Что они? Что обозначают? Таких знаков он не видел.
Порой он не понимал семью или происходящего вокруг, бывал собой недоволен. Он знал, что делать, когда жена, например, обвиняла в «холодности». Надо как бы растаять. Мать научила: цветы купи, поднеси новья из одежды, отправь на процедуры, ну, не забывай улыбаться. Он улавливал суть. Гораздо обиднее, когда жена в ссорах называла его «толстым чинушей». Тут уже не справиться, не ответить. И так бывало всё чаще. Да, он страдал от ожирения. Да, он видел и строчил, видел и строчил, но это его созерцательная деятельность. Тут надо гордиться тем, что в инструментальном смысле он годен и функционирует режимно.
Младшая в школе не могла точно объяснить, чем занимается отец. Носит костюм и галстук. Ходит в администрацию. Папа старомодный, гаджетов не носит, интернетом не пользуется. У него есть помазок, усы. Коленями он вот так вытворяет под песни «Самоцветов». Ещё у него над креслом висит флаг, по утрам играет гимн, а на столе есть старый телефон с диском. Папа немножко винтаж.
В жизни людей ему неудобно.
Куда легче с носителями.
Когда прищуривался на город, улицу, толпу, уходя в рабочий спектр, — сразу успокаивался. Мир терял вещность, становясь условностью. Здесь нет суши и воды, нет воздуха и электричества, нет перспективы, стен, запахов, звуков… Простирается бесконечная белизна, бесконечная ясность, бесконечная правота. Лист бумаги, макет — поле закона, короче. А по нему двигались знаки. В его случае — увы, предел способностей! — госсимволика. Но и её достаточно, чтоб работать.
После госакадемии учили, что в мире есть только аппарат и носители. Просто же? И понятно! С такой диспозицией не запутаешься.
Аппарат ставит печать.
Носитель носит печать.
Начальник отдела частенько оговаривался, если был не в духе или выпивши, что аппаратов этих тьма, они беснуются диким зверьём по мать-земле и жрут друг друга. Отъедают бока границ. Взаимно преуменьшают число носителей. Ещё они рытвины войны в мать-земле оставляют. Устраивают на поле права чёрт-те что, ведь что у одного аппарата — право, то у другого — лево.
Но это слишком путано. Уж лучше, когда ты внутри одного аппарата, чем сразу — надо всеми во время хитрых рассуждений. Есть, короче, помимо Человечности, Корпоративности и Государственности и такая сила.
Но он ничего не понимал в мать-земле. Раз знаков её не видно — и никто из коллег не видал, не регистрировал, — то её как бы и нет.
Верно?
Сложно стало, когда он с семьёй отправился на Чёрное море. Чаще детей с женой отправлял, реже — вместе, но на дачу. Даже знаковидцы должны отдыхать, пусть работа и непыльная.
От тупого лежания семья быстро утомилась. Надо было куда-то выбраться, а не потеть на пляже, дети изнывали от скуки, галька и море шлифовали эту скуку, жена воротила от него нос. Выпивал больше меры, а местное вино было поганое. Тогда поехали на экскурсию, «спелеотур», там у него заиграло давление, убраться в гостиницу пришлось сильно раньше прочих. Через пару дней он воспрял, расходился; унылые дети насмотрелись на эксплуатацию дельфинов и морских котиков, жена чуть смягчилась на спа-процедурах.
Тогда уже на переполненном автобусе отправились в заповедник близ курорта.
Ведь из каждого киоска туроператоров о нём распевались.
Экскурсовод бубнила по громкой связи об уникальной природе, динамик над ухом барахлил, от помех подташнивало; дочь уснула на руках жены, и он внезапно поразился неопрятности этой беловолосой пары, обе расплывчатой породы с плоскими чертами. «Я же мазала тебя, опять ты краснопёрый!» — проворчала жена, поймав его взгляд. Какое-то отвращение встало горлом, и он решил, что сегодня, должно быть, находится в самом скверном состоянии духа. Никогда ещё не придавал значения внешности людей.
А вокруг непрестанно маячили белые ляжки, красные икры, облезлые плечи, и всё — обрывочно, в хаосе летней одежды.
Его мутило.
Зря выбрался за пределы родины.
Сын переел слив, гоняло в туалет; каким-то пенсионерам подурнело в духоте, и от его профессионального взгляда не ускользнуло, как замерцал на том уровне зрения орёл над этим дедом (случается ещё у младенцев, умалишённых, управляемых мёртвых или особых сотрудников аппарата — везде, где правовое поле с трудом цепляется за носителя, ибо он уже не годится в носители, вот-вот грозит фатально уронить свой стяг…), а значит, смерть и вправду дышала на деда, и знаковидец порылся в аптечке, чтоб не дать тому подохнуть, иначе отпуск будет вконец испорчен, а тут ещё гид прилип, обнимал за плечи, наставлял: «Не сходим с экологической тропы! Заботливо шагаем! Не мусорим, тута двести видов из Красной книги!..»
А потом они вышли из автобуса, миновали ворота и кассы, ещё щурясь, волочась, переругиваясь.
И вдруг воцарилась тишина.
— Пап, как тебе?
— Красиво.
— Не то слово, пап…
Залюбовались прибрежными скалами.
Лазоревый простор раскинулся до краёв видимого мира, и только вдоль побережья его пробивали частые, изрезанные ветром шипы. В крохотную бухту заплывали катера с туристами, сфотографироваться, прикоснуться к этим каменным статуям. Им рассказывали о местном чудовище, которое с одного клаца может афалину пополам перекусить, — и дети, даже старший, напряжённо всматривались в каждую тень, наводимую облаками на воды. И что у каждой здешней глыбы, как детища давным-давно пышущего вулкана, есть название. Чёртова яма. Райские врата. Золотой обруч. Король, королева, их свита. (Сказочно! — шептала дочь. Какая пошлость, — вздыхал сын.) Если отступить от берега вглубь, то камень сменится лугами и лесами. Драгоценные рощи редких деревьев и кустарников здесь оберегали от человека. В самых диких уголках обитали кабаны, косули, куницы, но туда заходить нельзя.
Затишье длилось пару часов.
Улыбка ещё не угасла на лице жены, когда он поинтересовался у гида.
— Там что? — указывая на края горного хребта.
— А ничего тама, дальше себе заповедник…
— Тогда я пойду.
— Ну… вы не загуливайтесь, дальше мы по тропе не идём. А в ту сторону будет ущелье, его не обойдёте, если только…
— Пап?
— Догоню.
— Ты чего зенки-то вылупил? Давай-ка со всеми…
Он не ответил жене.
— Эй! Ваш папа вконец сдурел на жаре…
Всякий сор, то и дело пылью забивающий восприятие, исчез, как только показалось неведомое.
Он недалеко смог уйти. До боли напряг свою оптику. В отделе шутили, что в знаковидцы берут отмороженных, зрячих оттого, что им в детстве кусочек аппарата в глаз попал. Даже если так…
Курортный край выбелило.
Нет моря, неба и скал, нет границ вещей, мягких троп и бабочек, стрекота, трелей, запахов цветов, которых он не знал, и даже ковыль не щекотал. В пустоте позади него витали золотые трезубцы и орлиное племя. Впереди, где в видимом спектре обрывалась цепочка кустарников у подгорья, километрах в трёх, трава редела, а из почвы торчала щербатая скала.
На месте её, если размазать камень в поле права, был знак.
Порхал алым пламенем.
Пляска рубиновых бликов. Из света проливаясь жидкостью, но ни одна частичка не стекала по бесконечной белизне кругозора, нет — капли вскипали и взрывались, перебрасывая вещество знака вверх, чтобы тот снова пролился… Оно было сразу и обозначающим, и обозначаемым. Оно не имело чётких линий. Оно бы не уместилось в геральдический реестр — прожгло. Оно было чуждо аппаратам.
Кровяное пламя здесь жило.
Отсюда вспыхнул и протянулся новый его путь — из капли крови на бумаге мироздания. Пусть он этого ещё не осознал.
…Его вышвырнуло в привычный свет. Он оказался на полянке, недалеко свернул с тропы, не смея и шагу сделать к заветной скале. Заповедная земля излучала беззаботность; отбойным молотком стучало сердце. В грабовых лесах резвились косули — рыжий вихрь в чаще хризолита; рука смяла мобильник, как пластилин. Из-под утёса показался чёрный баклан: шея его изгибалась вопросительным знаком, а полёт был угрюм и одинок.
…Ему пришлось звонить с местного телефона из фойе административного комплекса, наорав на окружающих, чтоб убрались и не подслушивали. Охранник администрации заповедника поправил фуражку, с опаской отошёл от этого борова. Дети впервые видели отца таким.
Знаковидец узрел, значит, узрел аппарат.
Возвращались туристы тише травы.
Как ни сопротивлялась родня, отпуск пришлось прервать. Вылетали из Севастополя в полночь, без объяснений. В аэропорту жена накрутила себя до истерики: «Ты чего нам устроил?! Куда сорвались?! Чего зенки-то вылупил?!» Если смотреть сквозь неё, на юго-запад, можно ещё, подкрепляя больше памятью, чем зрением, найти те самые отблески.
Что же это за знак над скалой такой? На кого указывает? Кто его придумал?..
Дети молчали всю дорогу.
А что, если не надо было докладывать? — осёкся знаковидец; впрочем, не из-за беспокойства о семье.
Подготовка к операции стартовала на следующий день после прибытия.
Он составил протокол об увиденном, подал начальнику, тот провёл опрос, потом пришло начальство свыше, опросило обоих. Он прошёл освидетельствование, тесты на детекторе лжи. Его изучили тайные и явные знаковидцы службы внутреннего контроля. Аппарат рекурсивно работал по самому себе. В конце цепочки принятия решений его окружала уже масса должностных лиц. Он повторял со старательностью идиота. Его слова пытались проверить. Он повторял.
Наконец, запечатлеть знак вылетела специальная комиссия.
Пусто.
В качестве проверки от обратного его позлили, обвинили в даче ложных показаний, саботаже, утрате квалификации.
«Ты — робот, который автоматически „социализировался“. Мимикрант. Ты повторяешь движения за людьми вокруг… Но это не делает тебя человеком», — вынес приговор сын, когда жена подала на развод.
Что изменилось? — спрашивал он себя. Теперь по утрам он пил воду, а ужинал в кафе. Бельё постельное не менялось. Дети перестали шуметь; он сам крутил ползунок громкости у телика. Когда они развелись с женой? В начале ноября, через месяц после отпуска — так? Или уже в декабре? Он не следил за календарём.