выкорчевали киоски
союзпечати
нам ни дочки
ни памяти ни печали
кем останусь
когда никого не выйдет
ни пожарного
ни балерины
племянница соседки
на первом курсе гнесинки
поёт ариозо лизы
откуда эти слёзы
зачем оне
сашенька
что от тебя останется
ничего не останется
рука не поднимется
глаза вытереть
гелевая подводка
от bourjois paris
24 часа
держится на ваших веках
ладушки-ладушки девочка едет к бабушке
девочка переезжает с одной
съёмной квартиры на другую
девочка скотчем приклеивает обои
пришпиленные к стенам плакаты с любимыми
кинозвёздами комкает и выбрасывает
кап-кап из крана вода капает в белую раковину
оставляя следы заржавленные кровавые
девочка разбирает коробки с обувью
(вот сапоги зимние купленные на авито
набойки стёрлись нужно отдать в ремонт
вот босоножки песком пересыпанные
с прошлого лета)
среди всего она находит лаковые
светло-кремовые туфельки на каблуке
новые надевала два раза
на катину свадьбу и
сонечкины крестины
а больше нечего
девочка думает
и куда в них пойду теперь
по первому снегу
выпавшему поверх грязи
в районе фили-давыдково
мы выйдем за проходную
череповецкого металлургического комбината
встанем в грязи по щиколотку
на автобусной остановке
где ещё пятнадцать таких как мы
ждут не дождутся
ждут не дождутся
в октябрьский дождь
жёлтых глаз автобуса номер девять
мы поедем
туда где трава
цепляется за сандалии
где вода стоит в колеях
пахнет влажной глиной
где родителям едва за тридцать
где мы сажаем дерево
чтобы выросло
выше общежитий семейного типа
выше топливных башен
выше страшного синего факела
горящего день и ночь над городом
чтобы от дождя укрыло всех стоящих на автобусной остановке
пока небо не проснётся не просияет
чтоб шелестело
нам объясняя
о нас
подставила руки под кран полный воды — но не смыть того
что случилось осенью
пятнадцатого октября
в три двадцать пять
в старшей группе детского сада кораблик
у кого пойдёт кровь из носа
во время тихого часа
тот пройдёт в белых трусах и короткой
майке в синий горошек
между кроватями мальчиков
по липкому полу
чтобы все посмотрели и посмеялись
ни стыда ни отчаяния
ни дома отчего
так идёт бычок качается
так идёт бычок качается
и доска не кончается
и тихий час не кончается
никогда не кончится
через сорок лет мы переедем в двухкомнатную квартиру
твоей сестры и будем получать пенсию: ты — двенадцать,
я — семь.
будем покупать макароны «красная цена», майонез, белый
хлеб, лук,
будем просиживать в поликлинике в очереди к терапевту или
эндокринологу: ты — три часа, я — два с половиной.
на восьмое марта, новый год и медовый спас будем покупать
конфеты «праздничные» в ярких обёртках,
будем идти до ближайшего к дому парка: ты — пятьдесят минут, я — тридцать.
там просидим на лавочке под мелким, почти неощутимым
дождём: я — час, ты — две тысячи лет.
встанем и выйдем сквозь разросшиеся папоротники, палатки
«блины» и «кофе с собой», сквозь руины древнего города
к морю.
ехала
вспоминать волосы кукол похожие на мочалку
собирать тряпкой иголки пластиковой ёлки рассыпанные
по ковру
комнатные растения стоят у батареи
чувствуют сухой жар
опадают жёлтыми ссохшимися
ехала
доставать из холодильника
двухсотграммовую баночку майонеза
китайские мандарины
советское игристое
пальцами чувствовать напряжение
гирлянды замотанной изолентой
но горит никак не сломается
ехала
рассматривать детские фотографии
где сижу в хэбэшных колготках
собравшихся складками под коленями
с пластиковой пирамидкой
с изгрызенным красным кольцом
где стою с игрушечным зайцем в человеческий рост
вот-вот зареву но велели не шевелиться
ехала
ходить по колкому насту высоко поднимать ноги
искать среди пятиэтажек ту которую помню
там жёлтые окна на третьем
но ни одного
останусь ходить по городу
где улица механизаторов
где улица энергетиков
снег один на всём божьем свете
и вроде только что проходили творчество
леонина и перотина, школу нотр-дам, органум,
а уже шёнберг, новая выразительность,
додекафония, драма крика.
так пробежали мимо семи веков музыки, изредка
останавливаясь возле достопримечательностей,
отмеченных в путеводителе, так пробежали
в белых кроссовках, рваных джинсах,
коротких юбках, сфотографировались на память,
но когда пройдём новейшее, для которого
ещё названия не придумали, — что нам останется делать
среди учебников издательства «мысль»,
среди тетрадей, исписанных мелким почерком?..
родился: в 1903 году, горьковская обл.,
ардатовский р-н, с. выползово; русский
работал: учителем русского и литературы в средней школе
проживал: белохолуницкий р-н, трудпосёлок № 1
приговорён: кировский облсуд 29 марта 1943 года
по статье 58.10 УК РСФСР
(пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению,
подрыву или ослаблению советской власти
или к совершению отдельных контрреволюционных
преступлений, предусмотренных статьями 58.2–58.9
настоящего кодекса)
приговор: 10 лет лишения свободы
с поражением в правах на пять лет
с конфискацией имущества
реабилитирован: 18 марта 1960 года
так выхватила из темноты истории
жизнеописание незнакомого,
нестарого мужчины и подумала,
что и моему отцу могло быть сорок лет,
когда всё это началось, разметало, высушило,
ушло с дымом
то прошло не полвека с лишним,
а на секунду глаза закрыла
Номинация ПрозаВторое местоСергей КубринМирный житель. Сборник рассказов
Швей
Тюрьма его не исправила.
За шесть лет он лишь дважды нарушил порядок (курил в неположенном месте), но принципиально не подавал на условно-досрочное. Дома никто не ждал, а просить не любил. Не умел. Вот и просидел от звонка до звонка простым мужиком.
Во время сидки Шамиль сварганил, наверное, тысячу полицейских шапок и сколько-то парадных кителей. Руководство МВД заключило с дружественной ФСИН контракт, и теперь заключённые заботились о внешнем виде следователей и оперативников.
— Они нас садют, мы их надеваем, — возмущался то один, то другой.
— «Садют», «надеваем», — бурчал Швей. Он много читал и со временем стал замечать безграмотность заключённых. Было дело, поправил одного блатного, но получил под дых. Хорошо, не в почки.
— Ты не воруй — садить не будут.
— А я, может, не ворую. Беру и забираю.
Голосовой шторм сбивал к вечеру с ног. А утром всё повторялось: цоканье игл, вибрация механизмов. Каждый раз, когда Швей придавал шапке форму, то представлял голову своего следака. Голова без тела — брошенная, как мяч, на пустом футбольном поле. Швей старательно затягивал швы.
Каждый месяц на специальный счёт ему сыпалась копеечная зарплата. И вот сейчас он выходил на свободу с достойной суммой, которую мирный житель получил бы за две рабочих недели.
Вернулся в однушку. Получил у соседки ключи — та ни слова не сказала, молча протянула связку. У них прежде имелась договорённость: следить за порядком — ну, чтобы труба не потекла, проводку не замкнуло. Соседка достойно выполнила задачу, поскольку знала Шамиля с малых лет, и родителей его знала, пока те были живы. Сейчас же свято надеялась, что бывший зэк не станет тревожить её скромное пенсионерское существование.
— Надолго ли вернулся? — спросила всё-таки.
— Нет, — старался никогда не обманывать, — скоро опять заеду.
Соседка махнула и закрыла дверь.
Швей пил разливное пиво, ел ржаной хлеб и пельмени с майонезом. В мирской сытой жизни он хуже соображал.
Утром наведался на автомойку, где брали ранее судимых. Сейчас там трубил Трактор, а прежде Жук и Глазик. Все они мотали срок в родной ИК-5 и знали, что такое строгий режим. Трактор сказал, вакансий нет.
— У нас кум новый, — обозначил тот, — принципиальный. Штрафует ни за что.
— Я нормально буду, — зачем-то объяснялся Швей, хотя понятно было, Трактор ничего не решает.