ой, надо собрать внука в школу». Лизе указала на дверь, ведущую к лестнице, которую она сама еще ни разу не видела и даже не представляла, как выглядят ее ступеньки. Женщина взялась за ручку: дверь оказалась запертой. Без малейшего разочарования она вежливо обратилась к медсестре за ключом. «Но вы не можете уйти, не пообедав, — ответила девушка. — Как только поедите, мы отопрем вам дверь». Похоже, пациентку успокоил этот ответ, хотя она слышала его уже сотни раз, — ритуал, чье изначальное значение уже никто не помнил.
Лизе приняла свою новую хрупкую действительность, как шкатулка — крышку, которая подходит, только если растягивается и прилагает изрядные усилия. Так всё и продолжалось, и оставалось лишь надеяться, что ничего не изменится. Доктор Йёргенсен не солгал. Голоса последовали за ней. Они поселились в батареях под зарешеченными окнами, в новой подушке и в трубах туалета, который она посещала чаще необходимого. Теперь это были лишь Гитте и Герт, и они вели ее мысли в правильном направлении, как маленьких детей, которые не могут сами забраться по отвесному склону. Голоса общались с ней так ласково, что сдача в плен сладостно ее опьяняла. Ей еще многому предстояло научиться. Кое-что она скрывала от них. Например, она до сих пор не испытывала любви в полной мере и на краю ее безумия маячила слабая истертая кромка чего-то нормального и хорошо знакомого, что могло подвергнуть ее опасности, если за этим не следить. Ей нужно было любить только Гитте, и постепенно чувство распространялось и охватывало каждое создание, страдающее от бедности, несправедливости, увечья, диктатуры или преследования за инакомыслие. Гитте постоянно напоминала ей о последней решающей сцене за пыточной решеткой, но она понимала, что подобное повторится, стоит лишь на мгновение обнажить перед ними слабость и сомнения. Но более всего следовало остерегаться доктора Йёргенсена и коварных приступов прежнего доверия к нему, которое слишком часто ее охватывало. Ей не всегда удавалось убедить доктора в своей безобидности. Под его сверлящим взглядом она чувствовала себя прозрачной, ее охватывал страх, когда он утверждал, что она идет на поправку. «Я слышу голоса, — приходила она себе на помощь, — такое бывает только у сумасшедших». Она перестала следовать советам фру Кристенсен, так как уже не хотела вернуться домой. Там ее поджидали лица — один ее вид обожжет их серной кислотой. Кроме того, Герт и Ханне сначала должны пожениться: этого требовал непонятный и неудобный мир — в него Герт сам себя поместил, словно на старинное живописное полотно, которое не решался покинуть. Он хотел вписаться в двадцать восьмую зарплатную вилку, а для этого надо было попасть в систему среднего класса. Иметь сумасшедшую жену не возбранялось, но тогда ему пришлось бы как-то иначе узаконить новые отношения. Любовь к молодым подтверждалась только браком; на этой волне он мог удрать из старого мира и получить единственный шанс выжить. Гитте могла бы уволиться за счет погибшей юности Лизе: тогда Лизе приходилось бы по утрам подавать ей кофе в постель, и они вместе не спеша рассуждали бы о мужчинах, детях и любви, словно беседуя с давно умершим, как бывает разве что в счастливом сне.
Однажды Гитте спросила из туалетного бачка:
— Если бы понадобилось, вышла бы ты замуж за темнокожего?
— Да, — потрясенно солгала она.
— Ты это не всерьез, — строго сказал Герт. — Ты думаешь, что они воняют, а члены у них такие огромные, что тебя разорвет. А еще ты считаешь евреев скрягами.
— Мне никогда не хватало времени, — отбивалась она, — чтобы составить об этом хоть какое-то собственное мнение. Я хотела описывать мир вокруг себя, а не участвовать в нем.
Неожиданно в дверях показалась фрекен Анесен и, ласково улыбаясь, окинула ее взглядом.
— С кем это вы разговариваете? — спросила она.
— Ни с кем, — испугалась она и с силой потянула за веревку слива.
— Нам хорошо известно, что вы слышите голоса, — сказал кто-то другой. — Не стоит так уж бояться потерять лицо.
В ужасе она прикоснулась к своему лицу: морщинистое, оно напоминало лицо матери, потому что та забывала придерживать его, когда оно мчалось сквозь будущее, словно по канализационной трубе, на другом конце которой свет из поддельного окна заманчиво падал на старый мусор и убегающих крыс.
Она вернулась в палату и легла в постель. Ее соседка всегда держала голову в нескольких сантиметрах от подушки. На сером неизменном лице только глаза казались живыми, внимательными и настоящими. Когда ее пытались кормить, она крепко сжимала губы и разжимала их только для самых нежных и ласковых слов из давних колыбельных. Она никогда не отвечала, если к ней обращались. Рядом с кроватью Лизе стоял стол: на нем лежали мыльница, расческа и зубная щетка — всё, без исключения, казенное, никак не связанное с подобными домашними предметами, которые она оставила как мечту, без надежного следа. Херре Петерсен зашел к ней с одолженным у кого-то выражением, прикрепленным к лицу словно чужое бремя: из-за этого он выглядел смущенным, и ей постоянно приходилось помогать ему и делать вид, что всё в порядке, — так притворяются дети, разворачивая нежеланный подарок, потому что взрослые всегда забывают самое важное — винтик для заводной мыши или батарейки для лампы в кукольный дом.
— К вам пришли, — произнес он. — Какая-то девушка. Она ждет вас в комнате для посещений.
Охваченная неясным беспокойством, она вошла в комнату, с которой у нее не было связано никаких воспоминаний. Пациенты сидели здесь напротив посетителей с однообразными лицами из прошлого, взятых в гардеробе, где те висели на крючках, как никому не подошедшая одежда. Гитте, устроившись в углу, оживленно беседовала с пациентом, чье лицо казалось вырванным из контекста, как предложения, которые Гитте выдирала дома из книг и нацепляла на себя точно костюм — и никто не заподозрил бы, что он не пошит для нее по заказу.
— Добрый день, Гитте, — произнесла она и со страхом заметила, как уже знакомое отвращение замельтешило в сознании ясной отчетливой мыслью из беспокойного мира, который она когда-то оставила, как оставляют неразрешимую и невыполнимую задачу. Лицо Гитте выступало из платья, как цветок из вазы, воду в которой забыли сменить. Оно было увядшим и понуренным, а мечтательное выражение глаз свидетельствовало о воспалении, а не о благородстве натуры.
— Лизе, — воскликнула она. — Как же я рада тебя видеть! Нам не разрешали тебя навещать, потому что ты была слишком больна. Садись, давай-ка поболтаем.
Лизе села, натянув на колени грубое платье. Чулки спадали, хлюпающие тапки неожиданно напомнили ей о маленьких туфельках, что Герт покупал Ханне. Она скучала по ее голосу, который больше никогда не появлялся. Неожиданно в сердце закралось сомнение — оно забилось как барабан в трубах ванной. Может, это и есть настоящая Гитте, а за переговорной решеткой прячется лишь ее копия.
— Как дела дома? — равнодушно поинтересовалась она.
— Хорошо, — ответила Гитте. — Но мы все по тебе скучаем. Особенно Сёрен. У них на уроке физики что-то взорвалось, и он повредил щеку, но всё уже заживает.
— Это от серной кислоты, — в ужасе произнесла она, — ты же обещала его пощадить.
— О чем ты?
Ее прохладный пытливый взгляд покоился на Лизе болезненным нерушимым воспоминанием.
— Ни о чем, — ответила Лизе. — Просто я сумасшедшая.
— Да, — безропотно согласилась Гите. — И тебе нужно побыть здесь, пока не выздоровеешь. Смотри, я принесла тебе сигарет и помаду прихватила.
Она достала из сумки пачку «Принца». Лизе схватилась за помаду: она держала отполированный футляр так крепко, словно это был дорогой подарок, нежное приветствие из мира, в который ей никогда не вернуться.
— У тебя есть зеркало? — спросила она.
Гитте подставила ей небольшое карманное зеркальце, и Лизе поелозила красной помадой по бледным пересохшим губам.
— Спасибо, очень мило с твоей стороны, — поблагодарила она.
Слова в ее рту были плоскими и сухими, как и у других пациентов, чьи голоса вырывались из них, словно из заводных кукол, почти израсходовавших заряд батарейки. Посетители же говорили очень громко, будто их могли не услышать, шелестели пакетами с фруктами или упаковочной бумагой с едой и дрожащими руками гладили лица пациентов, точно стремясь убедиться, что те еще живы.
— Почему ты так поступила? — спросила Гитте. — Для Герта это был тяжелый удар. Он и так был на самом дне из-за самоубийства Грете. Не представляю, как бы он справился, если бы не Ханне. Она такая самоотверженная и делает всё, чтобы утешить его.
— Что именно она делает? — озадаченно уточнила Лизе.
— Ах, да много всего. Вечером они идут на выставку «Роман в космосе». Современных писателей не публикуют. Вот они и вывешивают книги в каком-нибудь заведении, а зрители участвуют в событиях, словно персонажи. Очень интересно. Если тоже хочешь идти в ногу со временем, надо писать таким вот особенным образом.
Неожиданно тишина прокралась в нее, словно новая действительность, которую ей предстояло принять. Жужжание в ухе исчезло, а с ним — дрожание и временность мебели и стен. Лицо Гитте было твердым и важным, кожа слегка натянулась на скулах. Беднякам к такому не привыкать, всё равно что носить старую одежду. Она надела прежнее платье Ханне, оно село по фигуре и только в груди было тесновато. Одну пуговицу оставила расстегнутой — под ключицей заметно бился пульс. Нога Лизе нервно подергивалась точно так же, как у остальных пациентов. Им хотелось, чтобы посетители поскорей ушли, — не терпелось продолжить скитаться по коридору с послушными и печальными лицами, опираясь руками на накренившуюся стену. Пациенты выглядели плоскими, словно бумажные куклы, в то время как у Гитте и других посетителей была оборотная сторона, и они не боялись ее показать. У них были кожа, кости, кровь и нервы, и от них исходил запах разных времен года и воспоминаний, которые страхом били по ноздрям сумасшедших, и те больше не могли его выносить.