Судя по звукам за дверью, «ай-робот» застрял-таки в длинной бахроме по краю паласа. Или, что вероятнее, наехал на порог в дальнюю комнату. Он умён, конечно, у него и режим «антипутаница» есть, который я бы и человеку вживил, но случается досада.
Вышел из комнаты: всё верно. Ухо у меня точное.
Я освободил уборщика и решил ему помочь. На втором этаже в санузле я помочился, нашёл щётку, стал вытирать этот пропиленовый палас, два на три метра. Шумы внизу не умолкали. Я старался ритмом щётки как бы заглушать и нарушать ритм, который доходил снизу. Там явно зверь о двух спинах тёрся под еле слышный треск проектора.
Ох, Линда, за что ты так со мной?
Наконец оно закончилось, что-то упало и двинулось на кухню, а может, и в прихожую, а я услышал медленное шлёп-шлёп босиком к лестнице. Поздно прятаться — свет горит, и я честно дал понять, что не сплю.
Вздохнул и тоже направился к лестнице.
Линда была внизу, вся в слезах. Майка с седым философом была распорота от живота до шеи. Под майкой ничего не было. Её глаза смотрели сквозь меня куда-то вдаль. Левой рукой она прижимала к груди свой молочно-белый новенький планшет, правой хваталась за поручень — и через каждый заторможенный шаг хватала вместо него пустоту.
Я здорово смутился, что бывает со мной очень редко. Сестра моя оставляла красные следы — раз, а за её плечом горел свет в прихожей — два. С ней — с прихожей то есть — было что-то не так. Линда успела подняться ещё на три ступеньки, когда я догадался.
Ботинки и толстовка парня исчезли. Он и впрямь уехал к полуночи.
Значит, тут был какой-то непорядок.
Кто здесь ещё?
Вот тогда Линда и поскользнулась на плиточной ступени. А поскольку шла она как робот, но планшет ни за что в жизни бы не отпустила, даже чтоб уберечься от синяков, Линда упала вниз лицом. Гранитный угол ступеньки пробил ей лоб. Я застыл. Тут время как бы присело на «ай-робота» и пошло начищать взад-вперёд.
Я прикинул расстояние, понял, что даже среагируй за секунду-две до её падения — не успел бы подхватить.
Тогда я вернулся в спальню за одеялом, чтобы прикрыть сестру, потому что ничего лучше не придумал. А одеяло — это штука на все случаи жизни. На ходу я зачем-то шлёпал ладонью по стенам коридора. Весьма твёрдые.
В голове моей сгущался туман. Пахло железом. Надо вниз, за телефоном. Скорая. Мастер говорил, скорая будет ехать от сорока минут, поэтому родственников надо возить самому. Ну, это когда у тебя есть машина, когда ты можешь заботиться о родных, так?
Я спустился почти до середины лестницы, когда увидел, что Линда ещё шевелится. Наклонился к ней. Ошибочка. Это вовсе не она шевелится, а раздаётся трещина в её голове. Лобную кость раздвигало с усилием, как арбузную корку, ступенька словно вгрызалась в неё ещё глубже — или кто-то невидимый, наоборот, упёрся ей в затылок и давил, — и это напряжение передалось мне. Вот-вот лопнет!
Но из тёмного влажного проёма в её голове показались сначала крохотные ноги. Они торчали рожками, потом повисли. Удлинились. Судорога прошла по телу Линды. Быстрое сокращение вытолкнуло дальше из её головы глянцевый животик, похожий на белую икеевскую миску, а там — отчего крышу ей чуть не сорвало — вышел и сам нагой младенец.
Он вопил как резаный. Запашок поднялся, как в мясном отделе.
Впрочем, вряд ли младенец реально жил здесь. Больше походил на световой узор, заплывший мне в глаз, отпечаток на сетчатке. Образ, перенесённый прямо из её головы в мою. Потому что я отводил взгляд и унимал тошноту (ведь я, при всей хладнокровности, довольно брезглив), но ревущее дитя, слишком яркое и контрастное, втемяшилось в глаза. Меня же настойчиво весь вечер просили смотреть этот сериал!
Оно было плоским, и одновременно оно было объёмным. От этой двойственности туман в моей голове стал искрить, светиться многими-многими вещами, которые я от сестры узнал.
Что ты там вынашивала, Линда?
Младенец привалился спиной к её разверстому лбу. Всплеснул ручками, съехал вниз, мазнув, оставив на её шее сукровицу и графический след вроде штриховки. Он неуклюже перевалился через её плечо и, визжа, опрокинулся, скатился по ступеням. Лестница нашего коттеджа всегда была источником травм. Я настаивал на деревянной, хоть это и не вписывалось в модерновый интерьер. Может, Линда потому раньше и не оскальзывалась, что липла грязью? — а я ж ей насильно ноги вытер.
Младенец шлёпнулся на пол, ну, то были его проблемы, наверно, он убился.
Я почтительно накрыл, наконец, сестру одеялом и спустился.
Меня не столько интересовал ребёнок, сколько телефон.
Тут я увидел, что череда странностей не закончилась: новорождённый продолжал ползти. Разумеется, он был полумультяшкой-получеловеком, как иначе, а потому выжил. Он полз к стене. Проектор светил впустую. Прислонившись к краю белого квадрата, стоял его отец — точнее, чёрно-белый силуэт в пустоте после титров последнего эфира. Я легко узнал Вандербоя в профиль. Дитя кричало и тянуло к нему руки.
Тогда-то я наконец вышел из роли наблюдателя. Сделал то, что должен был ещё шесть часов назад.
Я кинулся в прихожую, в закуток с электрощитком. За спиной спятившим оркестром грянула тема сериального интро. Я ударил по рубильникам. Зло истребить нельзя, но можно в своём доме отрубить питание. Персонаж исчез. Дитя завизжало.
Теперь я уловил вторую странность в его представлении: крик был каким-то плоским, монозвук.
Я старался не глядеть на него, но оно, как пятно на сетчатке, непрерывно было моим раздражающим спутником. Куда бы я ни посмотрел, там оказывался этот ублюдок.
Я набрал скорую, а потом вызвал и полицию, пока он маячил рядом. Я оставил точные указания. Попытался обрисовать событие ясно, чтоб у диспетчеров не возникло замешательств. К сожалению, моя заявка больше всего походила на пересказ какой-то серии «Вандербоя».
«Сегодня ночью около полуночи герой сериала поимел мою сестру. И она немедленно разродилась. Роды прошли головоломно: Зевс-молот-Афина. Боюсь, она мертва. Я вызываю бригаду именно для неё. Адрес, ориентировки на местности…»
Голос в трубке поинтересовался: сколько мне лет? что я употребил на ужин? и как я могу звонить по домашнему, если электричества нет?
Я положил трубку.
К тому времени тварь сносно научилась ползать. Должно быть, через четверть часа будет ходить, а к утру я услышу первое слово. Это в порядке вещей, ведь в кино растут не по дням, а по минутам, так? Мне не нравилось, что ублюдок оставляет на чистом полу влажные следы, и я стиснув зубы отправился в ванную. Снял щётку со швабры, взвесил рукоять, подхватил и совок.
Он бодался со слепой стеной, как и положено мальцу, орущему оттого, что родители там закрылись. Ещё бы. Слюна текла замазкой для чернил, мигом высыхала.
На что эта тварь годна? Чего добивался её родитель? Того, что теперь она будет жить по обе стороны кинескопа? Какой может быть толк от этого «поиметь»? Жизнеспособен ли этот образ, твою мать?..
Как и положено невыспавшемуся человеку, что перебрал и прямо сейчас потерял родственника, я пребывал в некотором отупении.
Малец начал флюоресцировать, как планктон на канале BBC. Зарябил.
Один мой приятель находился в служебной командировке на Балканах, там, в частности, пристрастился к дайвингу и морской кухне. Он говорил, что самый правильный способ приготовления осьминога — это достать его из воды и тут же отбивать что есть мочи чем-нибудь твёрдым. Тогда после прожарки мясо будет мягким и сочным. Не уверен, читал ли он Линьцзи?
Я бил шваброй нашего ублюдка, пока не взмок.
Тем не менее, когда поддел совком и выбросил его через окно в траншею для труб под орошение газона, не знал, точно ли он мёртв. Мы, кстати, ёмкость для полива устроили в подвале. Там же был вентиль и насос. Труба выходила из подвала и петляла дальше по газону. Для порядка я ещё вышел и как следует присыпал яму землёй, надеясь, что тварь не просочится в трубопровод, с ней не угадаешь, куда угодно может пролезть.
Честно говоря, моей задачей было выкинуть мусор из дома. Дождаться полицию и скорую. Но я проявил малодушие, потому что мусор таки остался на моём участке.
Вообще, куда бы ты его ни выкинул — он на твоей земле. Даже если далеко увезти, то та земля всё равно окажется родственной этой. «Всё — одно, колокол бьёт по тебе», — я бы так сказал и оказался куда проще, мудрее этой Дерриды. Так и с людьми, и с вещами.
По поводу земли и народов, что ею владеют, сестра много читала, пока я готовил еду для нас. Например, что у аборигенов всегда актуальна задача определения родства. То есть встретил чужака — рассмотри, изучи, расспроси. Если он никогда не был в этих краях — встречал ли он другого человека, возможно, твоего знакомого? А может быть, встречал просто белого? Да? Так этот белый, должно быть, родственник того белого, которого ты знаешь! Дело чистое, всегда можно зацепиться.
Если свой — пляшем дальше. А если чужак без связей, из ниоткуда, из пустоты — его придётся убить.
Эти мысли мне не понравились, потому что тревожили.
Когда я слегка утрамбовал почву над ублюдком, звёзды уже померкли. На плечи свалилась двойная усталость. Я вошёл в дом, очистил обувь от мокрой травы, а потом уселся на лестнице рядом с Линдой.
Линда принимала внутрь это насилие с экрана, и я почему-то думал: чем же она отличалась от Вандербоя, если с удовольствием, с интересом следила за ним? Если один убивал другого, а она смотрела и переживала — чем она отличается от убийцы? Граница-то между нами — кинескоп, стекло, тень. Ну, ещё смерть. Она на той стороне, я на этой.
Наступал рассвет, и ход моих мыслей теперь сильно отличался от ночного.
Туман в голове развеялся.
За минуту до того, как пропели соседские петухи, в дверь постучали.
Я не слышал шороха колёс. Я знал, кто это. Уверен, у мальца такая же морщина протянется между бровей — от боли или страдания. Он будет бледный, с нечеловеческой улыбкой. Что ж, я ещё смогу убраться до приезда родни.