Она осеклась.
— Что «но»?.. Ну, говори!..
— «Отсоси»… Он сказал — «отсоси»… Но я двинула ему по животу… Он согнулся. Я заорала что было сил: «Помогите!», видимо, привлекла внимание кого-то из взрослых, и от двери эти придурки отошли, я убежала. Всё. Теперь не знаю… Они же убьют меня… Я позвонила маме, я, конечно, всё ей не стала описывать, просто сказала, чтобы она меня забрала, но она говорит, мол, прекрати истерику, и всё… У меня были деньги, я хотела сама уехать… Залезаю в кошелек — а там пусто… Тётка забрала их. Мама ей рассказала всё подробно про нас с тобой, и тётка, как и она, теперь уверена, что меня надо от тебя спасать. Лео, пожалуйста, увези меня!.. Ну, пожалуйста… Я уйду от мамы совсем. Пусть что хотят, то и делают. Я не могу с ними со всеми…
— Не плачь, малышка. Скоро я буду с тобой.
Из ресторана то и дело вываливались покурить добродушные азеры, норовившие похлопать меня по плечу и поболтать. Я ушёл на задний двор. Сел на поребрик, откупорил вино и разрыдался.
Я перемешивал с вином слезы злости, отчаяния, вины. Моей неизбывной вины перед человеком, которого я люблю.
— До Пролетарского за сколько довезёте?
— За две пятьсот, — ответил таксист. — Я ж сам там живу. Тебе повезло. Возьму не три с лишним, как обычно, раз нам по пути.
Это было дорого. Если я заплачу сейчас две пятьсот — совершенно не понятно, как мы с Ариной поедем обратно. Но сейчас это было неважно. Я сел рядом с таксистом. Вспомнил, что забыл выпить таблетки. Горсть размером с пол-ладони. Запиваю вином.
— Наркоман, что ли? — с подозрением спрашивает таксист.
— Нет. Закрытая форма туберкулёза и ещё кое-что… Да вы не бойтесь, я не заразный.
Было видно, что таксист из разговорчивых. Но он ни о чём не спрашивал меня все три часа. Наверно, всё же побаивался, что где-то да осядет моя слюна…
Мы подъезжаем к Пролетарскому. Сразу после указателя с названием посёлка нас встречает подсвеченный билборд: «Пролетарское идёт к светлому будущему! Иван Корепанов гарантирует». Наверно, это глава района или местный депутат. Корепанов, гарантируй нам светлое будущее. Пожалуйста.
— Семёнов где живёт? — спрашиваю у таксиста.
— Какой Семёнов? Село большое, думаешь, я всех тут знаю…
— Ну, он крутой такой… Самый крутой в школе… У него ещё зуба нет…
— А, Владька-то? Бухгалтерши из сельсовета сын… Да тут, в левой трёхэтажке. Квартира первая вроде. Высадить тебя?
Я кивнул, заплатил.
Подходя к его дому, я мысленно пожалел, что не стащил со свадьбы нож.
Я постоял у его дома. Но решил пока не заходить. Сначала надо увидеть Арину. А то потом мало ли что.
Я набираю её номер:
— Маленькая, я тут стою у памятника Ленину и трёх ёлок. Как мне тебя найти?
— Ты… ты приехал!.. Через пять минут буду. Никуда не уходи.
Но прошло полчаса, а её всё не было. Видимо, дома засекли попытку бегства и заперли. На звонки она не отвечала. Господи, как же мне её забрать?.. Я даже адреса не знаю…
Конечно, это должно было случиться. Я этого ждал. Услышал за спиной:
— Дай закурить!
Раньше не видел его, а узнал.
— Я убью тебя, Семёнов…
Я загнан на полуразобранную крышу недостроенного дома. До меня доносится бранный гул. А потом:
— Что будем с ним делать?! Придурок какой-то!.. Нас пятеро… Он один…
Я двигаюсь им навстречу. Я вижу их лица. Лица?.. Будто из этого недостроя вытащили кирпичи и тесаком повырезали ничего не выражающие глаза, кривые носы, покатые лбы.
Я ощущаю свои кулаки в их телах. Противники тут же сбивают меня с ног. Но я встаю и бегу. Колет в боку. Останавливаюсь у края. Нога низко соскальзывает со спасительной, предваряющей пропасть железной балки, но я смог удержаться. Стою.
Зажмуриваюсь. Звуки неизбежно подступающего утра сразу становятся явственными: весенние птицы начинают свои сумасшедшие трели, дворник скребет асфальт где-то вдалеке…
Открываю глаза — хочу увидеть впереди финал, конец, точку… Но точки нет.
Номинация ПоэзияПервое место
Владимир КосоговСборник стихотворений
Январь в новом афоне
Выходит человек и видит черный снег,
И лучше срифмовать уже нет силы.
Печаль светла, но длится целый век,
От моря тянет, словно из могилы.
Налево повернешь — сверкнет абхазский нож.
Зрачки красней мороженой рябины.
По снегу как ошпаренный идешь.
И снятся, кто мертвы, но так любимы.
И горы впереди на каменных клешнях,
Могучие, как профиль богатырский,
Спускаются с небес и гаснут на углях
У кельи монастырской.
На горьком языке
Планы на первую пенсию:
Собраться без танцев, но с песнею
И двинуть на пасмурный юг
В самолете Москва — Каюк.
В иллюминаторе — облако.
Вышло всё, видишь, вона как!
Скрутило напополам,
Но буковки — не отдам.
Это мои клинки, мои станки,
Мои здоровые позвонки,
Они еще не хрустят, огнем не горят в ответ.
Буковкам сносу нет…
И звезда не говорит со мною,
Как с другой звездой.
Кран пищит с холодною водою,
Неживой водой.
Пленники храпят на всю палату,
Сестры тоже спят.
Но ко мне относятся как к брату:
Нищий духом — свят.
Всё начну с начала, но сначала —
Выиграть смертный бой,
Чтобы не испачкать покрывало
Кляксой кровяной.
Чтоб летели молнии, гремело
Небо и земля.
Чтобы обездвиженное тело
Верило в себя.
Чтобы встали пленники с кровати,
Слыша этот гром,
Летней духоты, как Благодати,
Выпить перед сном.
Выходишь в коридор
Побыть опять никем,
Уставишься в упор
В дурацкий манекен:
Не крутит головой,
Пластмассовой ногой
Не дергает. На кой
Остался он такой?
Покурим на двоих?
Но манекен пропал
В палате для кривых
Людей или зеркал…
Ушли и свет не погасили.
Одна на всем материке
Мерцает лампочка Мессии
На оголенном проводке.
К чему метафоры такие,
Где смысла не поймаешь в сеть?
Раз не возьмет анестезия,
На проводочке мне висеть…
Не для того, чтоб боль в суставах
Прошла и выпрямило грудь.
А просто есть такое право —
Уйти и лампочку свернуть.
Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Петр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю —
мягкий диван,
сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.
Душу, к Тебе отошедшую с истинной верой,
по совести упокой.
Порохом станет память, а время — серой:
задачка по химии, писанная Лукой.
Шершавой проведешь ладонью
мне по лицу, когда опять
из светотени заоконной
войдешь и сядешь на кровать.
Бульон из двухлитровой банки
поможешь в кружку перелить,
застынешь взглядом на каталке,
мол, что поделать — надо жить.
«Что принести тебе на утро?
Поговори со мной, сынок!»
Я головой мотаю, будто
ни слова разобрать не смог.
Ведь это же не ты со мною
заговорил на языке
предсмертной радости с любовью?
На самом горьком языке.
Побудь со мной еще, покуда
хватает сил не звать врача.
Я скоро выпишусь отсюда,
хребет надломленный влача.
* * *
Нас токарить учили в УПК…
Станки, глотая медные «окурки»,
Выплевывали из-под резака
«Патроны» и свистульки,
Клинцы на грабли, прочий ширпотреб,
Загубленный неточною настройкой,
На дно картонной тары, точно в склеп,
Отправлены учительскою двойкой.
Хрусти, подшипник, дергайся, рычаг.
Сорвись, резьба, на десять лет к началу,
Где я еще над книгой не зачах
Очередной бракованной деталью.
Вот потому я токарем не стал,
В слепом цеху, позолоченном стружкой,
Словесный неподатливый металл
Кромсая авторучкой…
Колодец
Колодец деревенский, перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.
И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадежно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.
* * *
вот свет и тьма а между ними
на деревянных костылях
застыв в нелепой пантомиме
младенца держит на руках
седая женщина и нечем
поправить траурный платок
и призраком широкоплечим
на помощь к ней приходит Бог
то свет лучистый слепит маму
то тьма сгущается над ней
и держит эту панораму
первоапостольный Матфей