«У меня выезд, — написал в WhatsApp, — люблю целую». Без запятой.
Тыкнул на стрелку, сообщение улетело. Стрельнуло, будто нажал на спусковой крючок без реальной угрозы. «Ептв…» — зарядил Гоша. Он перепутал чаты и, должно быть, разбудил жену. А нежность была адресована вечно неспящей Аллочке — неродной, но любимой женщине.
— Ну всё, теперь точно кранты, — сказал вслух, и дежурный ответил:
— Не каркай. Всё под контролем. До утра продержимся, а там новая смена заступит.
Пиликнул телефон.
— Вот, Ч.Т.Д., что и требовалось доказать, — вскипел уставший майор, — вызов прилетел.
Замямлил приветственной речью, открыл журнал учёта. Гоша вслушался. Ничего серьёзного, какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.
— А мне что? — спросил Гоша, не сводя глаз с яркого экрана смартфона.
— Карета подана. Езжайте, я пока тут…
Прыгнул в «газель» и зарядил коронное «трогай». Ехали на Батайскую. Известная окраина, раздолье беспредела. Водила рассказывал, что в соседний отдел пронесли взрывчатку, а «нарядный» сержантик просмотрел. Якобы учебные мероприятия, но всё равно теперь накажут. Ещё говорил, что скоро сдавать нормативы по физкультуре и огневой подготовке, — никто не справится, и всех лишат ежемесячной надбавки за напряжённость.
— Как обычно, — поддакивал Гоша и не расставался с телефоном. Жена молчала: либо спала, либо строила цепочку размышлений. Он сам переживал. Никогда ведь не отчитывался, куда поехал и поехал ли. А здесь и «люблю», и «целую», ну разве мог такое сказать жене.
— Кулак, ты женатый? — спросил водителя.
— А то ж, — усмехнулся Кулаков, — уж второй раз, детей три штуки.
— Вот и мне, по ходу, придётся… — не договорил оперативник.
— Детей-то? Дети — хорошо, нормально, — сказал тот и плавно отошёл от темы разговора навстречу очередным служебным проблемам.
Гоша кивнул, хотя говорил не про детей, а про второй раз. Наступит утро, вернётся домой, и, конечно, супруга скажет — развод, не обсуждается. Жить в одиночку не сможет, пробовал — не получилось. Придётся Аллочке делать предложение. Аллочка, может, и красивая, и вся такая невозможная, но жениться… это значит видеться каждый день, объясняться, чувствовать, терпеть.
Он понял, что несправедливо попал в известную западню. Рано или поздно любая ложь становится самой обычной правдой, синонимом жизни.
— Какой номер? — спросил водитель, двигаясь по ошибочным указателям навигатора.
Нашли. Самый невзрачный одноэтажный шведский домик. Их уже встречала маленькая женщина в большом шалевом платке. Она приветственно махала рукой и будто бы специально горбилась, прикладывая к пояснице старую морщинистую ладонь. Легче передвигаться. Гоша тоже, спрыгнув, схватился за спину. Так ныла в последнее время поясница, хоть вешайся. В ведомственной поликлинике сказали, можно взять больничный, со спиной лучше не шутить, но Гоша постоянно временил, завтра-послезавтра, на следующей неделе, после Нового года… теперь вот, наверное, самое время, потому что жена обязательно выгонит. К Аллочке нельзя — она с подругой снимает комнату, и вообще…
— Проходите-проходите, — лепетала женщина. — Там он, в комнате. Я как вернулась с рынка, так и осталась. Умер мой Ванечка, столько лет мы с ним… я сразу вам позвонила. А скорая приедет? Хотя зачем теперь скорая, куда его сейчас, дальше-то что?
Гоша вспомнил эту семью: старый алкаш одно время дебоширил на всю улицу, бил жену, гнобил соседей. Потом вроде успокоился — заболел.
Прошёл в спальню, задел ткань паутины. Пахло сырой кислятиной, горькой старостью. Ветер купался в пустоте. Голый пол, на стене календарь, дрожащая стрелка часов, уверенное безвременье.
Мужик лежал отвернувшись, и темнота скрывала его острый нос и подбородок, впалые глаза, ещё наполненные прежним. Гоша попросил хозяйку покинуть комнату, потому как проводится следственное действие и всё такое. Женщина виновато подняла руки — сдаюсь, дорогой мой, — и убежала в кухню. Хотела вскипятить чайник, но поняла, что сейчас не время для гостеприимства, лучше действительно поскорбеть, сделать вид хотя бы. Она мужа любила только первые два года после свадьбы, потом привыкала к нелюбви, притворялась, что любит, дальше просила уйти, а потом смирилась и просто жила, будто нет ни его, ни её и ничего вообще не существует.
— Вот так, — сказал Гоша, — живёшь себе, живёшь, а потом — бац, и всё.
Он описывал в протоколе комнату, расположение предметов, указывал, что на теле умершего отсутствуют какие-либо следы насильственного воздействия. Так-то можно пригласить судебного эксперта, но ведь ничего серьёзного. Обычная смерть, все там будем.
На всякий случай тронул тело — холодная каменевшая глина, огромный бесформенный кусок.
Гоша сделал несколько фотографий, общий вид и кое-какие детали: наклон головы, направление рук и ног. Камера смартфона неохотно искала фокус, слабый свет заставил включить вспышку. Ослепило, щёлкнуло, застыла ретушь картинки.
— Сойдёт, — сказал оперативник.
Труп согласился, промолчав.
Прохрустело в люстре, вздохнула напоследок лампочка, и стало совсем темно. Гоша, в принципе, закончил, тронул дверь, толкнул, навалился, но выйти из комнаты не получилось. Он задёргал ручкой — хоть бы хны, постучал, пнул ногой.
— Эй, женщина. Я тут… дверь закрылась. Алё!
Простоял без движения минуту или две, прежде чем хозяйка отозвалась.
— А, да? Что-что? — проскрипела противно и высоко.
— Я говорю, дверь. Кажется, замок пошёл. Вы посмотрите там, попробуйте.
— Да, сыночек, сейчас, подожди.
Посмотрел в телефон: связь отрубило, дышала одна палочка, интернет показывал букву «Е».
«Епрст», не иначе.
Он сел на край дивана, подложив рабочую папку, и зачем-то поправил одеяло, укрыв голые ступни умершего мужика.
— Такие дела, — произнёс вслух Гоша. Крикнул, долго ли, что там и как движется, и женщина повторила вновь:
— Обожди, сыночек.
Кажется, стояла она прямо за дверью и не собиралась ничего делать, искать ключ или какую-нибудь проволоку — что угодно, просунь в щель, а дальше-то сам. В какой-то момент расслышал — дышит, стоит и ждёт чего-то. Приблизился, дыхание застыло.
— Гражданочка, вы долго тут будете?
Стоило отойти, и вновь живой скрежет, ощущение присутствия. Чего там делает. Ждёт, ждёт, не дождётся.
Всё-таки зацепил колышки связи и набрал водителю:
— Дребедень какая-то. Зайди-ка, меня, кажись, замуровали.
Кулаков неразборчиво прохрипел сквозь слабый сигнал. Вот уже постучался, громыхнул металл забора. Не захочешь — услышишь.
Гоша оценил прочность двери. Дощатая ставенка на двух петлях. Была не была. Разбежался, насколько позволяло пространство, выставил плечо, направил ногу, ударил, и прямо в коридор.
— Ах, дорогой мой, милый, — залепетала старуха, — да ты зачем? Да я же сейчас.
Она вдруг завыла и застонала. Гоша поднялся, весь в пылевой стружке, с уверенной дыркой на рукаве бушлата. Хозяйка отошла, измерила безопасную дистанцию.
— Я вас прошу, товарищ полицейский, не наказывайте. Я не смогу молчать, тяжко. Он сам виноват. Житья с ним никакого. Вот что теперь делать, — махнула и разрыдалась. На этот раз плакала глухо, старчески тяжело. — Ненавижу, — булькнула сопливо и слезливо.
Нет сомнений. Гоша спросил, каким именно образом.
— Таблетки размешала и водкой разбавила. А ему нельзя вообще. Вот и улетел. Да и пусть летит. Что мне теперь будет? — спросила.
Оперативник замолчал и отвернулся. Он слышал, как настойчиво стучит в дверь водитель.
— Мы ведь раньше хорошо жили… тогда ещё, давно. Я не помню когда. И дети у нас, и внуки. Ой, божечки. А дети узнают? Вы им расскажете? Меня же посадят, да? Узнают, конечно. Позор-то какой, господи прости. Да зачем я — ну нашло. Я же не хотела, да ладно… хотела, конечно. А уж он, как выпил, я поняла — зря. И так бы скоро умер — больной же, осталось-то два понедельника. А мне что, ну не могу, не могла больше. Ну честное слово.
Гоша неуверенно держал меж пальцев шариковую ручку. Он сходил за папкой в комнату, где лежал несвоевременно ушедший, достал бланки и вроде бы принялся что-то протоколировать — то, после чего обязательно необходимо указать «с моих слов записано верно и мною прочитано», но так настойчиво бился в дом Кулак, что хозяйка не выдержала и открыла.
— Поехали давай, — раскричался водитель, — у нас там бытовуха, тяжкие телесные. Дежурка до тебя дозвониться не может. По громкой передали, опоздаем — нам хана, в любом случае хана. Поехали, поехали.
Сказал, что вернётся позже, а пока… сидите и ничего не трогайте. Женщина кивнула и вновь укуталась в свою тяжёлую кольчужную шаль.
Гоша почти не слушал напарника и только следил, как убегает из-под колёс «газели» худая осенняя дорога. Кидалась щебёнка, ветки старых деревьев царапали по крыше, и так же скрипело где-то внутри, под форменной курткой и свитером с вышитым двуглавым орлом.
Пролистал список пропущенных: «дежурка», «дежурка-2», «дежурная часть», «работа». Жена молчала. Гоша не любил молчание. Он был готов слушать крик и ругань, череду претензий и, может быть, не очень обидных оскорблений. Если же молчит, значит, всё по-настоящему плохо. Нет никаких причин выяснять отношения, всё умерло, родилась невозможно долгая, издевательская тишина.
— Ну и что? Вон дом, иди. Мне машину покидать нельзя, я уже нарушил инструкцию.
Оперативник вздохнул и направился на очередное место происшествия.
Во дворе толпились постовые сержанты. Гоша терпеливо поздоровался, протянув каждому руку. Прежде чем узнал детали произошедшего, разглядел у порога нож, мирно лежащий в свежей лужице красно-бурого цвета, и многозначительно произнёс: «Дела, дела…»
Дверь была открыта, первый этаж сегодня не спал.
— А мы завтра пойдём в школу? — спросил мальчик, когда Гоша прошёл в квартиру.
Молодая совсем девушка ответила, что уроки никто не отменял, и едва кивнула — так она обозначила приветствие. Видимо, столько сотрудников приходило за последний час, что он — руководитель оперативной группы — не вызвал никакого особенного интереса. Только мальчик восторженно пристроился рядом и поинтересовался, настоящий ли пистолет.