режет, и потому источник для всех один: читальный зал.
— Унификация мышления?
— Вот именно. Я где-то читала, что чем меньше у людей времени, тем одинаковее они думают.
— Возможно, — сказал я. — А где ваше сочинение?
Она протянула тетрадь, на обложке которой было написано: «Татьяна Лотова». Я раскрыл на середине, бегло взглянул и вслух прочитал: «Человек должен любить жизнь!»
— Вполне оригинальная мысль, — съязвил я.
— Из «…надеюсь, что это взаимно», — улыбнулась Лотова и перекинула косу за спину.
Уже звенел звонок с перемены.
— Татьяна, — спросил я, — вы вспоминаете Андрея?
— Какого?
— У вас был один Андрей в классе.
— Я так и подумала. А зачем?
Действительно: зачем? Сомкнув ряды на месте… — я чуть было не сказал «павших», хотя в данном случае лучше сказать «падших», — они, вероятно, топали вперед, не оглядываясь и не испытывая потребности оглянуться.
На том мы и прервали нашу беседу. Я многого еще не знал. Не знал, например, что у Татьяны Лотовой было больше, чем у других, оснований ответить на мой вопрос иначе.
СЛЕПОЙ КОНДУИТ. — Как ты думаешь, Андрей, что сказали бы о тебе твои бывшие школьные товарищи, если бы их спросили?
— У меня не было в школе товарищей.
— Хорошо, назовем их по-другому: одноклассники.
— Чего бы сказали? Да ничего. Что я достукался.
— А педагоги? Как бы они оценили твое поведение и твои способности?
— Смотря кто. Галина Васильевна сказала бы, что способности по математике были, но не занимался. А Дуся — что вел себя, ну, в общем, плохо, и что я дурачок.
— А на самом деле?
— Какой же я дурачок? Я средний, есть и похуже. Но хитрый, хитрее многих…
«Дуся», Евдокия Федоровна, была классным руководителем Андрея. «Как сейчас», она помнит их первое знакомство, состоявшееся шесть лет назад, когда молодая учительница впервые переступила порог класса. Ей дали 2-й «Б» в середине учебного года, она волновалась, «дрожала, словно осиновый лист», и предчувствия ее не обманули. Но, прежде чем рассказать о подробностях злополучного знакомства, я коротко изложу события, тому предшествующие.
Нетрудно предположить, что Андрей был внутренне не подготовлен к школьному коллективу. Горький детсадовский опыт, постоянно ощущаемый дефицит защиты, сложная домашняя ситуация и неправильные жизненные установки, к тому времени уже достаточно сложившиеся, сделали свое дело: мальчишка был неконтактным, недоверчивым и готовым ко всему. Если отбросить причины, которые привели Андрея к такому состоянию, я мог бы сказать, что он сам виноват в несложившихся отношениях с классом. Когда Андрей, весь ощетинившийся, в первый же день учебы пожелал сидеть за партой один, понять его мог только тот, кто знал его печальную предысторию. Класс, разумеется, не знал, за что винить его совершенно невозможно. Короткая перепалка Андрея с учительницей закончилась поражением строптивого ученика, соседа ему все-таки дали, но с этого момента коллектив не то чтобы исключил Андрея из своего состава, а как бы отодвинул в сторону, чтобы лучше и пристальнее его разглядеть.
«Разглядка» была не в пользу Андрея. Очень скоро дети увидели, что он замкнут, коварен, злопамятен, не дает сдачи и предпочитает мстить из-за угла. Все эти малосимпатичные черты, конечно, не способствовали сближению Андрея с коллективом, хотя общая ситуация еще не была угрожающей и, возможно, не стала бы таковой, оцени ее педагоги вовремя. К сожалению, сделать этого они не могли по «техническим» причинам: за полтора учебных года в классе сменилось трое учителей — по обстоятельствам, ни от кого не зависящим. Каждый из троих, не успев всерьез заняться Малаховым, приходил тем не менее к выводу: мальчишка явно «не тот», а почему «не тот», выяснить уже не было времени. И получилось, что никто не помешал классу принять нашего героя таким, каким он был, но без прошлого, без «биографии» и, стало быть, без активного желания его понять и помочь ему как-то переделаться.
На этом весьма неблагоприятном фоне шепелявость Андрея оказалась просто роковой, тем более что в противовес ей не нашлось никаких заметных достоинств. Сначала дефекты речи вызывали оживление в классе, потом откровенный смех, а вскоре, когда Андрей, отвечая урок, вместо «шило» сказал «фыло», класс не выдержал. Учительница, одна из «временных», то ли считая нецелесообразным вмешиваться, то ли из-за душевной черствости, то ли нуждаясь в разрядке после четырех утомительных часов занятий, не только не остановила класс, но и сама рассмеялась, — можете представить себе, что творилось с детьми, как они веселились. Тогда же родилось обидное для Андрея прозвище Филин, которое он, заработав в первом классе, пронес затем через все годы обучения в школе, через воровскую шайку и несет теперь через колонию. Ничего «филинского» в его внешности и в поведении, конечно, не было, но произошла одна из тех странных «химических реакций», когда мы точно знаем первичный элемент, вложенный в колбу, и можем лишь догадываться, как он превращался в вещество с совершенно новыми свойствами: шило-фыло-фило-филя-филин!
К моменту, когда появилась Евдокия Федоровна, Андрей в полной мере ощутил на себе «силу» коллектива. Чтобы не оказаться окончательно выдавленным из него, он был вынужден как-то приспосабливаться, и сама жизнь подсказала ему новую тактику; она-то и поставила Евдокию Федоровну в тупик в первый же день знакомства. Началось с того, что, войдя в класс, учительница замерла, потрясенная: сорок мальчишек и девчонок «бесновались, будто сорвавшись с цепи, у меня было такое ощущение, что я на съемках фильма, и сейчас режиссер скажет: «Стоп! Отлично! Приготовились ко второму дублю!» (Замечу попутно, что муж Евдокии Федоровны был кинооператором.) Пол-урока ей пришлось успокаивать детей, «разболтанных учителями, которых я сменила», а потом к доске вышел Андрей Малахов и «дал форменное представление»: что ни слово — всеобщий хохот, какие-то странные гримасы, ужимки, фокусы и неразборчиво произносимые фразы. Евдокия Федоровна, опомнившись, удалила его из класса, но он, к восторгу присутствующих, ухватился за ручку двери, и учительница поняла, что оторвать его можно, лишь вызвав пожарную команду: «Он то ли играл в слабоумного, то ли был таким». В журнале-дневнике, заведенном классным руководителем, появилась первая запись: «12 декабря 1966 года. Малахов паясничал у доски, был удален из класса, но не ушел. Урок сорван».
— Евдокия Федоровна, — сказал я, — вам, конечно, известно, почему его звали Филином?
— В каком смысле?
— Я имею в виду происхождение прозвища.
— Филинами, — сухо сказала учительница, — должны заниматься в милиции, а не в школе.
— Помилуйте! Андрей имел дефект речи, из-за этого!
— Малахов? Дефект речи? С чего вы взяли?
Она несколько лет мучилась с ним, по сути дела, не зная, с кем мучается, — я понял это совершенно отчетливо. До сих пор Евдокия Федоровна не представляла себе, чем объясняется «такое» поведение Андрея. Между тем, комплексуя, мальчишка предпочел выглядеть перед ребятами искусственно смешным, а не естественно, «героем», а не страдальцем, и даже утрировал свой недостаток. Евдокия Федоровна ошибочно приняла за его суть то, что еще было не сутью, а постепенно ею становилось, поскольку Андрей всего лишь актерствовал, и только потом, уже в третьем классе, окончательно затравленный ребятами, он откажется выходить к доске и отвечать уроки, а еще позже вообще перестанет их учить, что будет логически вытекать из предыдущего. Легко заметив «странности» в поведении ученика, Евдокия Федоровна в отличие от предшествующих ей учителей имела достаточно времени, чтобы докопаться до их причин. Но она не стала этого делать, поспешно решив, что причины заложены в самом Андрее. Отсюда последовала ее вторая ошибка: вместо того чтобы работать с классом и пристыдить его, она с помощью школьного врача отправила Малахова на прием к психиатру, чем только усугубила его положение, окончательно скомпрометировав в глазах товарищей — с одной стороны, а с другой — дав ему неожиданный козырь. («Ведь с дурака-то меньше спрос!» — откровенно сказал мне Андрей.) Впрочем, как он ни подыгрывал психиатру, его признали совершенно здоровым, и тогда он сам пустил о себе слух по школе: мол, осторожней со мной, у меня «справка», я ни за что не отвечаю!
В медицинской карте, заведенной на Малахова, как и на каждого ученика школы, я не обнаружил за несколько лет обучения ни одной записи о консультации с логопедом. Почему? Ответ простой: никто не замечал, а заметив, не придавал значения его шепелявости. Рост парня был зафиксирован с точностью до десятой доли сантиметра, вес — до грамма, но в графе «Дефекты речи», не зря, полагаю, картой предусмотренной, стояло уверенное «нет», и всякий официальный спрос с педагогов, таким образом, становился бессмысленным. «Как же так? — сказал я школьному врачу, пожилой женщине, много лет проработавшей с детьми. — Разве в школу, как на мясокомбинат, детей принимают и сдают по весу, и этим исчерпывается процесс воспитания?» — «Напрасно вы иронизируете, — с достоинством ответила врач. — Во всяком случае, не по адресу. Я не педагог и не психолог, для меня ученики делятся на больных и здоровых. Малахов был здоров, от физкультуры не освобожден, а шепелявости у него, коли так написано в карте, не было! Кстати, не я заполняю карту, а медсестра».
В колонии, уже не веря самому себе, я попросил Андрея произнести фразу: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж». Он удивленно посмотрел на меня, однако с готовностью начал: «Фетыре ферненьких фумазеньких фертенка фертили… не буду!» — и смертельно обиделся. Под рукой у меня не было шпателя — специальной стеклянной палочки, которой пользуются логопеды. Я взял обыкновенную зубную щетку. С большим трудом мне удалось уговорить Андрея подложить конец щетки под язык и произнести «ать». Получилось четкое и ясное «ачь», для нас столь неожиданное, что оба мы обрадовались, как малые дети. Через несколько дней, хотя и не без помощи щетки, Андрей уже сносно выговаривал коварную фразу о чертенятах. Пожалуй, именно тогда я впервые пожалел, что при моих разговорах со взрослыми, прежде знавшими Андрея или имевшими с ним дело, рядом не присутствует он сам, живой и реальный, — возможно, иные из собеседников смутились бы, иные задумались, а кое-кто открыл бы глаза и увидел то, чего раньше не замечал.