Дело даже не в том, чья позиция была верной, а чья ошибочной. Налицо полное взаимное непонимание, пронизанное недоверием, неуважением, подозрительностью и враждой. Монтекки и Капулетти! Кульминационной точкой явился эпизод, когда Зинаида Ильинична выгнала из квартиры Евдокию Федоровну. С этого дня мотивы престижа окончательно взяли верх в отношениях между родителями и школой. Видимость контакта еще сохранялась, — видимость, еще более опасная, нежели откровенный разрыв, потому что заставляла и ту, и другую стороны играть в воспитание Андрея. Психологически я могу их понять, но оправдывать ни педагогов, ни родителей у меня нет никаких оснований. Ведь, в сущности, им всем не было дела до Андрея, если никто из них не пожелал приподняться над склокой и, сменив гнев на милость, пойти на уступки во имя контакта, который мог бы еще изменить отношение к подростку, верно или неверно избранное то ли родителями, то ли школой. Но нет, ребенок их не волновал. Истинной заботой каждой из сторон было «избежать ответственности», которая между прочим, так и не наступила, несмотря на трагический финал. Я готов предположить, что, если бы они знали о своей безнаказанности раньше, они бы давно прекратили вражду, перестали «кивать» друг на друга и в трогательном единстве поставили бы на Андрее большой общий крест.
— Андрей, — спросил я, — всегда ли ты плохо учился?
— Зачем? В первом классе нормально.
— Что же случилось потом?
— А надоело! Гулять куда интересней, чем делать уроки, ведь правда?
— Но тебе помогали учиться?
— Кто?!
— Ну, товарищи по классу.
— От них дождешься! Они, если помогают, только для того, чтобы показать, что они хорошие, а тебя берут на поруки. Но на каждую двойку я всегда имел объяснение. Дома — на училок валил, в школе — на отца. Меня редко когда ругали!
— После каникул ты с охотой шел в школу?
— А почему же нет? Ведь знания-то нужны. Практические. Я теорию не любил.
— Не могу понять тебя, Андрей, ты с желанием учился или без желания?
— Можно подумать? — он сделал паузу. — Честно говоря, чтобы все они от меня отвязались.
БЕСЕДА! ЕЩЕ БЕСЕДА! Давайте посмотрим теперь на проблему с другой стороны: а что способна сделать школа, имей она добрую волю и искреннюю заинтересованность? Как и чем могли педагоги воздействовать на Андрея?
В журнале классного руководителя вслед за каждой записью, посвященной «художествам» Малахова, Евдокия Федоровна прилежно фиксировала принятые меры. Строго говоря, не «меры», а «меру», потому что имела на вооружении только одно средство, называемое «беседой». Иногда, правда, мне попадалось «обсуждение на педсовете» и «вызов родителей», однако непосредственный виновник торжества получал в конечном счете все ту же «мораль». Плюет Андрей на пол? — беседа; украл пуговицы? — беседа; считает, что справедливости нет? — беседа; и даже после того, как Малахов «проявил дух противоречия и отказался беседовать», — есть и такая запись в журнале, — Евдокия Федоровна с упорством, достойным восхищения, записала: «Проведена беседа о необходимости терпимо относиться к словам взрослых, особенно педагогов».
Откровенно говоря, учительница давно заметила, что ее нравоучения работают вхолостую. Она, быть может, не совсем ясно понимала, почему это происходит, но ощущение того, что Малахов после каждого разговора уходит «нетронутым», преследовало ее на протяжении всего периода общения. По всей вероятности, Евдокия Федоровна не учитывала глубины происходящих в подростке изменений. Бурю в его сознании ей вызвать не удавалось, а легкое волнение, происходящее на самой поверхности, пользы не приносило. Андрей покорно выслушивал Евдокию Федоровну, иногда даже поддакивал, но это была всего лишь иллюзия понимания им умных и правильных слов педагога. Годы шли, мальчишка не просто не менялся, а становился все хуже, и в его таинственной глубине, совершенно не доступной Евдокии Федоровне, несмотря на все ее старания, без помех продолжали созревать темные силы.
Но почему «без помех», почему «несмотря»? «Кроме сознательной деятельности, — вычитал я у Л. Божович, — человек ведет и бессознательную психическую деятельность, изучать которую и учитывать необходимо… И тогда мы не будем придавать столько неоправданного значения в педагогике воздействию на сознание ребенка, не будем преувеличивать значение слова и роль словесных убеждений». Ответ на наше «почему», таким образом, вроде бы получен, но лично меня он не устраивает. Дело не только в том, что Евдокия Федоровна, слабо знакомая с трудами наших ведущих психологов, понятия не имела об этой «бессознательной психической деятельности» Андрея Малахова, которую забыла учесть. Дело в том, что, будь она трижды образованным педагогом, она все равно не придумала бы и не сумела применить иное оружие в борьбе за Малахова, кроме беседы. «Разговорный жанр», к сожалению, до сих пор остается основным средством воздействия учителя не только на ученика, но даже на его окружение, от которого в немалой степени зависит поведение ребенка. Но для подростка словесные битвы с педагогом сравнимы разве что с дуэлями на полотенцах.
В педагогической биографии Евдокии Федоровны был случай, когда она, спасая ученика от запойно пьющего родителя, на целый месяц взяла чужого ребенка в свою семью. Отдавая должное гражданскому и человеческому поступку учительницы, я не могу не заметить, что подобная героическая мера свидетельствует, по крайней мере, о беспомощности Евдокии Федоровны как полномочного представителя школы.
Поставим вопрос так: может ли педагог, столкнувшись с родителем-алкоголиком и понимая необходимость его принудительного лечения, выписать соответствующий документ, поставить в углу его, как врач на рецепте, «Cito!», что означает «Срочно!», и быть уверенным в немедленном исполнении? Может ли школа в случае надобности обратиться в райжилуправление, рассчитывая при этом на успех, с просьбой изменить квартирные условия школьника и мотивируя обращение «педагогической необходимостью»? Может ли учитель, вмешиваясь в чужую семейную жизнь, решительно исправить стиль отношений между родителями, пагубно влияющий на ребенка? И даже так: есть ли у Евдокии Федоровны возможность своевременно забить тревогу и привлечь внимание различных компетентных органов, в том числе правоохранительных, к судьбе конкретного школьника, да еще с надеждой, что они «откликнутся» и кардинально изменят условия жизни, в которых воспитывается ребенок? Или с серьезным видом учительница, а вместе с нею и мы с вами, читатель, полагаем, что перечисленные выше меры легко заменяются двойками по поведению, регулярно выставляемыми Малахову в дневнике, беседами с его родителями и бесконечными обсуждениями на педсоветах? (Об исключении из школы как «высшей мере» воздействия я сознательно не говорю, поскольку исключение означает отказ от воспитания ребенка, но отказ — не наша тема.)
Конечно, в масштабах всей страны делается многое для того, чтобы улучшалось материальное благосостояние народа, его жилищные условия, налаживался быт людей, обеспечивался досуг, люди становились культурными, образованными, высоконравственными, и мы прекрасно понимаем: когда государство что-то делает «для всех», это рано или поздно доходит «до каждого». Но у нас иногда возникает настоятельная необходимость начать «с каждого», чтобы затем дойти до «всех», — и это уже наше с вами дело, которое нельзя и даже неприлично взваливать на чужие плечи.
К сожалению, у школы в этом смысле слишком мало прав и возможностей. Прежде всего она не всегда располагает информацией об источниках негативного влияния на конкретного ребенка, не всегда знает истинную обстановку в его семье, уличную компанию, которая окружает подростка, степень и характер искажений его потребностей, интересов, взглядов, — читатель понимает, почему: все та же нехватка времени, все то же отсутствие индивидуального подхода в деле воспитания.
Но если бы даже некий провидец, явившись в школу, заранее предупредил педагогов, что, мол, вот этот первоклашка по имени Андрей и по фамилии Малахов через восемь с половиной лет в «урочный день, в урочный час» будет арестован за преступления, а потому — выручай, товарищ школа! — то и в этом случае педагоги не могут гарантировать спасение. Об этом мне откровенно сказала Клавдия Ивановна Шеповалова: «Чего добьешься одними уговорами?» — «А если подключить детскую комнату милиции?» — наивно спросил я. «Когда?! — удивилась моя собеседница. — В первом классе?! Чтобы нас склоняли и спрягали по всему району на всех совещаниях? Пока не изменят критерий в оценке нашей работы, мы будем обращаться в милицию лишь в тех случаях, когда терять уже нечего… — Она сделала паузу и добавила: — И что-либо изменить тоже поздно».
Мое сердце уже наполнялось сочувствием к школьным работникам. Но в этот момент, сообразив, вероятно, что с самокритикой благополучно покончено, Шеповалова вдруг перешла в решительное наступление. Такого поворота я не ожидал и, откровенно говоря, смутился. Однако, подумав, понял его внутреннюю логику. «Но мы никому не позволим, — сказала Шеповалова, — чернить весь коллектив из-за какого-то уголовника! Отдельные недостатки в воспитательном процессе не должны класть тень…» — «Зачем же обязательно чернить? — сказал я. — Просто хочется разобраться. Ваше желание, Клавдия Ивановна, выглядеть прилично мне по-житейски понятно. Однако в истории, связанной с Малаховым…» — «Он тут ни при чем! — перебила Шеповалова. — Вы лучше напишите о наших филармонических вечерах, которые вот уже третий год, единственные в районе, мы регулярно проводим с большим успехом. Знаете, какой у нас процент посещаемости?» — «Какой?» — не удержался я, поскольку вопрос был задан в интригующем тоне. «Шестьдесят! Шестьдесят процентов школьников приобрели абонементы!» — «Но сорок процентов не приобрели?» — «Вы как-то странно оцениваете положительные явления нашей школьной действительности, — сказала Шеповалова. — Не с той стороны». — «Позвольте! — сказал я. — Во-первых, по факту посещения филармонических вечеров еще нельзя судить об уровне воспитанности ваших школьников. А во-вторых, Клавдия Ивановна, и это самое главное, лично меня больше волнуют не те шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто и даже девяносто девять процентов, которыми вы, пусть даже законно, гордитесь, а тот единственный процент, что выпал из поля вашего зрения. Не гайки, в конце концов, вы делаете, где тоже лучше бы не допускать брака!»