Это рассказы не только о следователе, но и о мучительном «я» совершающих преступления, делающих других несчастными, часто по неосторожности.
«Мне нужна помощь. Я сбил человека».
«Ребёнка».
«Я уехал, что делать — хз».
Потом удалил текст. Сам себя закапывает. Никто не должен знать. Камер там вроде нет, были встречные машины и, может, ещё пешеходы. Ну и что дальше.
Вода ласкала его тело. Распаренный, вылез он из душа, разложил диван и взбил подушку, чтобы скорее проститься с этим неприятным вечером. Но куда там. Стоило лечь и притвориться, что вот-вот уснёт и всё обязательно кончится, как всплывал пред глазами мальчик. Маленький совсем, с рюкзаком, должно быть, первоклассник.
Он поднялся и опять было заплакал. Не вышло, слёз на всё не хватит. Живи теперь и думай как.
Легко ли быть полицейским? Выполнять повседневную работу то ли спасателя, то ли разгребателя грязи, иметь дело с непрерывным мутным потоком бед и кошмаров, с самыми тяжёлыми и злыми людьми, пропитываясь их духом, и знать, как на тебя смотрят вокруг. Как на парию. Иногда как на оккупанта. Увы, это слишком часто так, и немало вымогателей и истязателей, из-за которых образ полицейского остаётся таким.
Усталые размышления и сводки нервных буден кубринского опера — исповедь от первого лица, от косматой образины чудища из «Аленького цветочка». Он всем страшен и чужд. «Побудьте день вы в милицейской шкуре — вам жизнь покажется наоборот…»
Мирные жители его называли по-всякому. Родственники злодеев, которых он кольцевал, кричали (литературно): «Сука!» — и добавляли (жизненно): «Сдохни!» Обиженные заявители, кому Жарков по разным причинам не мог помочь, с удовольствием (словно другого не ожидали) говорили: «Оборотень!», зачем-то растягивая первую «о». Потерпевшие, которым помочь удалось, незаслуженно бросали: «Ещё бы не помог! Мы платим налоги», будто сам Жарков никаких налогов не платил. Случайные прохожие могли проронить сквозь зубы «Мусор!», сквозь дворы — убежать, сквозь время — вернуться в отдел и выдать: «Спасите!» Не выдать — потребовать, потому что избили, ограбили, обманули, развели, а полиция должна приходить на помощь — незамедлительно и каждому.
— Мы законы знаем! Мы жаловаться будем!
Без повода и с причиной, и так по кругу: что только не слышал про себя Жарков.
Может, одни только жулики называли его по имени-отчеству и не желали ничего такого. «Георгий Фёдорович! Начальник!»
Читая Кубрина, веришь в то, что понятно теоретически: они, конечно, все очень разные, эти люди в погонах.
Под шкурой, под личиной чудища живёт и страдает светлый и чистый человек.
Надеюсь, Сергей Кубрин будет возрастать в мастерстве и — это надо говорить прямо и громко — сохранит честь и мужество. Особое мужество показывать сложную правду о том деле жизни, которое он выбрал, — жесть, мрачняк, ярость, смелость, риск, отзывчивость и усталость, невыносимая усталость…
Повесть москвички Екатерины Какуриной «Маркетолог от Бога» читать лично мне было очень интересно. Потому что она живая, откровенная и с юмором. Все, о ком она пишет, видны, и ждёшь, что же будет на следующей странице. Здесь есть и любовная коллизия, и портретная галерея персонажей нашего времени, в том числе совсем юных, и главное — история про то, что неизвестно большинству и героине тоже было незнакомо. Она открывает для себя новый, церковный мир, при погружении в которой постепенно меняется — нет, не плакатно и резко… А как — узнаете, прочитав.
— Ты знаешь, что у нас там образок «Иверская» бракованный?
— Знаю, — говорю гордо. — Мало того — я уже всё исправила.
Там и правда была царапина на фото. Я подумала: «Так не пойдёт» и быстренько всё потёрла в фотошопе, залила на сайт и осталась довольна собой.
— А ты знаешь, что он раньше был нормальный, а теперь бракованный?
Чёрт. Оказалось, по легенде, в девятом веке один из иконоборцев ударил копьём по образу — и потекла кровь. Воин пал ниц, все вокруг уверовали, происходили многие чудеса и четыре ближайшие деревни крестились. С тех пор Иверскую изображают с небольшой раной на щеке, которую я, по доброте душевной, удалила.
— Ладно, — говорю, — сейчас нарисую обратно.
Рома смеётся. Сложно не отметить, что он симпатичный.
— Ты, значит, тут недавно? И как тебе?
— Круто, — говорю, — двенадцать лишних выходных, кому не понравится?
Здесь есть и резкие шуточки, и недоумение, и умиление, и даже что-то лесковское: сердечные русские люди, собранные вместе у подножия Креста. И есть интонация — свежая и искренняя.
Я рад, что мне довелось отбирать победителей «Лицея», прочитав полторы тысячи страниц и окунувшись в гул и гомон моих младших современников. Я рад печатать их из номера в номер в журнале «Юность». Считаю это важнейшей задачей — давать пространство пишущим.
Кто такой «молодой писатель»? В возрасте этих авторов писали Пушкин и Лермонтов, Маяковский, Шолохов, Набоков… Обаяние юности, несомненно, присутствует в том, что вошло в эту книгу, но дело точно не в том, сколько кому лет. Можно назвать их новыми писателями — так будет вернее.
Мне бы хотелось, чтобы они, новые, остались в литературе и продолжали писать.
Ослеплённый пёстрым сверканием прочитанного, тру бессонные глаза и всё же думаю, что самые яркие произведения у них ещё впереди.
Номинация ПрозаПервое местоРинат ГазизовОтправление. Сборник рассказов
Три правилаСорок Сорок
Сорок Сорок унесли меня ночью вместе с пазиком, который водил мой отец. Он бросил машину на просёлке в полях, он был штатным водилой «Приневской фермы»; почему отец взял в ту поездку меня — неизвестно, куда он делся — тоже.
Сорок Сорок не умели строить жилища.
Не жили подолгу на одном месте.
О них знал лишь тот, кого Сорок Сорок украли.
Они предпочитали воровать. Они только и делали, что воровали, могли утащить что угодно. Несущих сил хватало даже на то, чтобы летать по ночам с заброшенным бараком в лапах. Смутно помню, как меня несло в автобусе: то захватывало дух, то клонило в сон. Наверно, Сорок Сорок чудом меня не заметили, когда шарили чёрным глазом по окнам, вот и взяли, так-то они людьми не интересовались.
В том пазике я поселился вместе с младшими, я спал на сиденьях в третьем ряду слева, а топили мы его, подкидывая валежник в буржуйку, что пробила трубой кузов на месте водителя. Со мной вышло удобно: комбинезон пришёлся от сироты, который не выжил прошлой зимой, а обувь мне смастерил старый Ёся из солдатских ремней. Я сдружился с тремя ровесниками. Они были слишком малы, чтобы попасть в Сорок Сорок, они говорили: надо ждать, пока трое старших окочурятся, тогда появятся свободные места. А мне вообще путь внутрь заказан — я чужих кровей.
Все трое умничали, но так и не смогли мне объяснить, откуда пришли.
Когда мне стукнет семь, приёмная тётка скажет, что это меня похитили цыгане. Варвара махом раскроет дурацкую книгу — сразу на нужной иллюстрации, но я не узнаю в Сорок Сорок ни чёрных кудрей, ни куриц под мышкой, ни гитар, ни золотых серёг.
Мои похитители куда древнее цыган.
До пяти лет я слонялся по нашему биваку, разбитому на прогалине в сосновом бору; ходил себе между краденых изб, краденых фургонов, краденых палаток, от загона с крадеными гусями и курами до тарахтящих бензиновых генераторов, от краденой цистерны с бензином до краденой бытовки, где Сорок Сорок наедались грибами и любили друг друга; по лесу и до озера; однажды стянул у рыбака ведро пескарей; видел, прячась за берёзой, вертолёты; видел пожар, который упёрся в ров, умело вырытый лапищами Сорок Сорок; видел лося, рога которого были как сосновые корни; видел падение звёзд (кайфово, но слишком быстро); видел клеща размером с пятак; я постоянно просился внутрь Сорок Сорок — и обижался, когда меня не брали.
Их действительно было сорок, по-человечески сорок.
Тонкокостные, черноглазые, у них бездонные животы. Они прекращали есть, только когда в гнезде не оставалось еды, и эту особенность я у них перенял, ел как не в себя и не толстел. Они долго-предолго странствовали по земле. Оборванцы, кто в медицинских халатах, кто в тулупе, в женском пальто, распахнутом на всю волосатую грудь, им было без разницы в чём ходить. Я ещё не сразу понял, что пестрота вещей вокруг меня — она не потому, что воруют всё подряд, а она как раз оттого, что воруют в одном экземпляре. Никогда Сорок Сорок не подбирали подобное дважды.
Я кричал: возьмите меня с собой! — когда поздним вечером эти сорок странников собирались у костра, брались за руки, обнимались, чуть пританцовывая, лепились в дрожащую кучу тел, ртами издавали чарк! чарк! чарк! А потом — щелчок! — и вот они уже коллективный оборотень.
Огромная до усрачки сорока.
Их семья так выживала.
Нужно очень долго жить вместе, нужно быть очень родными, чтобы так делать. Я разглядывал Иришку, Янку, Агнессу: они ли птичьи лапы с когтями, как грабли? Они ли — немигающие глаза, как две кастрюльки, они ли птичий клюв, в который упихалась бы моторная лодка? А костистый Ёся с хромыми старикашками образуют птичий хребет? Морщинистая старуха, что заставляет меня таскать мусор за всех и тщательно закапывать, — она своей висящей кожицей обтягивает всю семью? А толстые неулыбчивые мужики из сарая, которые только и делают, что лежат на соломе и дуют воду из бадьи, которую я им таскаю, — они в Сорок Сорок играют роль птичьих потрохов?..
Наверно, гадать бессмысленно, никто из них — не часть. Они все сразу — единое целое новое качество.
Умная книжная мысль, я её тоже у кого-то украл.
Думаю, беду на Сорок Сорок накликал я; хотя разве это беда, нет, это их привычка.
Я стал проситься в город, когда в украденном багаже (а Сорок Сорок умудрились обворовать товарняк) я нашёл книги с картинками, и там был город с нормальными людьми, как из рассказов Ёси; были мосты, ровные невероятные дороги, словно прочерченные на земле суперфломастером; были ещё дома из кирпича. Я клянчился туда, убеждал, что украду и вернусь из города с сырокопчёной колбасой, с калькулятором, с футбольным мячом и зефиром, политым глазурью. Украду бездну крутых вещей. Я заснул, кожа на щеках была стянута от соли, потому что старый Ёся меня наругал. А ночью проснулся от грохота, который прошивал лес вдоль и поперёк.