и всем прочем. Нужно лишь настаивать, что вы знаете, где находитесь, какой сейчас месяц и какой король сидит на троне.
Она принялась проворно вязать. Сердце Лизе переполняла благодарность.
— Когда вы здесь, все голоса стихают. Вам не кажется это странным? — произнесла она.
— Нет, — ответила женщина, ни капли не удивившись. — Все мои голоса в комнате для просмотра телевизора, и я туда больше не захожу.
Она говорила о голосах будто о непослушных детях, которых наконец-то удалось спрятать там, где они не будут никому докучать.
— Как вас зовут? — поинтересовалась Лизе.
— Фру Кристенсен, и я была социальной работницей, пока не попала сюда. Я привыкла давать людям советы.
— А меня зовут Лизе Мундус, — произнесла она, и на лице собеседницы не мелькнуло ни тени узнавания, чего Лизе так опасалась.
— Как голоса попадают сюда? — спросила она. — Этому должно быть какое-то простое объяснение.
— Ох, да, — фру Кристенсен рассмеялась так сердечно, что обронила одну петлю. — Объяснение такое же, как для телефона, радио и телевизора, но обычному человеку этого не понять, даже если какой-нибудь техник попробует ему всё объяснить. Ничуть не страннее, чем любые другие вещи.
— А что вам говорят ваши голоса? — спросила Лизе. Ей казалось, что она ведет себя как старая родственница, на которую всегда можно положиться, когда дело доходит до бестактности.
Фру Кристенсен бросила на нее оскорбленный взгляд.
— Об этом не принято спрашивать, — ответила она с укором, — вам бы нужно это знать. Хотите воды?
— Да, пожалуйста, — виновато произнесла Лизе, — но как мне достать что-нибудь поесть? Я не решаюсь попробовать хоть что-нибудь из того, что мне подают.
— Муж приносит мне еду каждый день. Как только подвернется случай, я с вами поделюсь.
Утолив жажду, Лизе произнесла с сожалением:
— Не злитесь на меня из-за этого вопроса. Вы единственная, кому я могу здесь довериться. Не представляю, что буду делать, если вы меня бросите.
— Я этого не сделаю. Будет проще, когда вас переведут к остальным. Нам вместе весело, и с медсестрами мы все держим ухо востро. Если они узнают, о чем мы беседуем, мигом доложат об этом в отчете.
— А если придет ответ от омбудсмена? Вы уверены, что его не перехватят? — спросила Лизе.
— Ох, — женщина залилась смехом, — его ведь отправят на мой домашний адрес. Если письмо пришлют сюда, мне его ни за что не получить. Если вы не замужем, дайте адрес ваших родителей.