Затем она уселась на пиджак,
Свои ладони под себя поджав,
И чем-то важным пах вечерний воздух.
Священной дозой стали двести грамм.
«Здесь все цветет, — сказал ей Амирам, —
Совсем иначе было в девяностых.
Здесь не было и трети здешних вод,
А вдалеке не высился завод,
И берег оглашался женским всхлипом.
Здесь было мрачно, гулко и темно,
Так длилось бы столетиями, но —
Но Бог явился, и запахло липой…»
Рассказ прервал далекий рыбий крик.
Глубоководный не поймешь язык,
Но Амирам вдруг улыбнулся ровно.
«Эх, что-то раскричались на беду…»
«А где же этот бог живет?» «В пруду.
Но он спасает только хладнокровных.
А я тебя запомню молодой».
И, свесив ноги прямо над водой,
Она молчала, думая о разном.
Был берег светел, а закат бордов.
И мутный бог Борисовских прудов
Крестил ее ступни волнообразно.
Бывальщина
Тили-тили-трали-вали
Мы сюжет вам откопали
Поиграл пацан в качели
И его не откачали
Плачет баба вся в печали
И задержка две недели
ламца дрица гоп цаца
как рожать от мертвеца
Ах ты мой придурок милый
Ты не знал, что станешь папой
переехал жить в могилу
над тобой стоят с лопатой
вот допился шалопай
землю в яму
за-сы-пай
Баба всё ревет и плачет
Как одной решить задачу
Ночью снится женишок
А на шее ремешок
И она совсем не рада
Что он в гости к ней зашел
Поцелуев влажный шелк
но мерещится ограда
Не летай куда не надо
Будет спаться хорошо
Баба все шипит в пространство
Хватит там гонять балду
ты не спрячешься в аду
я тебя и там найду
за такое окаянство
я сама к тебе приду
вот такая кинолента
за посмертные аферы
за прекрасные моменты
ты мне должен алименты
хоть и смылся в стратосферу
ламца дрица гоп цаца
мы хотим обнять отца
ну а если не смогу
если мне не хватит сил
то пожалуй к четвергу
до тебя дойдет наш сын
Приняла решение — вот
И баюкает живот
баю баю мальчик пай
завтра к папе
за-сы-пай
Гроза
Они вопрошали: «И с кем, Катерина, ты шлялась всю ночь?»
Они утверждали: «Мы просто хотим помочь!»
Шептали, косясь на Волгу: «Ты только скажи — зачем?»
Отвечала, рыдая: «С Борисом Григоричеееем!»
Они заставляли: «Покайся в своих грехах!»
Крестилась пред каждым — дело, мол, не в стихах.
И сверкала зарница в каждой ее слезе.
«Быть грозе! — говорили они. — Быть грозе!»
Дураки вы, это не та Катерина, это совсем другая.
Эта приехала в Кунцево на трамвае.
На скамейке бульвара сидеть удивительно хорошо.
И ее снимает на камеру сам Меньшов.
И она настоящий директор завода, не просто зам.
И Москва не верит ни грозам и ни слезам.
И в потоках воды чуть дрожат ее фонари.
«Как я долго искала тебя», — говорит.
И всё смотрит как дура ему в глаза.
…Над Москвою в июле херашит гроза.
Коррозия
Едва лишь месяц выйдет из-за туч
И вниз протянет свой тоскливый луч,
Позолотив карнизы ржавых крышек,
Как ты проснешься в комнате одна,
И в волосах проступит рыжина,
Как ржавчина, что с каждой ночью ближе.
Ты молишься: «О, хромовый оксид!
Яви мне свою зелень и спаси!
И ниспошли всем свет графитной смазки!
Даруй мне солидоловый покой!»
Но дальний скрежет свалки городской
Напоминает о другой развязке.
Таков удел любого вещества.
И ржавчина, вступив в свои права,
Сухою сукровицей оплетает тело,
Став коркой на оржавленном виске.
Ты воешь в металлической тоске.
Но разве ты не этого хотела?
Прогулка
что вы, я так гуляю
город умылся весной
те, кто казались прахом
те, кто теперь связной
те, кто взошли на плаху
те, кто не умирал
те, кто прошли по краю
в небе поют хорал
те, кто любил, неслышно
шлют на мой лоб лучи
я для них главный, беспечный,
хоть и последний герой
лет уже тридцать с лишним
кто-то из сердца стучит
двери недолговечны
Боже, открой
открой
* * *
Теплый майский закат будет прерван дождем.
Мы с тобою по рельсам куда-то идем.
В рюкзаках наших — хлеб и вода.
И по рельсам не едет беда.
Говоришь: «Не печалься, мой глупенький друг.
Видишь — в светлой траве рыщет маленький жук.
По каким-то жучиным делам.
Так и нам с тобой. Так и нам».
…Эти рельсы уже никуда не ведут.
И закат догорел: я не здесь, ты не тут.
Мы наделали глупеньких дел.
В рюкзаках теплый хлеб зачерствел.
Знаю то, что случилось потом.
Воду пью окровавленным ртом.
Я хотела бы помнить про каждый синяк.
Верить в каждый удар, каждый крик, каждый враг.
Но декабрьское небо дрожит в синеве,
И я помню про рельсы,
Про жука по траве.
Колыбельная для Гриши
если приснится смерть,
не закрывай глаза
будешь всю ночь смотреть —
утром пройдет гроза
в полдень пойдет снежок,
к вечеру будет лед
как мне с тобой хорошо —
кто-нибудь пропоет
Светел кабацкий ад —
водочный запашок
перешибает смрад
трупов, с кем хорошо
вот и пройдешь этап,
сладостно согрешив
слаб человек слаб
жив человек жив
Крысоловка
Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.
Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвется нить.
Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу, как вор.
Нам так нравилось в теплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся,
Не пускают к окнам своих домочадцев
И опасливо крестят двор.
И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.
Их отцы им велят повзрослеть скорее,
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.
И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?..
Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»
Булка
Небо плечами проверив на прочность,
Мрака громады из боли воздвигнув,
Бездну потрогав минувшею ночью,
Утром шагаешь за булкой с повидлом.
Осень набросила на Подмосковье
Газовый плат с ярким люрексом света.
Все, что во тьме было чертано кровью,
Стало бордовым кустом сухоцвета.
То, что всю ночь в тебе билось и выло,
Разом омылось в берлинской лазури.
Сдобная булка, густое повидло —
Мама такое на даче варила.
Пенка на тазике, помнишь, — глазурью.
…Парень, с тобой поступивший сурово,
Рыцарь твой черный, ушедший за страстью,
Злая подруга, предавшая снова.
Калейдоскоп стекла плавит на части.
Все они в осени этой — для счастья,
Даже пусть ты для чего-то другого.
В старом дворе чуть застыв осторожно,
Ты наслаждаешься светом и тишью.
Через секунду ты сладко простишь их.
Спишешь им то, что их счастье возможно
И без тебя и твоих сложностиший.
И, улыбаясь прозрачным прохожим,
Думаешь — больше не будет обидно.
Каждый зачем-то действительно нужен.
Ты здесь зачем-то действительно тоже.
Может, для Бога ты булка с повидлом.
фрактал
Меж оградок шагаешь устало —
Не допит,
не допет, не умён.
Ничего от людей не осталось,
Кроме дат,
фотографий, имен.
Так шагай же, навеки прощаем,
И во мне
Никогда не умри.
Как ты кладбища землю вращаешь —
Я втройне
Ощущаю внутри.
Пусть шаги в этой злой амплитуде
Неприемлемо
будут легки.
…Ведь в меня приходящие люди —
Все уходят — как в землю —
В стихи.