— Стюарт наверняка скажет Молли, — проговорила Розамонда, не спуская глаз с японского корабля.
— Мама, по-моему, думает, что Сильвия приезжает из-за папы.
— Наверное, она права. Смешно предполагать, что люди не беспокоятся о наследстве.
— Да? А ты беспокоишься о наследстве, Рози?
— Лично я — нет. Если бы я нуждалась в деньгах, тогда другое дело.
— Это правда, про Теда?
— Что именно?
— То, что написано в газетах. Я не верю, что это правда.
— Не знаю, Мин. Тед не намерен принимать все это всерьез. И я тоже.
— Во всяком случае, пока, — сказала Гермиона.
— Это верно: пока. А ты беспокоишься о наследстве, Мин?
— О папином? Конечно нет. Все останется маме.
— Так считалось до инсульта. Вернее, до первой папиной болезни. Помнишь, он тогда не захотел пригласить врача? С этого все началось.
— Его настроение — проявление болезни.
— За последние несколько дней Кейт Бертеншоу уже дважды приезжал к папе.
Гермиона помолчала. Потом сказала:
— Папа не может оставить маме только дом. Это незаконно.
— Даже если он оставит все остальное своим родным детям? Или одному из них?
Гермиона снова помолчала, а потом решительно заявила:
— Не знаю.
— Тэд считает, что после папы останется около трехсот тысяч. Не говоря про незаконные доходы.
— Ох, — проворчала Гермиона, — вечно ты твердишь про незаконные доходы.
— «Деньги припрятаны в сиденье автомашины!»
Но на этот раз Гермиона не рассмеялась знакомой шутке.
Тогда Розамонда решила, что хватит играть в прятки:
— Маме нужно посоветоваться с адвокатом не только из-за папиного завещания, Мин.
— Мне пора, — тут же прервала ее Гермиона. — Я еще не начинала готовить обед.
— Маме нужно посоветоваться, где брать деньги на жизнь.
— Что? — рассеянно откликнулась Гермиона. — Папа по-прежнему не дает ей ни копейки?
— Тед считает, что мама должна стать официальным поверенным папы, я ей сказала, но она что-то пробормотала, и все.
— Мама объяснила тебе, что она уже старая женщина? — рассмеялась Гермиона.
— Да, и это тоже. И что-то о своем праве поступать, как она считает нужным. Мама страшно измучена.
— Мы все это знаем, — ответила Гермиона.
— И все-таки мало ей помогаем.
На этот раз молчание продолжалось так долго, будто их разъединили. Но наконец Гермиона снова заговорила:
— Ты права. Помогаем мало.
— Потому что мама не подпускает к себе. И раньше не подпускала. И мы о ней забываем.
— Надо стараться не забывать. В последнее время мама чуть-чуть оттаяла. Знаешь, что она сегодня сказала? «Пора мне освобождаться от старых привычек, освобождаться от пут». От пут! Гай снова ушел из дому, ты слышала?
— Может быть, ему лучше уйти совсем? Тридцать один год все-таки.
— В том-то и беда, что уйти совсем он не хочет.
— А маму это страшно удручает…
— Знаешь, тут я с тобой не согласна, — сказала Розамонда. — «Удручает» — неподходящее слово.
Разговор снова прервался.
— Я не была у мамы уже три недели, — проговорила наконец Гермиона. — Больше, наверное. Надо непременно заехать.
— И мне тоже.
— Но почему она всегда встречает нас в штыки? Почему она всегда нами недовольна, почему терпеть не может наших мужей? Маргарет она тоже терпеть не могла, пока они с Гарри не развелись.
— Родилась главнокомандующим. Правда, в последнее время командует уже только по привычке, тебе не кажется?
— Нет, не кажется. Слышала бы ты, как она сегодня разговаривала со мной по телефону…
— Бери пример с меня, Мин. Смейся или не обращай внимания.
— У меня не такой ангельский характер…
— Я не говорю, что…
— … как у тебя, по словам мамы. Прости, Рози. Звонят в дверь. До свидания.
Гермиона положила трубку и подошла к двери гостиной.
— Эмма, — с раздражением крикнула она, — посади Имоджин в манеж, иди сюда и почисти овощи. Джейсон, я, кажется, сказала, чтобы ты прекратил. Выброси сейчас же!
— Почему только я должна заниматься обедом, — обиделась Эмма, — пусть Джэз тоже помогает.
— Прекрасно. Джейсон, иди-ка сюда. Проверни мясо.
Эмма и Джейсон встали рядом с матерью у кухонного стола — все трое в одинаковых синих джинсах, в хлопчатобумажных майках — и принялись чистить, резать и провертывать мясо. Эмме исполнилось двенадцать лет, Джейсону тринадцать. Когда дети Гермионы и дети Розамонды, одинаково темноволосые и стройные, бывали вместе, их часто принимали за родных братьев и сестер. Гермиона тоже была смуглой и черноволосой. Высокая, крупная, она в свои тридцать пять лет сохранила совершенно гладкое, хотя и чуточку поблекшее лицо, высокую, полную грудь и горделиво изогнутую шею. По спине у нее вилась толстая коса, перехваченная на конце резинкой. У Греты не осталось ни одной фотографии покойного мужа, но Гарри, единственный из ее детей, кто хорошо помнил отца, говорил, что достаточно взглянуть на Гермиону и на пятерых внуков Греты, чтобы понять, каким удивительно красивым человеком был Хью Полглейз.
Когда позвонила Розамонда, Гарри стоял в кухне. Одной рукой он держал трубку, другой переворачивал мясо, которое жарил на решетке.
— Я просил Стюарта поговорить с Джеком, — сказал он. — И сам тоже говорил. Но Джек недосягаем. Молчит, и все. Вдвойне недосягаем из-за болезни. Я предлагал маме взять деньги у меня, пока она в таком положении. Ты тоже предлагала. Что еще можно сделать?
— Я пытаюсь что-нибудь придумать, — ответила Розамонда.
Розамонда тоже помнила отца, помнила, как он умер, как все они жили после его смерти, и это придавало особый оттенок ее разговору с Гарри. Розамонда говорила с ним более спокойно, более трезво, более сосредоточенно, будто годы, когда они с Гарри помогали матери присматривать за двумя младшими детьми, наложили на их отношения особый неизгладимый отпечаток.
— Может быть, Сильвия попробует с ним поговорить, — сказала Розамонда, помолчав.
— А как к этому отнесется мама?
— Но кто-то же должен вмешаться.
— Во всяком случае, не я. Если только она сама меня не попросит. Сильвия приезжает одна, ты не слышала?
— Кажется, да, — с изумлением ответила Розамонда.
— Она не всегда путешествует в одиночестве. Когда мы с Маргарет были в Лондоне, она собиралась в Испанию с каким-то типом. Моложе ее лет на восемь. Мясо уже готово.
— Почему ты ешь так рано?
— Очередное заседание, в прошлый раз я сделал кое-какие записи, хочу их проглядеть.
— В таком случае я тебя отпускаю. — Розамонда положила трубку, забралась с ногами на сиденье и откинула голову на спинку кресла.
Розамонда все еще сидела в кресле и смотрела, как постепенно темнеет вода, когда в комнату вошел ее муж. Она не обернулась. Тед перегнулся через спинку кресла и поцеловал ее в губы. Она встала и протянула к нему руки. В последнее время Розамонда перестала интересоваться одеждой, она встретила Теда в том же длинном хлопчатобумажном платье с накинутой на плечи шалью, в каком проводила его утром. Они обнялись, обменявшись несколькими быстрыми горячими поцелуями.
Теда и Розамонду считали одной из немногих любящих пар, и эта репутация, казалось, защищала и поддерживала их любовь. Розамонда хранила верность Теду, кроме единственного эпизода в первые годы их супружеской жизни, но и Тед не заводил романов в Сиднее, а когда уезжал из города, имел дело только с первоклассными профессионалками.
— Сброшу сейчас эту чертову сбрую, и мы с тобой выпьем.
Тед говорил быстро и отрывисто, как всегда, когда уставал.
Он возглавлял несколько компаний, часть которых была зарегистрирована в безвестных городишках где-то далеко от Сиднея. В жестком, придирчивом следовании моде костюм Теда не уступал костюмам Джека Корнока. По сравнению с одеждой мужа платья Розамонды казались изделиями прошлого века. Поработав перед замужеством в какой-то конторе, переполненной (по ее словам) грохочущими пишущими машинками, Розамонда с облегчением вернулась к традиционному образу жизни, позабытому современными женщинами. Она развязывала галстук Теда и не отпускала его от себя.
— Мама звонила. Я сказала ей, какой ты скверный человек.
— Сказала так сказала. У тебя шаль упала.
— И грубиян. Да-да! И что у тебя скоро не будет ни гроша.
— Отпусти меня, дорогая. Я хочу выпить.
— Совсем скоро не будет ни гроша — вот что я сказала.
— Умница.
— Поэтому мальчикам придется оставить школу, а нам — этот дом. И хорошо еще, если мне не придется искать работу.
— Все равно не найдешь.
— Это пророчество?
— Вряд ли.
— Тогда я перестану заниматься домом. Пусть все зарастет грязью.
— С тебя станется. Давай поднимемся наверх, ты будешь болтать, а я скину эту сбрую.
Розамонда поднялась в спальню вслед за Тедом.
— И все-таки, Тед, сейчас или потом, нам нужно поговорить серьезно.
— Ты совершенно права. Потом. Как наш Грозный Командир, что сказала Грета?
— Без перемен. Кейт Бертеншоу действительно приезжал к нему дважды за эти дни.
— Старый черт явно что-то затевает.
— Сильвия возвращается домой.
— Кто это — Сильвия?
— Мы были у нее в Лондоне.
— Да, да, да, — Тед швырнул на кровать пиджак и вслед за ним галстук. — Худющая. Кудряшки на голове и маленькие острые груди. Без конца улыбается. Помню.
— Завидую Рози, — сказала Гермиона. — Она не знает душевных мук. Так, конечно, гораздо легче.
— Ты мне еще дороже из-за того, что тебя постоянно что-то мучает, — возразил Стивен.
Гермиона сдвинула брови.
— Постоянно что-то мучает?
Стивен держал на руках Имоджин. Он наклонился и поцеловал ее в щечку.
— За то, что тебе все легко и все трудно, — сказал он.
Стивен только что вернулся с работы. Как и Тед Китчинг, он одевался в соответствии со вкусами своих клиентов, но в отличие от Теда ему не приходилось себя насиловать. Стивен работал советником по делам молодежи в одном из правительственных учреждений, поэтому на нем были синие джинсы и хлопчатобумажная рубашка, дешевый легкий пиджак он только что снял. Тело его дышало здоровьем; всегда опрятный, подтянутый, он держался спокойно и приветливо, но его мягкость была, видимо, сознательно выработанной манерой поведения. Стивен познакомился с Гермионой на демонстрации против атомной бомбы, а в шестидесятые годы вместе со многими другими протестовал против присутствия австралийских войск во Вьетнаме. Недавно он сбрил бороду — поступок, вызвавший неодобрение Гарри Полглейза, заявившего, что растительность на лице Стивена помогала следить за изменениями его политических взглядов: во время войны во Вьетнаме у Стивена была борода пророка, потом она постепенно уменьшалась и, наконец, стала походить на бородку английского короля Георга V. Родился Стивен в Новой Зеландии, в семье англиканского священника. Чисто выбритой щекой Стивен коснулся нежной щечки своей маленькой дочери, поцеловал ее еще раз и посадил на пол.