— Твой оргазм был всего лишь удовлетворительным, достойным свежеобращенной рабыни, — небрежно заметил я.
Она посмотрела на меня дико, не веря своим ушам, а затем тихо простонала, не выпуская меня из своих объятий.
— Существуют бесконечные горизонты и варианты таких реакций, зависящих от восхитительности, с которой рабыня, тем или иным способом доводится почти до грани безумия от удовольствия, причиненного ей владельцем, который в его жестокости, несмотря на ее желание, вынуждает женщину неуклонно и беспомощно, пребывать в состоянии исступленного восторга, не давая ей при этом никакого иного выбора, кроме как принять полное сексуальное удовлетворение. И это погружает беспомощную ее в долгое и нежное обслуживание, горячее и интимное, в котором ее рабский статус окончательно закрепляется на ней.
— Получается, что рабыня должна служить со всем многообразием способов, независимо от ее желаний в данный момент, или ей воли, — прошептала девушка.
— Конечно, — подтвердил я.
— И она в распоряжении рабовладельца, полностью, для всех форм работы и обязанностей, — вздохнула лежащая подо мной невольница.
— И это правильно, — согласился я.
— Она должна быть прилежной и послушной во всех делах.
— Да.
— Зато, это еще и вознаграждает и удовлетворяет, — довольно шепнула она мне.
— Правда?
— Да! И еще как!
— Интересно.
— Рабыня, как и ее владелец, — сказала она, — тоже цельная натура.
Высвободившись из объятий невольницы, я расслабленно откинулся на спину, глядя в брезентовый потолок палатки. Конечно, она была полностью права. Такие понятия как цельность натуры являются частью бытия. По своему собственному опыту я знал, что ничто не делает мужчину мужчиной, как власть. Чтобы мужчина мог считать себя мужчиной, он должен быть Господином своей жизни. А тот, кто отказался от своей власти, тот предал свою мужественность, тот более не может считаться мужчиной. Я часто спрашивал себя, что чувствуют те, кто подобно баранам сбивается в стадо и безропотно идет к своей собственной моральной кастрации? Неужели они счастливы, получая это в качестве компенсации за потерю их мужественности? Неужели это столь ценно для них? Но если бы это действительно было так, тогда почему они чувствуют необходимость визжать от раздражения при виде других, тех, кто презирает их ценности и избрал для себя иные пути?
Снаружи до меня доносились, уже ставшие привычными, стенания Бутса. Он сидел в нескольких ярдах от палатки удовольствий, у костра вместе с Чино и Лекчио.
— О, горе мне! — вопил Бутс. — Несомненно, мы разорены! Теперь, мы все опять будем голодать! В нашей копилке не наберется и двух медных тарсков! На что можно надеяться в такие дни истинным артистам, таким как мы! Куда катится этот мир, если такая искусная и известная труппа Бутса Бит-тарска, актера, импресарио и антрепренера, труппа, выступлениям которой рукоплескали высокие города и их Убары, самая лучшая театральная труппа на всем Горе, теперь вынуждена обратиться к простым карнавальным сценкам, да еще и разбавлять их жонглированием и эквилибристикой, к простым фокусам и иллюзиям, дабы развлечь деревенских мужланов. О благородные мои друзья, неужели я должен был дожить до такого позора, и пережить все это. Что мы должны избрать для себя, какую судьба принять? Просто голодать в гордом достоинстве или погибнуть от позора такого оскорбления?
— Ты неправ относительно, по крайней мере, одной вещи, Бутс, — заметил Чино.
— Ты о чем? — удивленно спросил Бутс, на время отрываясь от самобичевания.
— Да так, — сказал Чино. — Уверен, что в нашей копилке лежит несколько больше, чем два медных тарска.
— Что? — запнулся Бутс.
До меня донесся звон монет, по-видимому, кто-то из них потряс металлический сосуд для сбора оплаты.
— Послушай-ка, — сказал Чино. — Судя по этому звону и весу, здесь наберется, по крайней мере, на один серебряный тарск.
— Ты уверен? — с надеждой спросил Бутс.
— Сам посчитай, — предложил Чино.
— Да, — сказал Бутс. — Вау! Ого! А я и не знал, что мои навыки в фокусах, все еще настолько востребованы. Очень хорошо. Превосходно, замечательно. Чудесно, нет правда, здорово! Вы мои друзья, конечно, преуспели тоже. Ну да, я всегда говорил, что немного разнообразия делу не повредит. И Вы ребята знаете, нельзя всегда слишком серьезно относиться к искусству. Иногда стоит сделать перерыв даже в классической драме. Да, чрезмерная значимость не всегда хороша для понимания. Кроме того, мы все еще отчаянно нуждаемся в Бригелле. Таким образом, думаю, что это не будет неправильно, если, особенно в случае, с несколько менее просвещенной публикой и более отдаленными местами, мы добавим изюминку фокусов и иллюзий, а также некоторого количества веселья карнавала, и тому подобным вещей, до которых простой люд столь охоч. Безусловно, мы по-прежнему останемся фундаментально верными искусству театра, поскольку мы, прежде всего, как я уже сказал, серьезные актеры. Все-таки от этого зависит наша репутация. Что Вы думаете друзья? Я рад, что Вы согласны со мной.
Я лежал на спине, уставившись в потолок. Щека девушки прижималась к моему бедру. Когда-то она была свободной женщиной, Леди Ровэной из Лидиуса. Давно ли я видел ее в доме Самоса? Какой же гордой она была тогда! А теперь она была удовлетворенной рабыней, девкой, которую назвали «Ровэной», прижимавшейся щекой к бедру мужчины.
— А твой кульбит на канате был очень хорош, — похвалил Бутс Лекчио. — Ты должен попытаться повторить его дважды.
Малышка Бина сидела на цепи в другой палатке. Мне подумалось, что возможно, стоило бы попробовать ее разок-другой.
— Возможно, даже три раза, и потом сальто назад, — предложил Бутс.
Вспомнив, о каких кульбитах Лекчио он говорил, я не смог не улыбнуться от восхищения. Парень действительно молодец! А вот крошка Бина, хотя и была очень симпатична, но как мне показалось, еще не была способна почувствовать в себе рабского жара. Я понял, по различным тонким признакам, еще там на ярмарке, и окончательно убедился в этом сегодня, что Бутс в целом был ею не доволен. Боюсь, что как рабыня, она еще не достаточно изучила свой ошейник. А также, у нее имелась одна безобразная черта. Я уже не раз слышал, как она смеялась над «монстром». И это, я думаю, свидетельствовало о недопонимании ей своего статуса. Он-то, по крайней мере, был свободен, тогда как она — порабощена, пусть пока и не поняла этого окончательно.
— А еще мне показалось забавным, — заметил Бутс, — когда Ты свалился с каната. Возможно, Тебе стоит включить это в следующее выступление.
— Я это сделал не нарочно, — пробурчал Лекчио. — Просто давно не практиковался. Чуть шею себе не сломал!
Пожалуй, пора мне уже было покидать приятную компанию Бутса и его людей. Слишком мало смысла было для меня продолжать следовать за труппой. Мой собственный лагерь был разбит в двухстах ярдах в стороне. Хотя, конечно называть лагерем припрятанный сверток с припасами и оружием, закупленным на ярмарке, было некоторым преувеличением. Я счел, что было бы не слишком разумным покупать еще и щит с копьем, или даже лук, с колчаном стрел. Я не сомневался, что такие вещи, могли бы совершенно недвусмысленно показать всем заинтересованным людям, что перед ними человек, который не понаслышке знаком с оружием. А я и без этого буду вызывать достаточно серьезные подозрения, оказавшись в окрестностях Брундизиума — одинокий мужчина без какого-либо определенного рода занятий, но вооруженный до зубов. Я решил, что меч будет вполне логичным для любого мужчины, а также, на всякий случай, закупил набор тачакских кайв, их знаменитых седельных ножей, состоящий из семи, прекрасно сбалансированных метательных клинков. Я довольно умело обращался с ними, научившись этому давно, еще, в землях Народов Фургонов, или, как некоторые думают о них на равнинах Турии. Пора было покидать палатку удовольствий, и возвращаться к своим вещам. Стоило отоспаться перед завтрашней дорогой.
— Эй! — вдруг услышал я напряженный крик Бутса. — Кто здесь?
Я сразу напрягся. Выступления закончились еще несколько часов назад. И было поздновато для селян или путешественников шляться поблизости от леса в это время суток.
— Что-то случилось? — удивленно спросила девушка, почувствовав мое напряжение.
— Тихо, — шепнул я.
— Кто Вы? — снова выкрикнул Бутс.
Ответом ему было гробовая тишина. Кто бы там не скрывался в темноте, называть себя он не собирался. Быстро скользнув в свою тунику, я поднял ножны с мечом, и закрепил их на поясе.
— Выходите, — позвал Бутсом. — Я знаю, что Вы там. Не бойтесь. Назовите себя. Видите сюда, к свету.
— Если они будут спрашивать, был ли кто-нибудь с Тобой, — предупредил я девушку, — скажешь им, что я сбежал.
— Что происходит? — почти плача спросила она.
Я прижал палец к своим губам, призывая ее к молчанию. Это — очень естественный жест. Я не знаю, развивался ли этот жест, предполагаемый здесь как гореанский, независимо, или когда-нибудь в отдаленном прошлом, было принесен с Земли. Конечно, существует множество гореанских жестов, какие-то из которых подобны аналогичным земным, а какие-то совершенно отличаются. Кстати, есть и другой способ призвать человека соблюдать тишину, надо дважды слегка коснуться пальцами губ. Происхождение того жеста, насколько мне известно полностью гореанское.
Я оглянулся на женщину. Ее губы дрожали. Она была напугана. И она отчаянно хотела заговорить. Но, конечно, после моего жеста не могла этого сделать. Она была рабыней, получила приказ замолчать.
Я приподнял заднюю стенку палатки, и осмотрел местность за ней. Пожалуй, выходить придется именно таким способом. Я снова оглянулся назад, еще раз бросив взгляд на испуганную коленопреклоненную девичью фигуру. Она останется здесь, точно на том же мести где была сейчас. Цепь на ее ноге позаботится об этом. Насколько же красивы они бывают в ошейниках, подумал я напоследок, уже ускальзая из палатки.