Вам есть что сказать? — спросило должностное лицо и замолчало.
Оно всегда было право. Оно также молчало, глядя на знаковидца со своего портрета, пока гербовный орёл кричал на восток и на запад — моё! Молчало, когда он поковылял из кабинета по сияющим коридорам власти.
…Пожав плечами, он не пойдёт домой, потому что дома без семьи нет, есть лишь какая-то коробка, пустующее гнездо. Куда глаза глядят? — застынет на Красной площади, на долеритовой брусчатке, камень которой в Крыму раздобыли, будет тупо стоять среди башен и зубчатых стен — эта вялая глыба мяса в полиэстеровом плаще, а как сморгнёт — воздух обернётся праздной толпой, зашумит концерт, гала-шоу, и отблески пиротехники покроют соборные купола. Он будет слоняться под дождём, городским, прирученным, не то что на Чёрном море, и побоится оглядываться назад, как умеет, потому что она теперь там — внутри.
Принц боится, мёрзнет, он жив как никогда из-за неё.
Нельзя эту правду в глаза видеть.
Будет путаться и мокнуть, пока не вспомнит про утёс, паука и пустой сапёрный колпак, из-под которого удрал гном. Он направится к первой попавшейся двери на пешеходной аллее, протолкнётся через шумную толпу курящих, с бокалами, в юбках, в футбольных шарфах, и — вниз, вниз, в подвальный бар под зелёной вывеской «Рундук». Миновать кипучих посетителей не получится, набились, но завидев — сами расступаются. Такая публика, как он, тут внове, и бородатый бармен в тельняшке, не проронив ни звука, поставит ему кружку лагера.
Веселье вокруг него сперва поутихнет, а потом разгорится с новой силой.
Выпьет и расплатится. Бармен его чаевые проигнорирует. Здесь не любят таких костюмных. Принца слегка мутит, но в целом он скорее рассеян, чем болен.
Он захочет в туалет, поищет, увидит железную стрелку.
Перед лестницей вниз трое молодых людей, и самый ухмылистый отвесит ему шутовской поклон: «Там, сударь, занято!» Но Принцу невтерпёж: спустится, еле влезая боками в узкий проход, толкнёт, надавит на дубовую дверь и войдёт в обклеенный до лохмотьев гальюн. Никого тут нет, зачем врать?
Стены в черепах, реклама бриолина и рома, рок-постеры, голые девицы, «бьюики» и «мустанги», которых он никогда не знал, здесь и пикантные надписи, и грубый юмор, в тон барной атмосфере, и даже диснеевская злая королева, что на хулиганском коллаже снюхивает с волшебного зеркала кокаин. С одной туалетной стены обои сорваны. Штукатурка сошла, под ней треснувшая кирпичная кладка, сквозь которую пробиваются комья земли и глины.
Бардак, одним словом.
Принц шарит в брюках. Удивляется: осколок кварцевого гроба, гномьей поделки, всё ещё при нём. Неужели аппарат принял за безделушку? Тем лучше: чужое имущество оставим в целости.
В туалетном зеркале над раковиной он не может разглядеть своё лицо целиком, лишь набор знаков: знак усталости, знак отсутствия, знак глаз, знак рта. Носитель?..
— Нет, — говорит он с нажимом туда, за амальгаму. — Это я. Вот это — я.
И тогда клеймо аппарата меркнет, вдавливается в бумажную ткань мира закона и рвёт её. Гербовная мандала падает в прореху, в ничто. На месте старого клейма образуется чёрная дыра. Только теперь он знает, как её заполнить.
Капля крови никогда и не была знаком.
Она — дыра в мире, где на всё якобы есть право.
— И я могу.
Надо кое-что сделать; собираясь с мыслями, он достаёт паспорт, под обложкой спрятано семейное фото. До того как старший стал наглым леваком, а дочь выучила таблицу умножения; жена тогда ещё видела его лишь добродушным тормозом, который любит скучную работу, выпить и поспать, и это чертовски мило. Четверо улыбаются. Нужно им черкнуть пару слов. Раньше он был едва ли человеком и не мог им объяснить.
Сочиняет суконную глупость на обороте фотографии, завершая: «с уважением, Ваш». Кладёт паспорт на раковину, рядом — служебный пропуск и водительские права.
У него получается воткнуть осколок в жирную шею и ещё повозюкать.
Оседает, растекается по чёрному кафелю. Ждёт. Ну ты и вылупил зенки, — подначивает сам себя в зеркале, — стучи аппарату, пока не поздно, сигналь, раз ты носитель… На всех уровнях зрения темнеет. Но напоследок он успевает разглядеть то, чего никак не мог предусмотреть.
Опять непорядок, Принц.
Вываливая рыжие комки и разбитую кладку, гном лезет из разбитой стены. В земной тверди чёртов гном перемещается как рыба в воде. Он не знает границ.
Заполняет собой гальюн.
Тянет чудовищную руку к Принцу, тянет, и остаётся только отбрыкиваться, забиваясь в угол, но в опаловых глазах стража есть только — злоба? приговор? боль?.. — и рука его всё-таки дотягивается, запечатывая рану. На каменном носу этого пузана птичий помёт. Мох стелется с плеча на грудь — обрывком кольчуги, — и морской воздух веет из ощеренного рта. Страж сделан в недрах, землёю из земли, вытесан трудом и весельем, и, хватая человека за горло, он обращается на языке, который есть жизнь.
Как тебе? — давит корявая рука.
Красиво.
Не то слово, — поднимает его, — нам пора.
Куда? — захлёбывается Принц, щурится, щурится по привычке, но по ту сторону света он находит только свет, тёплый и объёмный, — не белизна, не условность, и почему-то нестерпимо хочется чихать. И вправду чихает. Хоть и брызжет кровью на костюм, а всё-таки становится легче.
Принц оглядывается на документы у зеркала, не замечая, как странно теперь отражается сам, но его тянут дальше, мол, не надо. Туда ведь без документов и без печатей берут.
А! и это привычка, — отмахивается Принц с красною улыбкой, — там избавлюсь, верно?..
Там — на новой работе.
Уборка на раз-два
Чистое не становится хуже, если иногда им займутся люди плохие; вообще же оно удел хороших…
Линду я никогда не любил, ну нет во мне родственных чувств. Я человек холодный.
Но за Линдой я всегда убирал.
Это как бы возмещение. Обычно бывает так, брат в семье — свинюга. Он ведь мужик. А женский пол за ним стирает, ему штопает, для него готовит. Но в нашей семье повелось иначе. И это не потому, что я, например, аккуратнее или интеллигентнее Линды. Нет, она вообще-то на культуролога учится. А я слесарь-ремонтник третьего разряда. У меня роба должна пахнуть, как если бы в ней десятого сварщика хоронили. Тем не менее! Инструментарий обезжирен, рабочее место по уставу; мой уголок даже тэбэшники фоткали как эталон для стенгазеты. Дома я тоже чистюля.
У Линды с порядком отношения не сложились. Ни в одежде, ни в поведении, и судя по всему — и в мыслях. Впрочем, ей можно. Родаки мне внушили — можно.
Хотя в субботу, за день до их переезда с города на дачу, могла бы изменить традиции. Об этом я вслух напомнил, только Линде по барабану. Улеглась с хахалем на диване в гостиной. Вперились в стену, а на стене какой-то трэш. Пацан мне её не нравился. Странная порода: мне уже за тридцатку, но он выглядит старше, хотя ещё студент. Жилетка на голое тело, татухи от пупка до бороды. И накачанный.
«Он останется?» — поднимаю брови.
«Уйдёт до полуночи», — закатывает глаза.
— А что это за чушь по телику?..
— Ну камон, это не чушь. Вы там, пролетарии, вообще сериалы смотрите?
— Я смотрел весь «Стар трек». Больше мне не интересно.
— А на компе играл во что-то? — подключается бойфренд. — В ГТА играл?
— Я играю только в изометрическое старьё, до две тыщи пятого, остальное от лукавого.
Компьютерные игры и алкоголь — в этом я дока. Тут я их всё-таки могу проучить.
Парень издаёт какой-то звук, словно мысленно плюёт на пол. Который я полирую. На первом этаже я обычно начинаю с кухни. Кафельный фартук надо обезжирить. Мать выбрала неудачный плинтус между фартуком и столешницей, там щель, которую и силиконом не залить, а грязь в неё лезет. Туда даже шпатель не идёт, надо с иголкой. Терпеть не могу такие щели.
Холодильник на разморозке. Духовку я ещё до их приезда выдраил изнутри. Еды у нас минимум, пачка молока, доширак и какой-то сухой корм на завтрак: даже ребёнка не накормишь.
— Здесь тоже будешь драить? Давай позже, до конца сезона ещё три серии.
— Прервётесь, не беда.
— Ну Диман…
За «Димана» я бы ему яйца оторвал. Линда угрозу чует. Вижу, что слегка толкает его, чтоб он не мнил себя хозяином. На барной стойке, отделяющей кухню от гостиной, стоит бутылка клюквенной настойки. Моя. Линда меня сейчас как бы через эту бутылку увидела, поняла, что если я выпью и немного покраснею, то за неуважение буду усиливать конфликт.
А тут, извините, баш на баш. Кто с железом полжизни возится, а кто за железо в беспалых перчатках берётся, на становую или присед, — и любуется на себя в зеркало.
Кстати, насчёт становой, — я уже дошёл до дивана.
Раз не хотят вставать — поднял его за боковину и оттащил от стены. «Эй!» — «Линда, зырь свою чушь и молчи». Пошёл менять воду в ведре. Когда прохожу мимо, парочка цокает, это я им тень на стену навожу. Проектор же. И ещё им мешаю — не даю полной темноты. Из-за света от вытяжки изображение блекнет.
— Ты серьёзно не видел «Вандербоя»? — удивляется она. — Я же показывала тебе, в том месяце? И ссылку кинула.
— У меня по ссылке не открылось.
— Господи, а VPN на что?!
— Мм?
— Короче, — смирилась сестра. — В этой серии Вандербой находит Пустыню Крови. Он танцует с джиннами, доит ящерицу, попутно выносит америкосов, которые тут окопались с разработкой нефти, а затем натыкается на волшебный кизил. Сечёшь?
— Так-так, — я прошу их поднять ноги, чтобы пройтись тряпкой вдоль дивана.
Вот здесь ламинат слегка вздулся. Это батя сэкономил — раз, мог бы брать такой, которому вода побоку, и сестра тогда на своей «крэйзи пати» разлила воды — два. Так и не призналась: то ли стиралка потекла, то ли вылили таз выпивки и бесились в луже.
— И с волшебным кизилом Вандербой возвращается в Москву. Он кизил раздаёт таджикам…