Одновременно с этим всячески преследовалось «яканье». Соблюдая принцип коллективности руководства, секретари даже в обычной беседе предпочитали говорить не «я», а «мы думаем», «у нас есть мнение». Вопросы карьеры совершенно не занимали их головы, юнкомы были так же бескорыстны, как сама молодость. Перемещения с одной должности на другую не вызывали ни буйных восторгов, ни болезненных переживаний. Сегодняшний секретарь мог стать рядовым агитатором и, надев котомку, отправиться по селам. «Если ты занимаешь пост, не смотри свысока на товарищей. Время каст прошло!» — я процитировал вам первый из двенадцати пунктов «Катехизиса юных коммунаров», изданного одним из райкомов союза молодежи.
Губернские комитеты РКСМ отличались в ту пору ужасающей бедностью. У них не было ни одной собственной копейки, не говоря уже о том, что бумагу, карандаши и чернила они были вынуждены доставать в единственном магазине, находящемся в Питере и принадлежащем обществу КУЧУБ (комиссия по улучшению быта трудящихся). Достать боеприпасы было куда проще.
Когда юнком отправлялся в командировку, он получал добрые напутствия товарищей и мандат на право пользования попутными подводами. Собственного транспорта у них не было, а поезда ходили очень медленно, если ходили вообще. Пеший «ходок» с котомкой за плечами — типичная фигура того времени.
В губкоме никогда не было ни музейной чинности, ни базарного шума. Самое подходящее определение — оживленность. Они были живыми людьми, и стиль их жизни, не делившейся тогда на «личную» и «деловую», не был аскетическим. Скорее это был спартанский стиль, при котором отказ самому себе в «удовольствиях» следовал не потому, что «не хотел», а потому, что «не было возможности».
Главным местом общего сбора был клуб. Перед входом в него висел лозунг типа: «Трепещите, тираны, юный пролетарий восстал!» Перед этим же входом можно было услышать и такой разговор: «Матрена Филипповна, а что энти в клубе-то делают?» — «Да, говорят, в большевиков переучиваются». Обычно там бывали лекции, вечера вопросов и ответов и диспуты. Разумеется, при керосиновых лампах, если был керосин, а чаще при светильниках, изготовленных из картошки и сала. Выступающие могли произносить длинные речи, но при одном условии — без шпаргалок. Считалось, что, если оратор знает, о чем он говорит, и верит в то, что говорит, он прекрасно обойдется и так. Даже пьесы тогда ставились без суфлеров, и самодеятельные артисты предпочитали пороть отсебятину, чем говорить по подсказке. Вот почему в классических сценах из классических пьес иногда звучали монологи «на злобу дня» или целые лекции «о текущем моменте», произносимые, на радость всего зала, каким-нибудь Гамлетом или королем Лиром.
Стиль выступлений лучше называть не стилем, а «штилем»: он был несколько высокопарен и витиеват. Таким было само время, открывающее людям наипростейшие истины, как чудо.
Но за живое они брали все же не красивостью, а убежденностью. Они были всевидящими и всезнающими ребятами, они точно угадывали, что от них ждет зал и что ему надо сказать. Не зря взрослые коммунисты, прежде чем принять какое-нибудь важное решение, призывали к себе юнкомов: «Вы лучше нас знаете обстановку в городе, помогайте!»
Восемнадцатилетний Герасим Фейгин был ранен многочисленными осколками гранаты. Когда пришел врач его оперировать, Фейгин наотрез отказался от наркоза. «Режьте так, — сказал, — только разрешите мне курить». Старый хирург повидал за свою жизнь разных сумасшедших. Он помыл руки и полтора часа оперировал «по живому». Потом спросил, зачем понадобилось молодому человеку осложнять собственную жизнь. Герасим ответил, что хочет знать свою способность выдерживать большие испытания, которые, как он думал, были еще впереди.
Фейгин погиб спустя полтора года на льду Кронштадтского залива, идя в атаку на восставших контрреволюционеров. Он успел перед смертью написать стихи, среди которых были и такие строки: «Мы пойдем без страха, мы пойдем без дрожи, мы пойдем навстречу грозному врагу…» У Герасима, насколько я знаю, не было детей, и его характера никто впрямую не унаследовал. Но скажите, пожалуйста, с помощью каких генов передаются качества от одних людей другим даже тогда, когда они не связаны родством, и даже тогда, когда они разделены десятилетиями? Факт остается фактом: в Великую Отечественную молодежь с честью выдержала суровые испытания, и то, что она могла их выдержать, было предсказано еще в семнадцатом.
Юнкомы обладали самосознанием взрослых людей. Когда на базарной площади вдруг раздавались крики и выстрелы, и вся толпа панически шарахалась в сторону, и несся клич: «Коммунисты, сюда!», юные коммунары с сосредоточенными лицами продирались к месту сбора, где могли найти себе и защиту и могилу. И никто из окружающих, потрясенных их решительностью, не посмел бы сказать: «И вы, сопляки, туда же!»
То было удивительно емкое время. За каких-нибудь два-три года человек проживал столь богатую событиями жизнь, какой хватило бы в иные периоды на человеческий век. Шестнадцатилетний командир полка обладал опытом, мудростью и знаниями пожилого военачальника. Римму Юровскую, ставшую секретарем ЦК РКСМ в девятнадцатом году, юнкомы называли «мамашей». Она действительно была строга, серьезна и заботлива, но ей не было и двадцати лет.
Перед юнкомами стояли четкие и ясные задачи, что, конечно же, облегчало им жизнь. Они крепко верили в то, во что они верили, и были счастливы не тем днем, которым жили, а будущим тысячелетием. Это давало им возможность совершать поступки, явно не соответствующие их физическим силам. Возьмите самый факт вступления в союз молодежи. Он никогда не походил на элементарное «самозачисление», он требовал большого мужества, нередко приводил к разрыву с семьей, означал «выставление своей кандидатуры на верную гибель», как выразился один бывший юнком.
Они часто умирали. От тифа, как Толя Казаковцев, про которого говорили, что тиф его сжег. От сердечных приступов, как Гена Гарабурда, которому в момент смерти было всего двадцать лет. От «никому не нужного кровоизлияния в мозг», как писали потом оставшиеся в живых об Иосифе Варламове, которого все звали Варлашей. От пули, как Соня Морозова, ученица 6-го класса гимназии; ее убили казаки «при попытке к бегству», хотя было видно, что пуля вошла в затылок с близкого расстояния, даже шаль была обожжена. От тяжелых ран, лежа в полуголодных госпиталях, как Яша Ушеренко. И от разрыва сердца, как Иван Шостин, который за короткую свою жизнь успел пережить и плен, и пытки, и расстрел, и побег, и лишь покоя никогда не знал. И просто так умирали, от самого обыкновенного переутомления, как умер Витька Власов, детский организм которого, конечно, не стал сильнее от взрослости задач.
«И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча над тобой…»
В Серебряном бору гуляли однажды три юнкома: девушка и двое ребят. Они вышли к реке, кто-то из них взял плоский камень и с силой швырнул его так, чтобы он поскакал по воде. Подсчитав количество скачков, юнком огорченно сказал: «Эх, черт возьми, как еще долго ждать! Я загадал, через сколько лет будет коммунизм. Получилось — через семь…»
Они мечтали о коммунизме и о мировой революции. Все у них было в «мировом масштабе», они «жаждали протянутой к ним руки», как писали тогда газеты. У М. Светлова в «Каховке» было: «Этапы большого пути». На меньший путь он тоже не мог согласиться.
Разумеется, они не знали в ту пору, что здание МГУ будет высотным. Они готовы были получить образование в обыкновенной избе, лишь бы она была хорошо вытоплена. В анкете делегатов съезда РКСМ Иван Канкин на вопрос об образовании написал: «Сиреднее». Чуть-чуть умел считать, немного знал буквы — уже «сиреднее». Иван Канкин был рабочим, потом комиссаром самокатного батальона, потом членом ЦК РКСМ, а потом умер от чахотки, так и не успев сесть за парту. Ни для кого не секрет, что уровень их знаний не был высоким, хотя тяга к знаниям не имела границ. Но не будем делать секрета и из того, что были они такими разными, что обобщать это обстоятельство вряд ли следует. Если один юнком мог всерьез полагать, что Земля плоская, другой мог зачитываться Кантом и Пушкиным.
Могло быть и так. «Что значит «вещь в себе и вещь для себя»?» — спрашивал один юнком. «Брось эту ерунду, — отвечал другой. — Типичная буржуазная выдумка. И без того ясно, что все вещи для нас, для трудящихся России!»
Книжная полка одних юнкомов была короткой, других — длинной. Они читали «Овод», «Спартак», романы Гюго и Горького, «Один в поле не воин», — короче говоря, героическую литературу. Их откровенно не устраивали стихи типа: «На простор широкого раздолья убежать от тягостей земли…», зато с величайшим упоением они цитировали: «Спешите стройными рядами в последний и кровавый бой! Погибнем с нашими отцами иль завоюем мир иной!» Такие строфы были по душе и совсем необразованным ребятам, и тем, кто носил студенческие фуражки или учился в гимназии, — это была, ну что ли, их общая платформа, на которой они объединялись. Но если некоторые из них толпами ходили в Зимний, где в восемнадцатом году были выставлены Репин и Шагал, то другие понятия не имели, что Эрмитаж существует.
Пожилые актеры до сих пор недоуменно пожимают плечами, когда вспоминают, что в девятнадцатом году Отелло душил Дездемону в Мариинском театре под хохот доброй половины зала. А в «Разбойниках» Шиллера, когда герой говорил: «Пули — наша амнистия!», зал поднимался в едином порыве и дико аплодировал. Основная масса молодежи принимала только то, что кристально ясно служило революции. Туманность и сложность образа трактовались как «чужое искусство».
Надо сказать, в то время еще не было дискуссий на тему о том, можно ли красить губы, носить галстуки, пить пиво, ходить в рестораны, целоваться и танцевать. Дискуссии начались позже, в период нэпа, когда для них появилось свободное время. Правда, в двадцатом году союз молодежи Фофанской волости уже принял резолюцию «отменить танцы до конца гражданской войны». И все же вопросы эти не стояли с такой остротой, как позже, а мудрый Вася Алексеев однажды сказал, что ежели задача союза — влиять на молодежь, то пусть лучше она танцует в юнкомовских клубах, чем в буржуазных. Девчата надевали модные туфли «вера» и танцевали с солдатами или матросами под гармошку или духовые оркестры.