В эту среду и попал Андрей Малахов.
Вскоре он как новичок «получил» от Бонифация три телефона-автомата с точным указанием, где какой находится. По поручению главаря Шмарь за один сеанс научил Андрея с помощью нехитрых приспособлений «брать выручку», а условием было оставлять себе сорок копеек с каждого рубля, и с этим «не шутить», как сказал Бонифаций, взглянув на Андрея остановившимися глазами.
Пока что жизнь вполне устраивала нашего героя. В классе его защищал Шмарь, теперь регулярно получавший свои «полхруста» в день, а в «сходняке» Андрей определенно пользовался покровительством самого Бонифации, который скоро заметил сметку мальчишки, его выдержку и расчетливую осторожность и, самое главное, его устойчивость как «кадра «сходняка». После всех выплат у Андрея еще оставалось немного денег на мороженое и на игру в «трясучку», и, откровенно говоря, он не рвался на более серьезные «подвиги», которым было суждено попасть если не в историю, то в уголовное дело. Бонифаций это обстоятельство очень тонко учитывал и тоже не торопился. Он давал возможность новичкам осмотреться, освоиться, набраться ума и опыта, он как бы берег наиболее перспективных ребят и с этой точки зрения воспитывал подростков куда внимательнее и тоньше, нежели педагоги в школе: уж у него-то наверняка был строго индивидуальный подход!
Однако ход событий был неожиданно ускорен непредвиденным обстоятельством, в какой-то мере независимым от Бонифация. Когда Андрей после летних каникул, проведенных в деревне с бабушкой, вернулся домой, Шмарь потребовал у него сорок рублей, то есть свою «зарплату» за весь летний период, не желая мириться с вынужденным простоем. Несправедливость требования была очевидна, но Малахов смертельно боялся своего защитника, человека отчаянного, сильного и способного пырнуть ножом даже без всякой причины. Попросить у Бонифация серьезную «работу» Андрей не решался, потому что, во-первых, все лето не посещал «сходняк» и в какой-то степени вышел из доверия, и, во-вторых, чтобы заработать чистыми сорок рублей, надо было украсть, по крайней мере, на двести, учитывая проценты Бонифация.
А Шмарь уже назначил последний срок.
Наступили трудные времена. Хочу напомнить читателю, что ни родители, ни школьные педагоги понятия не имели о заботах, свалившихся на голову тринадцатилетнего парня. Не только его внутренний мир был недоступен взрослым, но даже внешние поступки совершались как бы в ином измерении, хотя и в тех же пространственных и временных объемах. Андрей был один на один со своими маленькими и большими трагедиями, причем к а к о й он был один! С исковерканными представлениями о добре и зле, издерганный, злой, агрессивный, ощущающий одиночество, враждующий со школьным коллективом, неспособный дать самому себе добрый совет и предостеречь себя от недобрых поступков.
Кончилось дело тем, что выход из положения он, конечно, нашел, совершив первое в своей жизни разбойное нападение, но я временно приостановлю развитие сюжета, чтобы закончить рассказ о нравах и образе мышления ребят, входящих в «сходняк».
ВОРОН С ВОРОНОМ. В колонии у меня состоялся с Андреем такой разговор (передаю его в стенографической записи).
— Андрей, были в твоем окружении люди, перед которыми ты хотел бы выглядеть лучше, чем был на самом деле?
— Нет.
— Могу ли я понимать так, что тебе все равно, что о твоей персоне подумают?
— Правильно.
— А как ты считаешь, есть у тебя качества, от которых следует избавляться?
— У меня все нормально.
— И с честностью тоже?
— А я честных людей вообще не встречал. Вот у нас сосед по дому, а у него жена — продавщица в молочном. Я сам относил ее записку какой-то Наде, ну и по дороге прочитал: «Надя, не разбавляй молоко, я уже разбавила».
— Андрей, это из старого анекдота.
— Правильно. Ну и что из того? А шоферы такси не дают сдачи, говорят, что у них нет мелочи, — тоже из анекдота?
Короче говоря, его главной социальной установкой была убежденность в том, что «все воруют», что «никто не живет на одну зарплату», а он поступает всего лишь «как все». В подтверждение этого тезиса Андрей обрушил на меня каскад жизненных примеров, свидетельствующих, с его точки зрения, о всеобщей нечестности. Начал он, как я и предполагал, с собственной семьи, с отца, который «только и думает, как бы прожить на дармовщину». Затем вспомнил некую Розу, директора магазина, которой Бонифаций перепродавал краденые товары, но Роза в суде, конечно, не призналась, «что она, дура, что ли?». Потом посмеялся от души над «Актом об уничтожении вещественных доказательств», составленным и подписанным судьей и секретарем после процесса над Малаховым я его компанией. А «вещественными доказательствами» были десять плиток шоколада «Цирк», шестнадцать банок «Завтрака туриста», семь банок какао и прочая снедь. «Как же они их «уничтожили»? — смеялся Андрей. — Да просто съели! А были бы честными, отдали бы лучше детскому саду!» — «Может, отдали, — сказал я, — откуда ты знаешь?» — «Дак ведь написано в акте: у-ни-что-жи-ли! Мне адвокат показывал!» И задавал риторические вопросы типа: «Кто из людей, если найдет десятку, отнесет в милицию? А найдется дурак, так разве в милиции эту десятку не зажулят?» И даже бабушку свою Анну Егоровну, известную кристальной честностью, не пожалел, и это было единственный раз, когда Малахов говорил не со злорадством, а с сочувствием: «А баба Аня после войны работала в столовке и носила домой котлеты». Как поется в песне, которую я слышал в исполнении долговязого гитариста: «А если взять и все окрасить в черный цвет: деревья — черные, цветы — чернее нет, передо мной машины черные бегут, они меня куда-то манят и зовут…»
В науке есть такое понятие: криминогенная мораль. Я откровенно говорил с ребятами из «сходняка» и понял, что они, как и предсказывали ученые, делятся на три четкие категории. Первая считала, что красть нельзя, однако все же воровала и никаких противоречий при этом с собственной совестью не испытывала; группа, прямо скажу, самая малочисленная. Большинство полагало, что красть можно, и убеждений, удерживающих от воровства, у этих ребят не было. К их числу относился Кляров-Скоба, который по моей просьбе однажды мучительно долго вспоминал, почему он ограбил маленький ларек, хотя вроде бы грабить его не собирался. Потом вспомнил: «Ах да, там на дверях замка не было! Одна пломба торчала!» Наконец, третья категория считала, что красть не только можно, а даже нужно, необходимо, иначе нельзя, и шла на воровство осознанно, с убеждениями, прямо толкающими на преступление. К этой последней категории в чистом виде относился Бонифаций, а затем, пройдя его «школу», стал относиться и наш Андрей.
Но кто мне ответит на вопрос: зачем они крали? Давайте рассуждать по-житейски: нелегальность доходов мешала им «нормально» использовать награбленное и обогатиться. Ворованные деньги и вещи «пролетали», «профукивались», ни на что полезное не обращались. Андрей заметил как-то, что очень обидно с таким трудом добытые деньги тратить на мороженое, на пирожные и на вино, которое он, кстати, «не уважал». Один-единственный раз Андрей купил бабушке Анне Егоровне косынку и, как сказал мне, едва «отбрехался», соврав, что нашел. «А я что-то хожу, — сказала баба Аня подозрительно, — и, как слепая, ничего не нахожу». После этого случая Андрей, у которого были спрятаны наличными двадцать рублей, немедленно купил две облигации трехпроцентного займа, — но зачем? Ему было тогда четырнадцать лет, и, возможно, он надеялся, став взрослым и независимым, найти достойное применение ворованному? Значит, воровать — и откладывать, копить на будущее? Кто-нибудь знает таких воров с «дальним прицелом», особенно среди подростков?
Итак, какова же была цель преступлений и каков мотив? — иными словами, чего добивались ребята и чем при этом руководствовались? Володя Скоба, украв из ларька с пломбой сладости, продал их товарищам, а на вырученные деньги купил три бутылки портвейна. Цель в данном случае была: выпивка, хотя я все равно не верю в страстное алкоголическое желание четырнадцатилетнего парня. Но предположим. А мотив? Быть может, Скоба хотел продемонстрировать «взрослость»? Или превосходство над другими? Или это было озорство? Он, может, просто развлекался? Как я ни выспрашивал парня, ничего вразумительного от него не добился. То ли Володя сам не знал собственных мотивов, то ли не умел выразить их словами, то ли мотивов вообще не было.
Криминологи утверждают, что устойчивую мотивацию имеют в среднем не более половины всех преступников из числа несовершеннолетних, причем потолок мотивации с каждым годом становится все ниже и ниже. Я не исключаю, что Володя Скоба, который в этом смысле мало отличается от Малахова, «безмотивен». И даже Бонифаций, как мне известно, не был принципиален в своих действиях: он мог на краденые деньги купить водку, а через неделю, «взяв» в продуктовом магазине несколько бутылок коньяка, продать их и получить в виде прибыли те же «хрусты».
Вероятно, читателю покажется не только странной, но и страшной эта исковерканная психология, глупость целей и бессмысленность мотивов, эта мрачная убежденность во всеобщей нечестности, однако так выглядит картина с нашей здоровой точки зрения. Они же сами, разлагаясь, дурного запаха собственного разложения не ощущали. Бонифаций был для Андрея «самым настоящим» человеком, и Скоба «настоящим», и даже Шмарь, этот наемный защитник и шантажист, и тот был «что надо».
«Ну хорошо, — попробовал я разобраться, исходя из того, что личностные качества преступников сами по себе могут и не содержать ничего порочного. — Что ты, Андрей, понимаешь под словом «настоящий»?» — «Ха! — вырвалось у Малахова. — Скоба, знаете, какой веселый? Когда нас везли в суд, он в машине так давал, что мы рты не закрывали!» — «Немного же тебе надо, чтобы считать человека настоящим, — сказал я. — А между прочим, Скоба тебя же и предал. Или забыл?»
(Дело в том, что Володя, как и Андрей, «получил» в свое время от Бонифация телефоны-автоматы, но очень скоро попался. В первом же разговоре с милицейским следователем он спокойно выдал Малахова, желая всего-навсего доказать, что его автоматы не столь прибыльны, как, например, малаховские. Расчет оказался верным, и, когда ребята предстали перед комиссией по делам несовер