— Мафия сделала выбор, — произнёс ведущий традиционную фразу.
Жарков заметил, как вжались в кресла игроки. Физкультурник, словно чувствовал беду, так напрягся, что на лице его раздольно заиграл нервный тик.
Проревела дверь, и в зал прошёл карлик. Гоша сперва заметил, как волочатся по полу края длинных, сшитых не по размеру брюк, и только потом обнаружил в маленьких руках автомат Калашникова. Карлик встал по центру, чтобы каждый участник был на одинаковом от него расстоянии, передёрнул затвор, развернулся и, устремив прицел, произвёл три последовательных выстрела в учителя физкультуры. Шибанула кровь, пролился запах живого тела, зарыдала девушка в красном, и девушка в зелёном тоже захныкала, мужчины отвернулись, а Гоша просто охренел, хотел, наверное, закричать или броситься на карлика, но не бросился, конечно.
Двое мужчин в пальто положили физкультурника на носилки и унесли его за пределы игрового поля. Карлик посмотрел куда-то в потолок, где, скорее всего, прятался невидимый кто-то: ведущий или ведомый, улыбнулся громадными лошадиными зубами и, ковыляя и прихрамывая, протопал обратно и скрылся до следующего утра.
Может быть, не стоило просыпаться. Полежать ещё какое-то время с закрытыми глазами, остаться там — за пределами короткометражки, стоящей на повторе уже восемь лет, которые майор Жарков проживал с чувством долга и жаждой к переменам. Почему-то именно сегодня, в эту очередную зиму, этим февральским утром так легко продувал ветер в открытую форточку, так заигрывал с занавеской и пускал почти сказочный, лавандовый запах, что Гоша всё-таки сдался и решил встать немедленно.
Он сначала сидел неподвижно, смотрел какое-то время в пустоту. И только после церемониального отстранения себя от пространства и пространства от себя, в момент, когда бессмысленно было уже сидеть, словно кто-то мог заметить его, растерянного, с голой задницей на краю двуспальной кровати, нервно натянул трусы и вроде бы окончательно проснулся.
Надо было непременно куда-то бежать, куда-то двигаться. Но никуда Жарков не двинулся, а остался один в своей просторной по меркам полицейского квартире. Потолок смотрел на него и улыбался, то есть улыбался, конечно, сам Гоша, а не потолок, но если, предположим, потолок мог бы улыбаться, наверняка бы тот улыбнулся. Всякий раз по утрам приходила Жаркову какая-то навязчивая мысль, всегда безумная, и преследовала вплоть до первой чашки кофе.
Прежде чем отсидеться положенные пять или десять минут, Жарков как-то не очень приятно зевнул, набрав воздуха больше, чем ожидал, и, увидев то, что находилось перед ним, — и тут, и там, и над, и под, — так и остался сидеть, как говорится, с открытым ртом, не смея больше ни дышать, ни двигаться, ни думать.
Он сначала решил, что не проснулся до конца. Так бывает — даже если открыл глаза и вроде бы шагнул в несовершенство очередного утра, — что ещё витаешь в невесомых переулках, где всегда хорошо. А ведь сейчас так стало хорошо, так невозможно хорошо, так, в общем… он даже почувствовал неуместное возбуждение, мягкость в ногах и колики под сердцем (а ведь было, было сердце), глядя, как здоровая бесформенная глыба американских денег возвышается над ним, дотягиваясь до самого потолка.
Залез под одеяло, укрывшись им с головой, и боялся выглянуть даже, сам не понимая, чего боится: того, что деньги останутся или исчезнут так же внезапно и непонятно, как появились. Наконец, когда стало предельно жарко, он вытащил сперва нос, потом подбородок и всю голову, скинул одеяло и задышал часто-часто, как в моменты первой страсти в отношениях с новой женщиной. Но возникшее чувство, конечно, не могло сравниться ни с чувством влечения, ни с послевкусием любой вообще близости, ни даже с забытым состоянием кайфа после второй или третьей затяжки самокрутки, набитой сухой кубанской травой, которую в его родной станице по известным причинам называли «марахуей».
Он боялся приблизиться к деньгам. Их, казалось, стало ещё больше за то время, пока Жарков прятался в одеяльной тиши. Неуклюже валялись на полу, липли, как вялые мухи, к стенам, даже к нему самому — бедному прежде майору — прижимались. Легко, естественно, по-братски. Он вдруг понял, что всё пошло не так, что нарушена система, когда высокий лоб Бенджамина Франклина приятно погладил его где-то в области паха. Стодолларовая зелень могла стать ему одеждой, фиговый лист прикрыл бы его от стыда перед всем несовершенством мира.
Сколько было этих денег — проще определить, сколько не было. Казалось, заполонили всю спальню, и кружили-кружили от лёгкого ветерка, и пахли лавандовым полем, чисто и непорочно.
В стояке зашумела вода. Он включил кран, залез в ванную и стоял под душем, пока не догадался, что нужно сдвинуть переключатель. Не чувствовал, как холодные струи царапают тело, не корчился от прорвавшегося кипятка. Всё ему стало безразличным. Сам даже, казалось, не ощущал себя больше как отдельную единицу, как живого человека. Потом опять заглянул в спальню, не решаясь зайти полностью. Деньги жили своей собственной жизнью, о которой майор не мог знать, да и знать не хотел.
Стукнула оконная рама, будто воздушный кулак ударил по стеклу. Закашлял ветер, и вздыбилась опять старая занавеска. Жарков почувствовал свежесть, полную лавандового шума, будто ветер вовсе не ветром был, а кем-то непонятно кем, кто говорил с ним вот таким вот образом: через лёгкие постукивания о подоконник, шорох в полу, царапанье по шее. Ветер зашумел и замычал, а потом запел, и слушать его низкий голос стало невыносимо. Захлопнул раму и силой повернул старую ручку. В контрастной тишине вдруг окаменел. Руки его задрожали.
И тогда он вспомнил.
— Я не мафия, — повторил, — честное слово, не мафия.
В дверь стучали. Кажется, давно уже стучали. Кажется, настолько давно, что помедли ещё, и дверь сломают. Улыбался, улыбался. Не открою, говорил, не открою.
Его отпустило. Но не отпустили. Разорался, как потерпевший. Чуть не сказал, что мент. Хорошо, не признался. Точно бы стал следующим.
— Да вы чего, ребята, вы чего? — кричал громко, а получалось почему-то тихо, и ребята не откликались. Ни один. Только сидящий по правую сторону молодой относительно мужчина в жилетке с брошью повернулся и сказал чуть слышно, а получилось более чем ясно.
— Успокойся, братан. Самое страшное — впереди, береги силы.
Жарков послушно кивнул. Он бы сейчас на всё согласился, только прекратилась бы игра. Душно стало. Рукава засучил. Потный свитер излучал живой телесный запах. Живой.
— Совершенно верно, — опять заговорил ведущий, — участник номер шесть — единственный среди вас, кто играл прежде.
Шестому дали минуту, чтобы тот поделился хоть какими-то советами. Женщины скулили и просили прекратить. Не думали, что будет именно так. Надеялись на реалистический квест, а когда случился выстрел и кровь… пожалуйста, просили, мы больше не хотим. Шестой сказал, что мафия — одна, потому распознать её сложно. Опыт показывает: если первым убивают мужчину, значит, мафия, скорее всего, женщина. Скулить перестали.
— Нет, ни в коем случае, — зачастила девушка в зелёном, — я не виновата.
— Пожалуйста, — взмолилась в красном, — только не меня.
Гоша прикинул, что настоящая мафия, как правило, оправдывается первой. Посмотрел на бывалого шестого, тот спокойно пожал плечами — твоя правда.
— Либо всегда молчит, — добавил, уставившись на двух студентов с физмата.
— Я пытаюсь понять логику, — оправдался первый математик.
— Теория хаоса, — заметил второй, — гласит, что сложные системы зависимы от первоначальных условий, а незначительные изменения в окружающей среде могут привести к самым непредсказуемым последствиям.
— Ты имеешь в виду, что… — обратился первый.
— Именно, — подтвердил второй, и никто не понял, о чём говорят студенты.
Все смотрели на возрастную женщину с аккуратной причёской: виски выбриты, чёлка до самого носа. Женщина часто, по-собачьи дышала и, не выдержав больше, вдруг перестала и опустила голову к груди. Нос её в одно мгновение стал острым, а чёлка, показалось, седой.
— Вот именно, — подытожил один из математиков.
Снова появились мужчины в драповых пальто. Красивые и одинаковые, как два гестаповца, они стащили мёртвую на пол, взяли за руки (один за одну, второй за вторую) и вынесли туда, откуда пришли, откуда все пришли и куда не могли уйти сейчас. Когда открыли дверь, Жарков хотел броситься и спастись, но происходящее всё ещё казалось большой ошибкой, выдумкой, сном. И, как во сне, вырваться, ускориться, пошевелиться не получилось.
Тихо, тихо, тишина. Такой стала понятной, такой ощутимой, что можно было поднять руки (сдаюсь) и взять её, в кулаки сжать и не отпускать, как единственную надежду, пока не просочится, не выльется, не превратится в очередной убийственный звук.
— Надо вызвать полицию, — проронила девушка в зелёном, а девушка в красном шепнула: «Не помогут».
— Не помогут, — подтвердил ведущий, видящий и слышащий — всё. — Я должен вас огорчить, уважаемые игроки, — мафия до сих пор жива, а нас покинул ещё один мирный житель. Ах, да, — продолжил, — извините, — прокашлял (кажется, выпил воды, донеслось звучное чмоканье), — я не разъяснил право добровольного ухода, которым может воспользоваться мафия.
Жарков следил за всеми и каждым и видел не меньше, чем мог рассмотреть ведущий. Студенты не подавали признаков присутствия и монотонно смотрели в пол, будто там, на ровном плиточном покрытии, они обнаружили спасительную формулу и теперь могли решить это непростое уравнение с одним неизвестным и заявить уверенно, что мафия — он. Девушка в зелёном подняла руку, девушка в красном повторила, а шестой зашмыгал и достал носовой платок.
— Пожалуйста, — просила в зелёном, — а мирный житель может добровольно уйти?
— Да! Может? Мирный житель? — не сдавалась вторая.
— Увы, — отчеканил ведущий, — мафия имеет право вскрыться и тем самым спасти остальных. Но мафия должна понимать цену такого признания.