— В таком случае мафия тоже получит пулю, — объяснил шестой.
Затихли, поняли, что мафия навряд ли решится на такую добродетель. Жарков не решился.
— Примером динамического хаоса может служить любое общество, — ожил задумчивый математик, — например, наш вымышленный город.
— Не такой уж и вымышленный, — заметила красная.
— Для хаоса важна чувствительность, — отметил второй студент, — чувствительность к начальным условиям. Близкие между собой объекты в будущем имеют, как правило, значительно различающиеся траектории движения.
— По-моему, нас пытаются заговорить, — предположил шестой, и Жарков мысленно согласился. Он молчал и думал, что любое слово может быть использовано против него самого.
— Господа, — обратился ведущий, — время принимать решение. Пожалуйста, по порядку. Игрок номер один.
— Я думаю, это… это, я не знаю, я, честное слово, не знаю, — лопотала и, кажется, действительно не могла знать. Следующая поддержала прежнюю мысль и выбрала одного из студентов. Один математик указал на второго, второй — на первого, его поддержал шестой. Жарков молча кивнул на бывалого игрока, и тот, как обычно, равнодушно развёл ладонями.
— Будто бы крылья, — нашёл сравнение математик, — эффект бабочки, — сказал на прощание он.
Карлик выстрелил всего раз, и голова раскололась, как глиняный горшок с живой водой, красной от стыда. Гестаповцы долго копошились, прежде чем смогли собрать остатки, должно быть, гениального мозга. Поднялся запах, неприятный, но терпимый. Шестого спас забитый нос, а девушки почти не дышали.
Жарков притворно выдал «…ять» в ответ на заявление ведущего об очередном уходе мирного жителя.
— Вы снова ошиблись и убили не того.
— Так не должно быть, давайте прекратим, — по-настоящему плакали девушки.
Шестой смотрел в глаза Жаркову. Гоша считал взгляд, полный подозрения, и, решив обороняться наступлением, кинул дерзкое:
— Чего ты вылупился?
Единственный теперь математик ещё не мог смириться с уходом товарища. Он растерянно смотрел куда-то сквозь, пока по команде ведущего не наступила ночь, и пришлось опять изображать вынужденный сон в ожидании возможной смерти.
— Город засыпает. Просыпается мафия.
Жарков по правилам был должен указать номер игрока, загнув пальцы, но сейчас он спрятал руки в узких карманах. И только начал понимать, что за какой-то мимолётный час убил двоих, и даже больше. Может быть, не сам лично убил, но чем отличается заказчик преступления от исполнителя.
Вспомнил, как убивал прежде. Приходилось же убивать. Впервые при задержании, когда отстреливался и попал. Потом был Кавказ и выход, где закрывали «боевые». Тогда все стреляли и он стрелял. И, наверное, убивал, потому что все друг друга убивали. И просто смерть, очень близкую, видел: умирали на глазах потерпевшие от телесников, передозные наркоманы умирали, случайные (почти как сейчас) без вины, не к месту, кем-то определённые жители его не самого спокойного района.
А сейчас вот определял — он, будто наделил его кто-то особыми полномочиями. Словно стал тем, кто вправе решать, кому жить, кому не стоит, — хватит, пожил, дай теперь другим нажиться.
— Мафия должна сделать выбор, — требовал голос.
«Я не мафия», — хотел произнести Гоша, но тогда бы игра закончилась его моментальной смертью. А ему в принципе не только хотелось, но и нравилось жить. С женой окончательно помирился и, кажется, был готов к предстоящему отцовству. Работать любил, потому что труд, как известно, облагораживает. Он раньше людей защищал, а теперь убивал их и сам не понял, как так получилось. Не в боевых условиях, не на службе, а в мирное время, в дурацкой игре, в мразотном подвале. Он прямо вот-вот мог убить очередного, очередную, очередных.
Очередь требовала смерти. Выгодно убрать шестого, который начал догадываться, но убить его — значит подтвердить собственный статус для остальных. Порешить студента — нет: молодой совсем и умный, разве можно. А девушки, женщины — да зачем вообще пришли сюда, ненормальные.
— Необходимо помнить, — настаивал ведущий, — если мафия умышленно молчит, выбор всё равно состоится. В таком случае город ждёт двойное убийство.
— Да выбери ты уже кого-нибудь, — бросил сквозь сон шестой участник.
— Только не меня, умоляю, — шептала сама себе женщина в красном. Она поняла: проси не проси, а смерть всё равно придёт.
Жарков осторожно вытащил из кармана руку. Подумал, как вытаскивает руку и как это неправильно и страшно звучит. Решил, если выбирать, то всё-таки шестого. Приподнял локоть, выставил ладонь, но ведущий его опередил и обозначил:
— Мафия отказалась делать выбор. Наступает утро, и решение принимает голос.
Красивые гестаповцы и некрасивый карлик шли строевым шагом, едино ударяя подошвами и каблуками о прочный звучный пол. Они заняли центр, карлик нарушил ряд и сделал шаг вперёд. Жарков видел его красные бычьи глаза, белую сахарную кожу, толстые африканские губы. Карлик улыбался и, казалось, испытывал настоящее человеческое счастье, когда заряжал пистолет. Он занёс высоко руку, остановил движение и, прищурив левый глаз, устремил ПМ в Жаркова.
— Я не мафия, — сказал Гоша, но карлик всё равно выстрелил.
Жарков успел рассмотреть, как два гестаповца поочередно расстреляли женщину в красном и женщину в зелёном. Шестой бросился на карлика, но гестаповцы опередили, и того не стало. Математик даже не боролся — его убили последним. Завыл прочный шум. Ни крика, ни свиста, ничего не услышал. Упал и перестал.
Стучали в дверь. Тук-тук — билось сердце. Бац-бац — колотилось оно. Задёргали ручкой, ударили ногой.
На цыпочках подошёл к двери. Так, наверное, поступали жулики, когда он сам приходил на обыск или задержание, когда брал и забирал, и не разбирался, за что и почему. Неслышно, не дыша, одним глазком — в глазок рассмотрел. Они. Трое. Гестаповцы-красавцы с цветами и уродливый карлик с вечной улыбкой. Красные розы с длинными зелёными стеблями, по четыре у каждого, и ещё один плотный мясистый бутон, прицепленный к белому пиджачному лацкану.
— Я не мафия, — сказал Жарков и сам испугался. Неужели вслух сказал, неужели не шёпотом даже. Карлик опять потянулся к дверной ручке, а гестаповцы стояли не двигались, как две нерушимые колонны древнего храма истины.
Бам-бам-бам — стучал крохотный сильный кулак. Жарков вернулся в комнату и спрятался за стройной денежной горой.
Мирные жители его называли по-всякому. Родственники злодеев, которых он кольцевал, кричали (литературно): «Сука!» — и добавляли (жизненно): «Сдохни!» Обиженные заявители, кому Жарков по разным причинам не мог помочь, с удовольствием (словно другого не ожидали) говорили: «Оборотень!», зачем-то растягивая первую «о». Потерпевшие, которым помочь удалось, незаслуженно бросали: «Ещё бы не помог! Мы платим налоги», будто сам Жарков никаких налогов не платил. Случайные прохожие могли проронить сквозь зубы «Мусор!», сквозь дворы — убежать, сквозь время — вернуться в отдел и выдать: «Спасите!» Не выдать — потребовать, потому что избили, ограбили, обманули, развели, а полиция должна приходить на помощь — незамедлительно и каждому.
— Мы законы знаем! Мы жаловаться будем!
Без повода и с причиной, и так по кругу: что только не слышал про себя Жарков.
Может, одни только жулики называли его по имени-отчеству и не желали ничего такого. «Георгий Фёдорович! Начальник! Сукой буду — не вру!»
Иногда он думал, почему так. Будто действительно творит произвол или, как выразилась активная девушка из штаба оппозиционной верхушки, «взрывает Россию изнутри». Она тыкала в его доброе лицо камерой телефона, сторонники кружили рядом и тоже снимали, как обычный полицейский пытается успокоить нарушающих порядок граждан.
— Ватник! — кричали одни.
— Полицай! — орали вторые.
Третьи, четвёртые, пятые бросались чем попадётся: мусором в мусора.
— Ватная отрыжка! Мусорный бак!
А он и ватником-то не был, и на выборы не ходил, потому что всегда работал, и совсем, быть может, не поддерживал никакие правительственные интересы и только считал, что власть меняется, а полиция существует всегда.
Или, может, зря так загонялся. Может, действительно — форменный бандит, а не хранитель права и порядка. Ведь зачем-то допустил смерть одного и второго, а потом сразу двоих, и в себя тоже позволил выстрелить. Только вспомнил, как снова таранили дверь. Должно быть, гестаповцы взяли карлика под руки и монотонно колотили его большой и страшной головой о плотное металлическое покрытие.
Деньги сыпались с потолка, не выдерживая ни высоты, ни массы. Откуда-то с пола Жарков хватил сигаретную пачку и выскочил, раздетый, на лоджию. Закурил, вдохнул, пропустил первую тягу. Он высунул сигарету в окно, чтобы щелчком по фильтру стряхнуть пепел, но там, внизу, на голом асфальте обнаружил — их.
Мирные жители.
Они смотрели на него снизу вверх, а казалось, наоборот, свысока. Смотрели осуждающе, с ухмылкой, вроде «вот и попался, что теперь ты будешь делать». В толпе увидел женщину в красном и женщину в зелёном. Вертелись рядом друзья-математики: один рисовал на асфальте мелом цепочку цифр, второй топтался, проверял, высчитывал. Разминался физкультурник, молчал шестой — бывалый, и все молчали, а потом заговорили. Первый, третий, какой-то там…
— Я не мафия, — в который раз повторил Жарков, но его не слышали.
Мирные жители требовали расплаты.
— Иди сюда, если не трус! Разберёмся по-мужски!
— Испугался, испугался!
— Конец режиму!
Жарков докурил и пульнул сигарету. Она пролетела над вольной толпой и приземлилась у чьих-то ног. Крохотный горбатый старик поднял окурок и затянулся. Тогда мирные жители один за другим бросились на старика, сорвали дырявую ушанку, разбили тяжёлый морщинистый нос, оторвали пуговицы с куртки.
— Стойте! — заорал Жарков. — Отставить!
Он рванул в комнату, схватил пачку, стянул резинку.
— Отставить, — повторил и бросил в улицу деньги. Плотная пачка разлетелась по ветру. Закружились купюры, и глухая мелодия пролилась. Он схватил ещё одну, потом ещё и ещё. Только и успевал.