Первое место
Андрей Фамицкий. Сборник стихотворений
«Коридор кончается бесконечностью…»
коридор кончается бесконечностью,
за которой стоит звезда.
ты сидишь, дуреешь с какой-то нечистью,
как давно ты попал сюда?
да и как сидишь — взад-вперед болтаешься
от двери до другой двери.
говорят, что и та бесконечность — та еще,
и звезда — с темнотой внутри.
и пока ты ждешь, не подходит очередь,
не оставить ли все как есть,
раз не станут там ни любить, ни потчевать?
ты заходишь. и вот я здесь.
Клементине Ширшовой
мы вылеплены из снега —
снегурка и снеговик.
мы ждем середины века
и в той середине — миг.
пускай этот миг недолог,
но в сердце его — жара.
стоим в окруженье елок,
«родная, жива?» — «жива».
обклеванный нос морковкой
незрячие угли глаз.
не сманивай нас обновкой,
спаси и помилуй нас.
пусть тем, кто за нас в ответе,
воздастся по их трудам.
мороз, выбегают дети,
а я тебя не отдам.
«Кофе в пластиковом стакане…»
кофе в пластиковом стакане
исключительно дармовой,
а душа в самом деле камень,
так что я не вернусь домой.
где твой дом, никогда не знаешь,
вот и выбери, правдоруб, —
там, где предки легли как залежь,
или там, где живешь как труп?
хлеб изгнанья? но ты не Бродский.
эмиграция, кофеек.
а ночной самосуд сиротский —
экий все-таки экивок.
«Лежать и вспоминать сюжеты книг…»
лежать и вспоминать сюжеты книг.
устроить на обочине пикник,
сплавляться по реке с бездомным другом,
в три года втиснуть пятилетний план,
спасти землян от инопланетян,
бороться с неопознанным недугом.
в знак дружбы подарить индейцу скальп,
обжить пещеру на вершине Альп,
не избежать проклятья фараона,
спасти блондинку, оживить врага,
убить блондинку и уйти в бега…
ну что, опять проспал, наследник трона?
«Портативная пишущая машинка…»
А.С.
портативная пишущая машинка
с западающей клавишей, черт возьми,
вот бы мастер узнал, что твоя начинка
недостойна дотошной его возни!
я имею в виду не себя, конечно,
хоть и я прозреваю твое нутро:
там действительно холодно, там кромешно,
но зачем там, где клавиша «_», мертво?
ты красивая рухлядь, металл и пластик,
так зачем барахло я несу в ремонт?
тонкий мастер починит, и будет праздник.
а вот мне — кто мне _______ мою вернет?
«Лицо, заросшее щетиной…»
лицо, заросшее щетиной,
заржавевшее невзначай.
как из дитяти стать детиной,
а из детины… изучай.
летейская библиотека,
тяжелый взгляд из-подо лба,
по лбу прошелся коготь века,
что называется, судьба.
так и деревья, худо-бедно
сухой покрытые корой,
растут в себя, а их бесследно
касается снежинок рой.
«Ость смеется на морозе…»
молодость смеется на морозе,
старость шею кутает в кашне,
в секонд-хендах роется в привозе,
вечер отдает презренной прозе,
обживает страшное во сне.
вот очков надломленная дужка,
кот плешивый, свитер шерстяной
и для друга рядом раскладушка.
старость не стоит и равнодушно
молодость обходит стороной.
«Начни вводить свои войска…»
начни вводить свои войска
и выводить войска
повсюду здесь печаль-тоска
кому она близка?
в окне рассвет-закат-рассвет
не раз не два воспет
но как сказал один поэт
пора оставить след
следы ботинок сапогов
на родине снегов
и вот уже не до следов
ни до каких стихов
простимся на передовой
осеннею порой
а что стою перед тобой
так это не впервой
«Растения из сада Прозерпины…»
растения из сада Прозерпины,
фиалка, ирис, роза, гиацинт,
в руках у смерти полные корзины:
цветочный мир — цветочный геноцид.
срезать живое — горестный обычай,
тем горестней, когда оно в цвету,
но разве у растений нет отличий
от девочек, играющих в саду?
Похоронный блюз
(из Уистена Одена)
останови часы, забудь про телефон,
дай псу сочнее кость, и пусть уймется он,
пусть не звучит рояль и стихнет барабан,
и пусть выносят гроб, и пусть аэроплан
мятущийся, помочь не в силах тишине,
чтоб знали все, «он мертв» начертит в вышине.
пусть голубь в пух и прах свою запрячет грусть,
не сносит черный цвет регулировщик пусть.
он был мой север, юг, восток и запад мой,
и шестидневный труд, и славный выходной,
и ночь моя, и день, и вот, его обняв,
я думал, быть любви всегда, но был неправ.
на что теперь смотреть? считай, что я незряч.
все звезды погаси, луну и солнце спрячь,
сотри леса, моря на миллиарды лет,
отныне ничего хорошего в них нет.
«Это запах оседлости…»
это запах оседлости,
бархатный запах трав,
это в старости в целости,
молодость закопав.
это в сумерках Сенека
пишет тебе письмо,
это мерзость из телека —
лишь бы узнать число.
это вечности кузницу
здравнице предпочесть,
это выйти на улицу
и на скамейку сесть.
«Как буднично все это происходит…»
как буднично все это происходит —
все эти люди, хлопоты, венки,
а ты не в черном и не по погоде,
да ты с ним бегал наперегонки!
а помнишь, в глубине чужого сада
играли в прятки, ели виноград…
теперь не плачь, по правилам не надо,
он спрятался, и ты не виноват.
«призраки по квартире…»
призраки по квартире
бродят туда-сюда
жизнь дважды-два четыре
морок и суета
но нелегко и в смерти
мерзлая горсть песка
и как на этом свете
так и на том тоска
в комнате в коридоре
в кухне пугать кота
если бы знать что вскоре
если бы знать куда
«Поезд едет по эстакаде…»
поезд едет по эстакаде,
запах водорослей в купе.
что ни пей, при любом раскладе
выпадает пиковый туз.
как там в Библии? не укради,
но на столике канапе,
мелкий бес из моей тетради
только-только вошел во вкус.
проводница не вяжет лыка,
но зато защитила честь
от китайца, меня, таджика
(убеждения не ясны).
ах ты Господи, Анжелика,
неужели и вправду есть?
все от мала и до велика
фантастичные видят сны.
можно выйти на полустанке,
можно в тамбуре втихаря
причаститься вонючей склянке,
экий молодец удалой!
я женился на иностранке
и, по-честному говоря,
проводницу приплел по пьянке.
пьянка в поезде. путь домой.
Дом культуры
I
Алексею Третьяку
председатель колхоза
довезет до райцентра,
а потом через площадь пешком.
в дом культуры с мороза,
полчаса до концерта —
и стоишь, человек со стишком.
круговерть у палаток
овощей, секонд-хенда,
у лотков черт-те с чем толчея.
дым отечества сладок,
и талдычишь у стенда:
«воздух — чей-то, а горечь — ничья».
чай со вкусом пластмассы,
пустота чебурека —
наслаждайся, не стой москвичом.
снова точишь балясы,
а судьба человека —
в мельтешне узнавать что почем.
выбирать: или-или,
крыть забористо цену
или что там стоит на кону.
но уже объявили,
выползаешь на сцену
и читаешь — не видишь кому.
II
Жене, Олегу, Оле
мимо райисполкома,
мимо загса и церкви,
мимо частного сектора — вниз.
как смешно и знакомо
скоморошество в центре,
жаль, никто не попросит на бис.
ты вернулся к пенатам
ради эксперимента,
а припомнил столичный музей,
где торчал экспонатом,
но сбежал с постамента,
с глаз долой погрустневших друзей.
испугали глубины
светового колодца
или светом насытился впредь,
но свистулька из глины —
это все, что дается,
чтобы высвистеть и просвистеть.
пять минут на маршрутке,
остановка у школы,
а потом по деревне пешком.
шутки и прибаутки —
чтобы правду скрыть, что ли?
скоморох. человек со стишком.
«Шесть соток фамильного сада…»
шесть соток фамильного сада
луна освещает, но мне
немного по совести надо,
и этого хватит вполне.
сидеть на ступенях веранды,
смотреть, как сгущаются: тьма,
и жизнь, и ее варианты,
и прочие игры ума.
«Упадешь с велосипеда…»
упадешь с велосипеда,
будешь плакать.
такова на вкус победа,
правда, пакость?
покорежены колеса,
в кучу спицы,
и посматривают косо
очевидцы.
и не светятся в грязище
катафоты.
но глазищи! но глазищи
той, в кого ты…
«Ни поздний Блок…»
ни поздний Блок,
ни ранний Мандельштам —
никто не бог
и не поможет нам.
а если так,
не лучше муравья
твой Пастернак,
Цветаева твоя.
но что за страх
велит за будь здоров
топтать в сердцах
великих муравьев?
«А те, с кем ты чаевничал над бездной…»
а те, с кем ты чаевничал над бездной,
допили чай.
ты самому себе твердил, что бездарь,
так получай.
пустынный стол, расколотые блюдца,
бычки, зола…
ты жаждал стихотворного уютца?
твоя взяла.
«За гаражами, где бомжи пьют водку…»
за гаражами, где бомжи пьют водку,
и начиналась молодость моя.
ты показала мне себя за сотку
среди металлолома и старья.
прошло немного времени, и снова
мы встретились на этом пустыре.
летел снежок на Рождество Христово,
и зябко было горькой детворе.
куда меня с тех пор ни заносило —
в поля чудес, чащобы бытия…
я должен был сказать тебе «спасибо»,
и я пришел, но не было тебя.
«Мертвая Беларусь…»
мертвая Беларусь,
как я тебя боюсь!
только глаза открою —
ты уже тут как тут,
ищешь какой-то «кут»,
как мне с тобой такою?
есть у меня мечта:
вместо мечты — места
разные, дорогие,
а у тебя из глаз
льется мертвящий газ
с запахом ностальгии.
я не такой, как ты,
но, затянув жгуты,
как оживить искусство?
утром дубинкой бей,
вечером дай рублей,
и не расти капуста?
днями с тобой делись?
рядом с тобой молись
соли и караваю?
вот он — чырвоны кут.
я расслабляю жгут
и глаза закрываю.
«Поджидая Нину из института…»
поджидая Нину из института,
Ходасевич стоял вот здесь.
ядовитый воздух, почти цикута,
и поэзии злая взвесь.
я дышу тем воздухом петербургским,
Владислав, и неровен час,
как меня, дворнягу, накличут русским
и поэтом, как звали Вас.
только это, наверное, злая шутка,
Г. Иванов писал — игра.
потому что муза не институтка,
потому что в пальто дыра.
потому что в воздухе невесомом
сотворен идеальный ад:
Вы — лежащим на письменном толстым томом,
я — писакой, склоненным над.
«Снег в подмосковном Домодедово…»
снег в подмосковном Домодедово.
забрел же я в сии края!
и пожалев, что не отседова,
подумал: «а откуда я?»
оттуда я, где утро вечера
не мудренее, а пьяней.
где вроде хочется, да нечего,
а тут еще в страстях по ней.
оттуда, где выходишь паинькой
под снегопад, как под обстрел.
где знаешь все о жизни с паникой,
а вот и доктор подоспел.
где календарь луны и облака
висит на призрачном гвозде.
где не страна, а что-то около.
где Домодедово — везде.
«В туалете есть перекладина…»
в туалете есть перекладина,
а на кухне играет радио,
инфернальный какой-то звук.
отшумела свое окраина,
а душа как-то так ошпарена,
что выскальзывает из рук.
в подворотне не мать, не мачеха
под шумок воспитала мальчика,
а мелодия, чей мотив
жизнь и прочее имитировал,
а потом в темноте мутировал
в речь и вовсе в речитатив.
посмотри, это я с тетрадкою
на прохожих смотрю украдкою,
впереди еще много лет.
и вот это я тоже — сгорбленный,
не расслышавший, не особенный
и собравшийся в туалет.
«Будешь раздет, разут…»
будешь раздет, разут,
вынут и повезут,
и далеко задвинут.
слишком ты был раздут,
слишком твой рот разинут.
а за твоей спиной
холод и мрак стеной,
что глубиной манили
мертвенной, костяной,
словно ты жил в могиле.
если бы не она,
стройно оголена,
ты бы ушел отсюда.
это не слабина,
а ко всему остуда.
но отвезут в уют,
вколют, вотрут, вольют,
крови возьмут бесплатно.
может быть, не убьют,
а не убьют — и ладно.
«Не оглядывайся назад…»
не оглядывайся назад
не засматривайся вперед
небеса остаются — над
разверзаются бездны — под
потому что любовь и смерть
потому что вино и яд
потому что ты прожил треть
а на сто уже виноват
«Сдается квартира в подвале…»
сдается квартира в подвале,
мы в этой квартире бывали —
бессонница и полумрак,
печурка согреет едва ли,
она для сжиганья бумаг.
а нас не объяла остуда,
и мы не спешили отсюда,
из бедности, из-за стола,
но вырвалась речь из-под спуда
и в печке остыла зола.
и вот мы стоим на пороге,
в прологе, потом в эпилоге
чадит и коптит потолок.
и что остается в итоге?
продрогла? я тоже продрог.
«Широка страна моя родная…»
широка страна моя родная
а другая также широка
и по этой и по той рыдая
протекает хищная река
на ее брегах резвятся дети
подступая к пепельной воде
и приходят звери на рассвете
к лопухам и прочей лебеде
и на склоне что лежит полого
злой писака вечно в стороне
пишет что-то вроде эпилога
или некролога о стране
«Была дешевой, стала дорогой…»
была дешевой, стала дорогой,
но тайной, тайной быть не перестала,
а мы уже в нигде одной ногой,
другой ногой коснулись пьедестала.
и посередке держим эту склянь,
и по селедке продолжаем страсти.
кого просить «спаси и устакань»,
когда сорокаградусное в пасти?
наступит день (известный поворот),
расслышится гитары переборчик,
и кто-то наши строчки переврет,
и стопочку глотнет, и помидорчик.
«Громкоговоритель тишины…»
громкоговоритель тишины,
извини, что я тебя не слышу,
я и сам вещаю со стены,
не хотел, но занял эту нишу.
двое пьяных, ангел и монтер,
привинтили и ушли куда-то.
если б руки — тут же распростер,
не Христос, но тоже жутковато.
можно все, и за спиной стена,
где двукрылый? где монтер-хранитель?
и какая, к черту, тишина?
больше шуму, тихоговоритель!
«Звонил отец, и я базлал с отцом…»
звонил отец, и я базлал с отцом.
не думаю, чтоб он бухал спецом,
а просто — отчуждение, усталость,
оглох на ухо и болит нога,
зарплаты не осталось нифига,
а сыну ни за что тогда досталось.
достались избиения, детдом,
и он оттуда выбрался с трудом,
поступку было место и проступку,
и вырос он писатель и гордец.
об этом, правда, думал не отец,
а думал я, когда повесил трубку.
«Пока мой город изнывает от…»
пока мой город изнывает от
политики, жары, литературы,
пока еще не кончился завод
у сердца и другой аппаратуры,
пока мы говорим друг другу «ты»
и в транспорте отдавливаем ноги,
пока у дня хватает долготы
и времени — у нас — на диалоги,
пока добры, безумны, влюблены
и быть свободным позволяет смета,
попробуем еще и без войны —
а вдруг у нас получится и это.