Приблизительно с этой суммой вопросов я обратился к «последней инстанции» — к Андрею, уже находящемуся в колонии. И понял главное: если бы его приняли в пионеры, факт приема, возможно, не оказал бы на него такого решительного влияния, какое оказал отказ. Во всяком случае, его версия независимо от степени своей достоверности в полной мере содержала весь воспитательный «эффект». «Почему не приняли? — сказал Андрей. — А очень просто. Из-за макарон! Дуся тогда еще сказала, что не видать мне пионерской организации как своих ушей!»
Затем он сделал долгую паузу, вздохнул, что должно было означать глубокие переживания, затем улыбнулся, что свидетельствовало об их скором и благополучном конце, и равнодушно произнес: «А мне плевать! Подумаешь, «пионеры»!» И тут же, загибая пальцы, перечислил «выгоды», которые получил, оставшись за бортом организации: все на сбор — он свободен, всем поручения — ему никаких, все ищут металлолом — он руки в брюки, со всех требуют успеваемость — с него как с гуся вода и так далее.
Я слушал Андрея, прекрасно понимая, что передо мной сидит не тот страдающий мальчишка, который готовился в пионеры и, допустим, раньше времени надел галстук, а тот, в которого он превратился, возможно, из-за непринятия. Одноклассники Андрея, вспоминая, говорили мне, что первое время Малахов буквально силой рвался на пионерские сборы, от него приходилось запираться на ножку стула, но он торчал под дверьми до самого конца «мероприятия». Разумеется, острота переживаний рано или поздно миновала, и Андрей, искусственно отторгнутый от коллектива, в самом деле стал пожинать плоды своего отторжения. Разойдясь с классом сначала на ничтожно малое расстояние, он с каждым днем удалялся все дальше и дальше, пока полностью не оправдал выраженное ему недоверие. Вопрос о вступлении в комсомол, например, уже никогда не возникал и не мог возникнуть. Предопределилась судьба! Из-за чего? Из-за педагогической ошибки.
На Андрея махнули рукой — не только с точки зрения воспитания, но обучения тоже, перестав предъявлять к нему даже «общие» требования: что можно дать и что можно взять с ученика, который, по меткому выражению С. Соловейчика, «отпал» от школы? А если и случались формальные проработки, Малахов, с искусственным пафосом выступая перед классом, призывал «посмотреть сначала на себя, а уж потом…». «Я накритиковать тоже умел!» — не без гордости сообщил мне Андрей, давая понять, что приспособиться к новым условиям существования он так или иначе сумел. В журнале появилась тогда поразившая меня своей литературоведческой бесстрастностью запись Евдокии Федоровны: «Малахов обнаруживает печоринские интонации».
И все же главную беду я вижу не столько в действиях отдельных лиц, пусть даже ошибочных, пусть даже принесших непоправимое зло лично Андрею Малахову, — потому что сегодня эти лица «хорошие», завтра «плохие», а послезавтра вновь «хорошие», — сколько в их разобщенности, которая, не будь устранена, никогда не гарантирует нас от новых ошибок. Как очень точно заметила известный советский психолог Лидия Божович, «учитель имеет одни задачи, пионервожатая другие (список можно расширить, добавив директора школы, врача, секретаря комсомольской организации и т. д. — В. А.), но эти задачи они не связывают в единую воспитательную систему. В лучшем случае это конгломерат…»
Евдокия Федоровна, могу вас успокоить: к вам не больше претензий, нежели ко всем остальным. Даже Андрей, и тот сказал: «Я лично к Дусе ничего не имею».
КРУГЛЫЙ СТОЛ С ОСТРЫМИ УГЛАМИ. На восьмой год учебы однажды исчез классный журнал. Подозрение, естественно, пало на Андрея Малахова. Нити, по выражению Шеповаловой, вели к нему, так как за ним укоренилась «добрая слава», он являлся главным обладателем двоек, его видели в тот день в учительской, и, наконец, его заметила уборщица, когда он выходил из школы, что-то пряча под пиджаком. Забегая вперед, скажу, что оценки уже давно не трогали Андрея, и если он действительно украл классный журнал, то с единственной целью насолить отличникам и Евдокии Федоровне.
Прямой разговор директора с Малаховым ничего не дал. «А вы докажите!» — по своему обыкновению заявил Андрей. Тогда Шеповалова предприняла обходной маневр, для чего вызвала к себе лучшего друга Андрея, ученика седьмого класса и второгодника Володю Клярова, прозванного Скобой; он был известен в школе как человек весьма авторитетный среди «отпетых» и, кроме того, ревниво оберегал свою репутацию, которая была не лучше, если не хуже, Андреевой. Всегда находясь в курсе школьных событий, он зарабатывал у директора некоторые привилегии тем, что умел, не выдавая товарищей, «принять меры», в результате которых исчезнувшие вещи сами возвращались владельцам, ко всеобщему, как говорится, удовольствию, и «следствие» прекращалось. К помощи Скобы Шеповалова прибегала довольно часто, хотя и понимала безнравственность своего метода. Она даже сказала мне, что внешне ее действия могут выглядеть так, будто стоимость пропавших вещей для нее важнее, чем воспитание честности, но «встаньте на мое место, бывают ситуации».
Короче говоря, ровно через сутки классный журнал появился на законном месте в учительской так же таинственно, как исчез. И вернул журнал вовсе не Андрей Малахов, что шокировало и буквально потрясло школьную общественность, а, по всеобщему убеждению, его мать, Зинаида Ильинична. Она попыталась будто бы незаметно проникнуть на территорию школы, но ее случайно заметила все та же всевидящая уборщица.
Зинаида Ильинична, разумеется, до сих пор решительно отрицает свою причастность к этой истории, обвиняя педагогов в злонамеренности подозрений; что касается Андрея, обычно откровенного со мной, на сей раз он явно «темнил», — полагаю, вовсе не потому, что оберегал честь матери. «Какая разница? — сказал он. — Журнал нашелся, и дело с концом!» Возможно, ему не хотелось признавать превосходство над собой Володи Клярова, если тот действительно заставил его вернуть пропажу, а если Андрей вообще не имел отношения к этому делу, то не торопился так уж категорически списывать «подвиг» со своего лицевого счета. Не будем, однако, уподобляться Шерлоку Холмсу и устанавливать истину в ее кристальной первозданности, — у нас иные задачи. Я рассказал историю с пропажей и возвращением журнала единственно потому, что считаю ее достаточно красноречивым поводом для размышлений на тему о содружестве семьи Малаховых и школы в деле воспитания Андрея. Для читателя, вероятно, не явится откровением тог факт, что никакого содружества не было и в помине. Круглый стол, за который должны были сесть обе стороны, оказался с острыми углами. Но механизм взаимоотношений представляется мне достойным нашего внимания.
Начну с позиции, занятой родителями Андрея. С некоторых пор Малаховы стали считать, что, во-первых, их сын вовсе не такой, каким его выставляют педагоги, а во-вторых, если и превратился в «такого», то исключительно по вине школы: из-за предвзятого к нему отношения, из-за бесчисленных придирок, непрекращающейся травли и обвинений в несуществующих грехах. Дальше этих рассуждений Малаховы не шли и задумываться о том, какой резон школе «травить» хорошего ребенка, не желали. «Удивительное дело! — получалось по Зинаиде Ильиничне, которую я представляю произносящей эти слова не иначе, как уперев руки в боки. — У них, видите ли, Андрей ходит в «отпетых», а дома… (здесь должен по всем правилам следовать контрапункт с естественным преувеличением, как бы подчеркивающим справедливость негодования)… а дома он ведет себя безупречно, как истинный паинька, послушный и дисциплинированный!» Читатель, полагаю, догадывается: если провозглашенная безупречность Андрея дает вдруг трещину, главной заботой родителей становится скрыть это обстоятельство от школы, дабы не подрывать своего реноме. Замечу попутно, что, может быть, здесь и лежат мотивы, по которым Зинаида Ильинична предпочла сама вернуть классный журнал, если она действительно его возвращала.
Так или иначе, но день за днем усиливая антагонизм, Малаховы пришли к выводу, будто «в лице» школы имеют врага, озабоченного единственной целью «себя обелить, чтобы нас поставить перед ответственностью», как сказал Роман Сергеевич. Ни по одному вопросу они уже не могли столковаться. Где лучше Андрею отдыхать летом: в деревне с бабушкой или в заводском пионерлагере? Если родители считали — в деревне, Евдокия Федоровна требовала, чтобы они отправили сына в лагерь. Где лучше учиться Андрею: в школе или в профессионально-техническом училище? У родителей на этот счет не имелось сомнений, а Шеповалова прозрачно намекала Роману Сергеевичу, что ждет от него заявления о переводе в ПТУ, конечно, просто-напросто желая «сбагрить» Андрея, и это за два года до окончания школы! Ну ладно, разводились Малаховы, конфликтовали из-за имущества, кому, казалось бы, до этого дело? Однако именно педагоги стали распускать слух, якобы Роман Сергеевич разрезал ножницами настенный ковер, а пальто Андрея сдал в комиссионку, чтобы деньги разделить пополам. Они намеренно «лили» и на Зинаиду Ильиничну, будто она не интересуется учебой сына, хотя Малахова всегда была «лицом к школе», перемыла в ней столько полов, что им нет счета, и «только папиросы Шеповаловой не носила, и то потому, что та некурящая».
Позиция школы. Во всем виновата семья: Андрей пришел в коллектив уже «готовым», а переделать его не удавалось из-за решительного сопротивления родителей. Так, например, летом Малаховы упорно отправляли ребенка в деревню под надзор больной, неграмотной и слабохарактерной бабушки, вместо того чтобы определить его в пионерский лагерь, благотворно влияющий на «трудных» детей. Зинаиду Ильиничну «на аркане» тащили в школу, но за восемь лет ее интерес к учебе сына выразился участием в двух субботниках, когда готовили классы к новому учебному году. Вмешаться в раздел имущества, безобразно учиненный Романом Сергеевичем, школа была вынуждена, так как Андрей остался к осени без демисезонного пальто. В период развода Андрей совершенно запустил учебу, неделями не ходил на занятия, ночевал, вероятно, где-нибудь на вокзале и форменным образом отсыпался на уроках. Но школа, проявив благородство, за которое, конечно, никакого «спасибо» от Малаховых не дождалась, дотянула подростка до девятого класса «без должных к тому оснований» и т. д.