— Посмотрим, через сколько меня Бог накажет.
Рома, продолжая есть, положил ладонь на глаза.
— Ох. Ты ведь даже не понимаешь, о чём говоришь.
— Я ни о чём не говорю. Для меня слово «Бог» ничего не значит.
— Это так не работает. Есть слово — есть значение. Ты просто складываешь в коробку с надписью «Бог» всё, что услышишь. А если порыться в этой коробке? Что ты реально знаешь о Боге, кроме того, что «бохнакажет» и «он не фраер, он всё видит»? Бог у тебя из фольклора, Иисус — из мемов, в лучшем случае из «Мастера и Маргариты», архангелы — из «Диабло 3», всё — кандидат богословия.
Я усмехнулась. Он продолжил:
— Вот и получается Бог из «Саус Парка» — гибрид кота, гиппопотама и обезьяны. А самое ужасное в этом всём знаешь что? Когда слышишь о ком-то, что он верит в Бога, думаешь сразу: «Мда-а». Мы с тобой про разного Бога говорим. Так что давай не будем.
Он очаровательно улыбнулся.
— Ну давай, скажи мне. Что значит Бог? — спросила я пытливо.
— У меня есть ответ.
— Ну-ка.
— Но ничего нового я тебе не скажу.
Я затаилась.
— Бог есть любовь. Главное, правильно понимать, что значит любовь.
— Ну вот. Теперь это понимать. Всегда так с вами, верующими.
Я отошла за сахаром для кофе и вернулась без сахарницы, но с новой мыслью.
— То есть, — подначиваю я, — если подставлять вместо слова «Бог» слово «Любовь», то ничего не изменится по смыслу?
Он пожал плечами.
— Ну да.
Я достала телефон и нашла в эсэмэс цитату:
— Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Любви, и всякий любящий рождён от Любви и знает Любовь. Кто не любит, тот не познал Любовь, потому что Любовь есть Любовь.
Развожу руками.
— Ну хватит кочевряжиться, — говорит Рома, — ты же меня поняла.
В чём-то, конечно, он прав, этот Рома. Для работы надо научиться говорить как православные, думать как православные. Ладно, спокойно. Всё можно освоить, мозг пластичен. Можно и зайца научить курить. Его мозг тоже пластичен.
— А что там насчёт секрета? — напоследок спрашиваю я.
— Ты для этого за мной ходишь?
— Неправда. Я за тобой не хожу. Ты просто ешь в то же время, что и я.
Когда вернулась в кабинет, стала распечатывать счета на рекламу, а бумаги в принтере нет. Это навело меня на мысль заглянуть под этим предлогом в цех гальваники. Идея странная, всё-таки он в соседнем здании. Но решила рискнуть.
Полутёмное и потёртое производственное помещение. Синие ванны, где на безликие медные оклады нарастает серебро. В прямом смысле безликие — внутри них ликов нет.
— В шкафу, — с ходу сказала Полина Гальваника, — на нижней полке.
«…Там, где смеются волки», — в мыслях продолжила я.
Называть героев так, как записал бы в телефонную книгу, — это моя авторская находка. Итак, Полина Гальваника. Симпатичная молодая девушка с конопатым лицом, в джинсовой юбке по колено. Она руководит химическими процессами в ваннах. Тут же в углу, как раз возле шкафа, за своим компьютером сидит парень. Вид у него немного жалкий: широкая тёмная рубашка не по размеру, мешковатые штаны, длинные волосы и отросшая борода. Среди всей этой повышенной лохматости опрятно смотрятся только брови — две тёмные дуги.
Я тихо обратилась к нему:
— Это ты сбежал из монастыря?
Он молча кивнул.
— Я Надя.
— Дионисий.
Я набрала большую стопку бумаги. Спрашиваю: а пакет есть? Да, говорят, в нижнем ящике. Открываю ящик, а там действительно стопка пакетов. Бутылкой вина придавлена.
— Ничего себе у вас тут пресс-папье.
— Да, это до лучших времён лежит.
— Они ещё не настали?
Мы втроём переглянулись.
Парень нашёл бумажные стаканчики, Полина — кусочек горькой шоколадки.
— Надо избавляться, — в шутку обосновала Полина, — потом будет Великий пост, не до вина.
— А в пост вино нельзя? — говорю.
— Можно. Немного. — Она улыбнулась и посмотрела на Дионисия. — Ну, немного — это сколько? Ящик. На троих.
Я улыбнулась в ответ и забросила удочку в следующий пруд:
— Никогда не понимала пост: почему в один день можно что-то есть или пить, а в другой — нельзя.
— Ну, пост — это исцеление болезней души, — протянул Дионисий.
— А можно попроще?
— Это время трезвения, выявления страстей, стяжания добродетелей. Ещё проще? А ты совсем нет? Да? — спросила Полина, я тряхнула головой. — Тогда расскажу со стороны биологии. Нейрогенез. Слышала про нейрогенез?
Да, так действительно проще. Я знала, что Полина совмещает работу с магистратурой по биохимии в МГУ. Но не думала, что у нас найдётся такой повод об этом заговорить. И на её счастье, что такое нейрогенез, я тоже знала. Мне попадались парни, которые клеили меня своими познаниями в монологах TED.
— Так вот, когда в пище человека понижается количество животных жиров, у него быстрее образуются новые нейроны. Учёные обнаружили это относительно недавно. А монахи так жили сотни лет.
— То есть ты типа отращиваешь себе новый мозг?
— Вроде того. Это неплохая профилактика депрессий, кроме всего прочего. — Она на секунду задумалась. — Мы изменяемы, это и хорошо, и плохо. Смотря как использовать. Поэтому, говорят, не так важен пост, как то, что ты во время него делаешь, — закончила Полина.
— И это всё?
— Для тебя — всё.
Я вытряхнула из бокала в рот последние капли вина. Предложила сходить ещё за двумя. Полина ответила «нет», Дионисий, который вообще от своего бокала даже не отпил, задумчиво посмотрел на меня и промолчал.
Но в этот же день я подловила его на кассе в магазине неподалёку от проходной. Подсмотрела, что он положил, и взяла то же самое — пломбир в вафельном стаканчике.
— Ты не постишься? — спросила я.
— Нет, — тихо ответил он, — я грешу.
Мы разговорились о пустяках. Я пошутила над его одесским акцентом. Оказалось, что монастырь, в котором он жил, был на юге Украины. Оттуда и акцент. Мы вышли из магазина и прошлись по весенним дворам хрущёвок. Ели мороженое. Это могло быть весело, но он был потерянным, хмурым.
— И как тебе то, что в церкви происходит?
Никогда, за всю истории моей работы здесь, я не попадала с этим вопросом так точно.
— Как мне? — он ехидно усмехнулся. — Никак. Вот ты думаешь что? Придёшь в храм, и там будет хорошо? Было бы хорошо, если бы там людей не было. Я помню, ещё когда жил в Краснодаре, ходил там в храм. Два года я ходил, знаешь, с восемнадцати лет. Когда у меня начались мысли… В общем…
Мы подошли к скверу, он постоял немного молча и сел на одну из скамеек. Я продолжила стоять и облизывать мороженое. Он-то своё за минуту проглотил.
— А они помочь ничем не могут, они только повторяют цитаты и говорят, знаешь, как в анекдоте: «Молись и кайся». Знаешь этот анекдот? Ребенок довел бабушку до инфаркта, весь день ходил за ней и говорил: «Молись и кайся». Как выяснилось, он просто хотел посмотреть мультик «Малыш и Карлсон».
Он начал смеяться, повторяя: «Молись и кайся»; я улыбнулась.
— И вот они тебе каждый раз это говорят. Ты приходишь на исповедь, и каждый раз одно и то же. Тридцатый раз приходишь — «молись и кайся». А проблема не уходит.
— Ну а что они ещё могут сделать? — Я решила его подзадорить. — Думают, наверное, что их дело малое, остальное за тобой.
— Ой, не знаю, — отвлечённо тянет Дионисий. — Эти батюшки, они и не хотят никак помогать. Но зато властью своей они пользоваться любят. Вот была у нас в приходе такая Галенька. Она работала в храме, полы мыла за какие-то копейки. У неё двое лежачих больных, она за ними ухаживает. Говорит: «Батюшка, посоветуйте, — он начал пародировать тоненький голос Галеньки, — может, мне пойти куда-нибудь устроиться, чтоб с деньгами было получше?» И знаешь, что он ей говорит? «Нет, Галенька, тебе Бог уготовил спасение, ты не должна его воле противиться, поэтому мой полы, вот тебе твоя зарплата за месяц две тысячи рублей». Потому что понимает, что никто больше за такие деньги работать не согласится. Две тысячи рублей, ты подумай! А она и рада.
Он скрестил руки на груди.
— А ты бы видела, как они получают эти свои копейки! Они чуть не со слезами на глазах: «Да что вы, я недостойна такого». Нельзя так пользоваться своим авторитетом. Воля должна быть у людей! Лучше бы церковь к людям нормально относилась, этим бы и притянула к себе, а то они только веру послабляют. Люди и так слабые.
Он встал, сцепил руки за спиной и стал расхаживать возле скамейки.
— Учить нужно человека. Человек должен сам захотеть исповедаться, это же не обязаловка. Это традиция. Первые христиане исповедовались друг другу, потому что начинали новую жизнь, а в прошлом раскаивались. А они не могут даже научить вере Христовой.
Он повздыхал, сел на скамейку и продолжил:
— Чувствуют свою слабость и поэтому другим послабления дают. Вот и всё, что они могут сделать, — послабить.
— Но это же нечестно, — подбиваю я. — Это же духовный демпинг!
Мы начинаем смеяться.
— А ты разбираешься. Да, что только не делают, чтобы к конкурентам не ушли — к йогам, к экстрасенсам. А всё равно уходят. Так что ты поняла меня. Если в церковь приходить, то вообще на людей не надо смотреть, а приходить только к Богу.
Он со злостью выдохнул и добавил:
— Мне на работе порой просто не хочется собирать и отправлять заказы в епархию. Да ещё и по таким ценам — просто задарма. Я бы лучше какому-нибудь предпринимателю продал. Оборзели эти епархии.
С минуту он помолчал.
— Понятно, — протянула я. — А как в монастыре, расскажи. Кем работал, чем питались? Своё хозяйство было?
— На подаяния добрых людей, — усмехается Дионисий, — Нет, это почти правда. Помню, кто-то раз три мешка картошки пожертвовал, погреб открывали. В другой раз мешок сахара нам принесли. А так, вообще, хорошо жили. Богатый человек не тот, у которого всего много, а тот, кому хватает. Нам всегда хватало, не нуждались. Не было такого, чтобы мы сидели и не знали, а что же нам делать, чем питаться будем. Жертвуют, всякие люди жертвуют. Бандюки в большей мере грехи замаливают. Были раз в Москве в офисе: три стеклянные двери, как в банке, секретарша такая — во-от такой вырез, колготки в сантиметровую сетку, короче, понятно. Я самого этого благодетеля не видел, у него только игумен был, мы с братом-водителем остались в приёмной.