Я сказал, что ходил на борьбу и карате, но меня выгнали из-за драки.
— Многие в свободное время развивают себя так. В Петербурге огромное количество кружков. Ты можешь бесконечно шлифовать грани себя…
Здесь я решился на речь.
Я сказал, что, возможно, сейчас проще, чем когда-либо, научиться петь, танцевать, садиться на шпагат или мастерить китайские фонарики. Что вокруг полно желающих тебя учить. Но по-настоящему что-то создать может только тот, кто горит. Понимаешь? Сделать новое, сделать своё. Остальные просто играют в караоке. Люди повторяются, но это, конечно, свойство природы.
Я сказал ей: здорово, когда у тебя есть что-нибудь своё.
— А в какой кружок ты бы пошёл? Ха, я уже выдала тебе направления и на йогу, и на медитацию… — Она сделала глубокий вдох, губы трубочкой, выдохнула, и меня объял «арбузный тайфун» жевательной резинки. — По субботам ещё мы с Алёной ходим на открытый курс сомелье в клуб на Кавалергардской. Это бесконечно развивает вкус и открывает перед тобой вселенную вин…
Я сказал, что пошёл бы в кружок, где делятся свежестью.
— А у тебя было такое?.. — она пощёлкала пальцами. — Ты случайно не проникся образом Печорина, когда проходил Лермонтова в школе? Ты укладываешься в этот типаж мужчин. Многие надевают эту маску, и она прирастает. Герой романтичный, мятежный, сложный. Всё ещё усугубляется, когда учительницы от него тащатся и прививают школьникам. Безусловный драйвер нонконформизма для впечатлительных — это Лермонтов в школе. Дуэли, вспышки, хладнокровие, печать рока, бла-бла… Впоследствии такие люди становятся одиночками, если не живут предназначенной им жизнью. Давай сюда.
Мы пошли вдоль балюстрады.
Осенняя лодка катила по Грибоедова. Экскурсовод рассказывал о мостах и зданиях редкой кучке людей, обёрнутых в пледы. Они подплыли ближе. Это была группа детей, и один мальчишка там вопил чайкой, а другой пригнулся, будто Конюшенный мост мог его задеть.
Я помахал им.
— Это проблема одиночества человека в большом городе, конечно. Ты готов познавать новое, у тебя есть досуг, ты же человек двадцать первого века! Но при этом ты порой лишён традиционных социальных связей. Ну, ты понимаешь, о чём я! Когда все одной деревней шли к соседу, у которого есть видак, и это сближало… В Петербурге разреженный социум. Ты легко можешь войти в сообщество. И легко жить практически без связей… Это может быть травматический опыт одиночества, иногда полезный для творческих личностей. А может быть нормальное уединение… Ты же смотрел фильм «Марсианин»? Да, он по книге снят. Понравилось? Я сразу пошла на премьеру, Долин так хвалил… Там ведь герой остался один на Марсе. Выживал год или больше! Он проявил характер, мозг, мускулы — пока всё человечество, сосредоточенное в программе спасения и космическом корабле, пыталось его вытащить. Готовность пожертвовать многими ради одного. В любых обстоятельствах оставаться самим собой. Я писала рецензию, даже в финал одного конкурса вошла… Что?
Я попытался объяснить неочевидное.
Попытки «марсианина» выжить — это трогательно и остроумно. Как будто основной сюжет. Картошка в красном грунте… Но мало кто видит, что он выжил один на Марсе ещё и благодаря тому, что жил один на Земле. Все участники спасательной экспедиции связываются с домом, чтобы почувствовать близость — жены, родителей, детей… А у него — никого. Последние сцены фильма: «марсианин» читает лекцию, один за кафедрой, а слушатели — на дистанции, это камера подчёркивает. Он на скамейке со стаканчиком кофе — а молодняк стаей пробегает мимо, в стороне. Он — космический одиночка и до своего приключения, и после.
Неожиданно для себя я выдал страстный пассаж.
Она нетерпеливо кивала.
Мы свернули.
— Он похож на одиночку, говоришь… А на кого похожа я? — вдруг спросила она.
Я подумал. Я привлёк память.
Она заскучала.
Я сказал, что она похожа на гречанку. На тех рыжих бешеных гречанок, которых я знал в Салониках. Сполохи охры в чернявой толпе. Неотразимые холеричные дамы, кто в топике с блёстками, кто в лазоревом платье. Туман на заливе Термаикос тщетно пытался скрыть косматые солнца. Улыбка — их пропуск повсюду, их зонт, сабля и обещание. Помню, они отбрасывали туфли, как скорлупу, и крепкими ногтями шкрябали свои пятки, и зычно хохотали, и зевали, когда хотелось…
Я хотел (про себя), чтобы она обнаружила больше сходства. Ещё не было поздно.
Но всё-таки она была собой.
Она улыбнулась будто издалека и сказала:
— А я со школы думала, что похожа на Клэр Форлани. Особенно линией скул, глянь. Но у неё очень свой, конечно, миндалевидный разрез глаз. Не знаешь? Интересная актриса, снималась, кстати, с Брэдом Питтом…
Позади нас распахивал крылья колоннады Казанский собор. Отступил в сторону сумрачный памятник Гоголю. Слева от меня был дом номер пять. Это здание бывшего Главного немецкого училища Святого Петра. Здесь жил Гребенщиков. Справа от меня — здания бывшего Конюшенного ведомства Императорского двора. Здесь жили Зощенко и Шварц. Всё было бывшее, бывшее.
Откуда пришло это знание?..
Она что-то сказала, но я остановился.
Она уходила дальше и дальше. Она оказалась блондинкой. В кашемировом пальто от «Роберто Ковали», кожаных брюках, ботинках с цепями на высокой подошве — в стиле глэм-рок. Но теперь она почему-то походила на бодрую музейную старушку. Стряхивала пыль с города и не то поддакивала, не то предостерегала посетителей. Она продолжала говорить. Наверно, у неё была гарнитура в ухе.
На мостовой, где каждый камень брусчатки неповторим, были трафаретные граффити. Женское имя, номер телефона. Подростки в спортивной одежде, танцуя брейк-данс, собрали толпу зевак. Мужчина с измождённым лицом приглашал по акции в кафе.
…Она дошла до конца улицы, свернула в Шведский переулок, исчезла.
Схлынула пелена пасмурного утра, и вдруг разлился прозрачный день. Я набрал побольше воздуха в лёгкие — и выдохнул, запрокинув голову. Я снова посмотрел на дом номер пять. Я ничего не помнил.
Воздух был остёр как меч.
Небо ярче кошачьего глаза.
У аппарата
Шила она, загляделась на снег и уколола иглою палец, и упало три капли крови.
А красное на белом снегу выглядело так красиво…
Для этой службы он подходил идеально.
Чинуша-экстрасенс. Только он не чертовщину видел, а главную меточку на самом гражданине. Уродился же такой! Законы этой меточки он будто с молоком матери впитал.
Например: в отличие от знаков рынка, орёл гербовой всегда торчит знаменем над гражданином (читай, носителем) либо за головой его — иконографическим ореолом. Если у орла грудь кровоточит, марая всадника, то носитель виновен в убийстве. Если исказились атрибуты власти в когтистых лапах — носитель подрывал устои власти. Золотая фигура птицы коростой покрылась? Чересчур слепит гербовное сияние, смазана окантовка перьев, выцвела синева плаща Победоносца? А может, небрежно воспроизведён профиль поверженной драконьей пасти? Любая погрешность изображения была индикатором для знаковидца госконтроля.
Он знал, как трактовать то или иное отклонение от истины. Каждый гражданин эту меточку носит, а он, знаковидец, её как наяву видит. Это как таможня, только никто документы в окошко не суёт.
Есть внутренние помехи, создаваемые самим носителем: нарушил закон — твой знак нам просигналил.
Есть внешние вмешательства — когда агенты иных аппаратов пытались подделать истину. Выдать себя за нашего. Перекрасить нашего за своего.
Тут ведь в чём суть?
Законотворец — легален; он творит закон; закон — это знаки на бумаге, работающие в силу договора; знаки — легальны.
А знакотворец — он делает липу.
Вот если знак — он же герб — над гражданином масштабировался, то это грубейшая подделка и даже неуважение от злоумышленников. Та ещё умора, случается с азиатами. Последний раз он это засёк на экономическом форуме, рассмотрев гражданина, завербованного агентами корейской разведки. Поддельный герб разросся там орлищем над цыплятками. Аппарат разобрался. У знаковидцев вообще не принято говорить «государство», они говорят — «аппарат».
Он находил штатовскую разведку: там орёл распахивал крылья над носителем не в царственном ореоле, а в мёртвом взмахе чучела. Аппарат разбирался.
Криво висел червонный щит на орловой груди — так это гражданин сливал информацию с режимного объекта: влево щит скошен — умышленный слив, а вправо — по халатности. Бывали трудности… коррупция, например. Косила орлов, как ветрянка — малюток, глаз уже намозолил. Тогда составлял протоколы, которые неизменно возвращали с пометкой: запомнить, наблюдать, но до запроса не сигналить. Он пожимал плечами. То же повторялось со злоупотреблениями полномочиями. Он сравнивал факт с номиналом. Аппарат разбирался.
После реформирования отдела ему выделили нишу: следить за иностранными агентами и около.
Когда выслуга зачлась и план был выполнен, его повысили. Но он остался недоволен, потому что в новой должности просто видеть стало недостаточно. Появилось новое требование: думать.
До того служба была простая, хоть и рутинная.
Он любил службу.
Служба ведь жизнь по местам расставляла.
А когда жена недовольна не пойми чем, или младшая сучит ногами, или сердце схватывает какая-то тревога — это непорядок. Почему темно на душе, когда окна заполняли тучи, когда тихо скулили собаки? Заунывно ли шумел водопровод? А если люди вокруг улыбались, но он не посвящён в причину радости? Почему сын посмотрит в телевизор, скажет, мол, фильм — пронзительный, и нахмурится? Это что значит? На каком уровне зрения пронзает? Как отличать одно кино от другого, если они — просто мельтешение символов? Раз их в договоре нет — то и силы они не имели.
Опять же эти странные слова: «человечность», «гармония», «творчество», «идентичность». Сын не пожелал идти за ним на госслужбу, пошёл в социологи, — а его эти слова путали.