— Ты считаешь…
— А что удивительного? В этом мире если сам о себе не позаботишься…
Едва исчезли из виду почерневшие крыши-близнецы железнодорожных мастерских, как за окнами поезда открылась знакомая картина: хаотическое скопление разномастных домишек, убегавших к самому горизонту, где они наталкивались на островки стоявших плечом к плечу величественных башен элеваторов. Бары по-прежнему красовались на тех же углах, шпили церквушек были по-прежнему не выше телевизионных антенн, и всюду, где заросшие сорняками насыпи не закрывали вид из окна, Сильвия по-прежнему видела разноцветные надписи: Хуперы покупают и продают… Специальные фильтры… Бюро похоронных принадлежностей… Вернемся к газовым плитам… Известь и цемент… Кока-кола продлевает жизнь…
Сильвия сидела, скрестив ноги, слегка наклонив голову, напряженно ждала. Новые жилые кварталы здесь совсем не походили на кварталы старых полуразрушенных домов, окружавшие большие итальянские города. На забетонированных площадках стояли трехэтажные коробки из красного или желтоватого кирпича, опрятные, добродетельные и убогие. Сильвии стало трудно дышать. Пелена исчезла. Когда поезд подошел к Бервуду, она торопливо заглянула в сумочку, проверяя, хватит ли у нее денег купить шампанское, как советовал Стюарт.
У Кейта Бертеншоу был младший партнер, Дэвид Соул. Это позволяло ему делать часть работы дома, потому он разговаривал с Гретой, сидя в кабинете с окнами в сад, меньше чем в полумиле от дома Корноков.
— Я думал об этом, Грета, — сказал он. — И прежде всего хочу сказать вам, как мне неприятно, что я не сумел его отговорить, не сумел предотвратить того, что произошло.
Грета заштриховывала очередной кубик.
— Так как я не знаю, что произошло…
— Конечно, и мне особенно неприятно, что я не в силах одолеть его упрямство, но вы не остались без гроша, поймите. Это мне, по крайней мере, удалось. Ваша доля весьма ощутима. Я только хочу убедить его не отменять сейчас своего решения. И одновременно я, конечно, очень боюсь, как бы он не сказал, как бы не дал понять, что такое решение его вполне устраивает. Вот чем я озабочен. Я хочу снова попросить вас, Грета, любым способом попытаться его уговорить. Вы можете это сделать.
— Не могу.
— Чепуха. Подумайте о себе.
— Я думаю. Берегу силы.
— Скажите, Грета, дочь Джека в самом деле вернулась?
Грета снова взяла ручку.
— Вчера. Завтра будет у нас.
— Время она выбрала весьма удачно, ничего не скажешь.
— Если все вокруг заражены денежной лихорадкой, почему она должна оказаться невосприимчивой к этой болезни?
— Я бы очень хотел, чтобы вы тоже подхватили эту болезнь.
— Я уже переболела в свое время, как вы помните.
— Нет, Грета, не помню. Кто этот тип, которого мы использовали в качестве свидетеля?
— Он приходил оценивать ковры.
— Неужели дело дошло до ковров?
— Он не сказал ничего определенного. Как Марджори?
На лице Кейта появилась самая мрачная из его усмешек.
— По-моему, прекрасно.
Окончив разговор, Грета положила трубку, вернулась в сад, села в кресло и вновь принялась за работу. Она распарывала шерстяную юбку. Немного погодя она прошептала что-то о Риме, а потом громко, как во время обычного разговора, сказала:
— Каждый раз, когда я вспоминаю о Европе, я вспоминаю кровь.
В саду все стихло, потом снова послышался шепот Греты. Она говорила, что в одном Гарри прав: желание приобрести дом — это заразная болезнь.
Из-за угла появился Сидди, он не удивился, услышав голос Греты, и Грету не смутило, что он ее услышал. Она спокойно смотрела, как он идет по траве. Когда Сидди заговорил, у него во рту запрыгала незажженная сигарета.
— Он сказал, в «Геральде» не хватает страниц.
— Часть газеты с финансовым обзором на кухонном столе, — покорно ответила Грета.
Сидди направился к дому, но Грета окликнула его, а когда он подошел, не могла вспомнить, что ей нужно. Ее глаза блуждали, наконец она сказала, будто наугад:
— Сидди, наши качели…
— Что случилось с качелями?
Грета отложила юбку и пошла вместе с Сидди к детским качелям, подвешенным на фиговом дереве. Она приподняла край сиденья и показала Сидди веревку.
— Видите, как истерлась?
— Продержится еще лет сто.
— Качели надо снять или привести в порядок.
— Хорошо, — покорно согласился Сидди, — снять или привести в порядок?
— Дети приходят так редко. Лучше снять.
— Снимем.
— Хотя Эмма качалась, когда они приходили в последний раз…
Сидди картинным жестом отлепил окурок с нижней губы. Посмотрел на него и сунул назад в рот.
— Имоджин подрастает, но ее пока одну не оставишь…
— Привязать новую веревку ничего не стоит.
— Лучше привязать, правда? Пригодится на будущее.
Грета вернулась в кресло и снова взялась за юбку, ее лицо разгладилось. Крошечные ножницы стежок за стежком вспарывали шов, упорно продвигаясь вперед. На земле вокруг кресла валялись обрывки ниток. Минут через пять вновь послышался шепот:
— Мы всегда говорили: «Дерево Гая», «Ветка Гая…»
— Он стоял насмерть, хотел назвать тебя Брендой, — говорила Молли. — Но я твердила свое: Сильвия. Подлей себе, Сил.
— Лучше тебе, мама.
— Нет, тебе.
— Тогда совсем капельку. Теперь тебе.
Шампанское помогло. Молли протянула бокал, как ребенок, прося налить еще, Сильвия почувствовала, что в ней пробуждаются дочерние чувства. Молли не причисляла себя к тем, кому пора в монастырь. На ней было пестрое нейлоновое платье, слишком узкое, слишком короткое, с непомерным вырезом, открывавшим морщинистую шею и грудь с бороздкой посередине, похожую на разрезанную пополам черствую булку. На дряблых вытянутых мочках висели бриллиантовые серьги, на плече красовалась такая же брошь. Губная помада, розовая, а не красная, запомнившаяся Сильвии, уцелела только по краям ее большого рта с опустившимися уголками. Остальная налипла полумесяцами по краям полного бокала, который Молли разглядывала на свет. Дом Молли принадлежал к строениям, которые Стюарт называл «проклятие Сиднея»; они представляли собой кирпичные коробки, где по фасаду одна из двух комнат выступала вперед, а к передней стене другой комнаты примыкала не большая веранда под черепичной крышей. Во времена Джеку Корнока вдоль задней стены дома была пристроена широкая удобная веранда, здесь, на веранде, Молли и Сильвия сидели в плетеных пластиковых креслах и смотрели на лужайку и ступеньки, где однажды Джек Корнок чуть не упал на глазах у Сильвии.
— Твое здоровье, Сил.
— Твое здоровье, мама.
Большие растрескавшиеся губы Молли осторожно и жадно потянулись к бокалу. Молли отпила глоток, похвалил; шампанское и откинулась на спинку стула.
— Видела, сколько у нас магазинов появилось? Можешь совсем не ездить в город, если не хочешь.
— Не представляю, как это ты не ездишь в город.
— Да уж, я ли не любила съездить в город и пройтись по магазинам! — Молли на мгновение задумалась. — Ну да лад но, это все ерунда. Я так жалею, Сил, что не отвечала на твои чудесные письма.
— Не жалей. Я знаю, что ты терпеть не можешь писать письма.
— Я всегда приберегала их для Стюарта. А он писал?
— Стюарт? Прости, — сказала Сильвия, сообразив, что ошиблась. — Нет, не писал.
— А она?
— Грета писала за них обоих.
— Если бы он сам писал, тогда другое дело. Я могу только языком болтать. Но он-то умеет писать.
У Сильвии хватило самообладания выдержать внезапно наступившую паузу. А Молли спохватилась:
— Да что же это я говорю! Можно подумать, что я вообще не умею писать.
— Действительно, — улыбнулась Сильвия.
Но способность краснеть Сильвия унаследовала от матери, и, подтвердив свое родство, они покраснели обе.
— Правая рука меня мучает, вот что. — Молли взяла бокал в левую руку, протянула Сильвии правую, согнула и разогнула пальцы. Только что она без труда держала за ножку тонкий бокал, а сейчас ее кисть будто свела судорога. — Видишь? — воинственно спросила Молли. — Видишь?
Сильвия что-то пробормотала в знак сочувствия. Подозрение что Молли не умеет ни читать, ни писать, по-видимому, давно гнездилось у нее в сознании. Иначе уверенность не возникла бы так внезапно. А как быстро отыскались в памяти подтверждения этой догадки, как отчетливо она вспомнила: «Ну-ка, дорогая, прочти, что написано на этикетке, — говорила Молли. — Мне не хочется надевать очки». Или: «Мне некогда писать твоей учительнице. Пусть напишет отец». Если Джека Корнока не было дома, Молли заявляла: «Пусть Стюарт напишет, а я подпишу». А какое это было важное дело — поставить подпись, оно требовало от Молли массу усилий: сначала она вытирала руки, потом усаживалась, потом укладывала бумагу под определенным углом. В голове у Сильвии роились тысячи невероятных предположений, но она продолжала с должным сочувствием смотреть, как Молли сжимает и разжимает кулак, хотя чувствовала беспокойный взгляд матери на своем лице.
— Это артрит, мама?
Молли взглянула на свою руку.
— Никто не знает. Самые лучшие врачи не знают. Сколько уже лет у меня такие руки, с чего они станут лучше, если мне семьдесят три. Ты не замерзла, Сил?
— Нет, мама.
— Скажи, если замерзнешь.
— А ты?
— Немножко замерзла.
— Пойдем тогда в дом.
— Хорошо, пойдем. Бутылку мы с тобой все-таки допили. Захвати ее с собой. Ладно? — сказала Молли и ни с того ни с сего высокомерно добавила: — Если тебе это, конечно, не трудно.
Сильвия взяла бокалы, бутылку и пошла за матерью. Джек Корнок хвастался, что оставил Молли дом, хотя причиной развода была ее неверность и по закону он мог не оставлять ничего. Оправдываясь перед судом, Молли заявила, что они с мужем договорились не мешать друг другу заводить романы, но Джек нарушил слово, потому что потерял голову из-за какой-то «мерзкой молоденькой блондиночки». Стюарт всегда утверждал, что суд поверил Молли. Сильвия тоже верила матери. Но Джека не интересовало, поверил ей суд или нет, он нанял сыщиков, они влезли в окно, застали Молли в кровати с мужчиной и уличили ее в супружеской неверности, а Молли ничего не смогла доказать, она была признана виновной и наказана по всей строгости закона. Какие варварские времена, подумала Сильвия, идя в столовую вслед за матерью. Лишившись мужа, Молли устроила у себя в доме пансион, и в одной из комнат, когда Молли было уже за пятьдесят, поселился Кен Фиддис, вдовец со взрослыми детьми.