— Не бойся, — говорит Никита, — мы будем вместе и будем счастливы.
Пока я не уйду от него к другому. И мы оба это знаем.
— Я ушла от прошлого парня, — говорю прямо. — И от тебя, наверное, уйду.
— Ты говоришь как Колобок.
— А ты — как человек, который никогда ни с кем не расставался.
Он промолчал. Я подождала и поцеловала его.
— Я не могу тебе ничего обещать, — говорю я. — И ты — ты тоже мне ничего не обещай. Я хорошо себя знаю. Влюблённость проходит. Это история на пару месяцев, потом мы просто останемся в приятных воспоминаниях друг у друга.
— Но ты же встречалась с бывшим пять лет?
— Я смотрю, ты не особо догадливый. А говорят, в РЭШ учишься.
Никита сопротивляется:
— Ты не такая! Я вижу тебя не такой!
— Я не знаю, кого ты видишь во мне, но это точно не я.
— Это можешь быть ты в будущем.
— Я бы на это не надеялась, — отмахнулась я.
— Мне больше ничего не остаётся, — обречённо роняет он.
Какое-то время мы молча потягиваем коктейли.
— Послушай, — говорит Никита, — мы не расстанемся. Как только у нас будут появляться проблемы, мы сразу будем их решать.
Я смеюсь.
— Нет, лучше ты послушай. Все совершают одну и ту же ошибку: им просто кажется, что они могут быть рядом, что они решат все проблемы. А потом в какой-то момент топливо кончается и уже не хочется ничего решать. В первом классе меня как-то не забрали из кружка по рисованию в школе. Он заканчивался, когда было темно. Я простояла возле школы чёрт знает сколько, было дико страшно, но в итоге решила сама идти домой. Надеялась, что встречу родителей по дороге. Так я дошла до самого дома. И как только вошла, сразу поняла, что они поссорились. Мама на кухне, надувшись, что-то готовила, а папа со злым лицом в спальне двигал мебель. Они так дальше и торчали в разных углах, игнорировали друг друга. Да так в этом преуспели, что и детей у них как будто бы не было. Что в целом логично. Ведь если нет человека, то детей от него быть не может.
Я посмеялась, но Никите история смешной не показалась. Он загрузился.
— Хорошо, — наконец выдаёт он и быстро допивает свой коктейль. — Всё закончится, когда ты захочешь. — Он взял меня за руку. — Я просто люблю тебя. И это такое счастье, что я готов рисковать.
Мы долго целуемся. Потом я продолжаю:
— Надо быть чокнутым или православным, чтобы верить в вечность.
Мы помолчали.
— Я бы провёл с тобой пару вечностей, — говорит Никита и прижимает к себе.
— Я тоже.
Мы снова целуемся. Потом я предлагаю:
— Может, устроим сладкие две недели, где-нибудь в мае? Я скажу Соне, что уехала в Питер. Ты тоже что-нибудь придумаешь. А сами уедем куда-нибудь.
Мы целуемся дальше.
Дома меня встречают подвыпившая Соня с бокалом вина, дым сигарет, который почему-то не торопится выйти из приоткрытого окна, и шесть друзей и подруг из Питера на нашем диване. Их было поровну: трое девушек и трое парней. Из них я лично знала только двух девушек: Лизу и рыжеволосую Риту, — и Глеба — социолога, который учится на PhD в Париже и сейчас приехал в Москву на каникулы. Тот самый Глеб, который питерская богема, который предлагал нам с Соней секс втроём и который одевается настолько безвкусно, что Соня прячет его вещи.
Про Лизу я знала только, что она увлекалась какими-то индийскими брошюрами о божественном разуме. А Риту видела второй раз. Остальных — в первый.
Вот в такой обстановке Соня шепнула мне на ухо: «Готовься». Я не поняла, к чему именно. Через десять секунд она громко сказала: «А Надя работает в православной организации». Ребята повернули головы ко мне. Лиза села рядом, схватила за руку и принялась долго рассказывать, что уже десять лет не ест мясо и не носит натуральную кожу. Потом спросила: «Ты веришь в Бога?» Я ответила, что не могу так говорить. Бог понимается слишком по-разному. Она махнула рукой: «Да-а нет, все религии об одном и том же». И начала расспрашивать меня, ем ли я мясо и ношу ли я кожу.
— Мясо, кожа… — стала размышлять я. — Мне кажется, важнее, как ты относишься к людям. Хоть всю жизнь мясо не ешь, если ты злишься и орёшь на своих близких, на друзей, на родителей — зачем это нужно?
Она удивилась такому подходу и ничего не ответила. А Соня щёлкнула пальцами и показала на меня, типа «вот!». Видимо, она к этому всё и вела. Так или иначе, Лиза от меня отстала.
Зато подошёл Глеб и спросил, как работа; я ответила как обычно: «Бабосы мутятся, кадило крутится». Поболтали немного о жизни. Потом он опять вернулся к православию.
— Не успела ещё оскорбить там чьи-нибудь религиозные чувства?
— Этих-то? Этих фиг оскорбишь.
— Да быть не может! Даже, — загорелся он, — если я скажу им, что с исторической точки зрения Библия — это сплошное враньё?
— Не. Ты их вообще не представляешь.
— А если я подойду к одному из них и скажу, что трахал Иисуса?
— На кресте, — подбросила Соня.
— Да, — подхватывает Глеб, — если я подойду и скажу, что я трахал Иисуса на кресте?
Человек, с которым мы только что обсуждали релятивизм, за десять секунд разгоняется до быдла. Бывает, знаю по себе: так побогохульствуешь, и как-то легче становится, меньше страха, что ли. Странный сорт удовольствия это святотатство.
— Не знаю, конечно, скажут ли эти слова им что-нибудь об Иисусе. Скорее всего, они кое-что поймут о тебе.
Мы с Глебом усмехнулись для вежливости, и он сменил тему:
— А, кстати, ты не видела мою шапку? Такая зелёная с оранжевым мехом.
— Нет, Глеб, не видела.
Набравшись ещё сильнее, Соня начинает хвастаться нашим пабликом.
— Семь тысяч! Видали?
— Уже семь? — переспрашиваю я. — Было же меньше пяти после отписок?
— Всё хорошо, мы попали в струю с твоей новостью. Обменялись ей с другими пабликами.
— Какой новостью?
Я открыла на телефоне нашу группу, а в ней пост с подписью: «Припекает». Скриншот якобы с новостного сайта. «Родители из Петербурга повезли умирающего ребёнка в церковь креститься». И выделено красным: «Вместо медицинской помощи решили оживить его крещением» и «Родители всё сделали правильно, — прокомментировал священник, — ведь главное, чтобы ребёнок был крещён». Погасила экран и убрала телефон в карман.
— Давай-ка выйдем на лестницу, — говорю Соне.
— Надо поднимать паблик после отписок, — оправдывается Соня на лестничной клетке, — а не отсталых людей жалеть!
— Кто отсталый?
— Они отсталые! Может, тебе и повезло увидеть каких-то особенных людей. Но в православии других большинство, восемьдесят процентов.
— Откуда ты это взяла? Ты вообще много православных видела? Настоящих! Соседка твоей бабушки, которая говорила, что, если ты будешь курить под её балконом, то тебя бохнакажет, не считается. Ну? А я видела!
— Это просто стокгольмский синдром, — мотает головой Соня. — Ты скоро будешь отрицать эволюцию, они тебя так прозомбируют, что скажешь «человеческий род начался с Адама и Евы, а потом она яблоко съела!».
— Не яблоко, а плод, — уточнила я.
— И скажешь ещё потом, — продолжает она, — что Вселенной пять тысяч лет. Хотя научно доказано, что это не так.
— Им вообще некоторым до фени, сколько Вселенной лет. Пять, десять.
— Вот! Значит, они не православные!
— Почему?
Соня завелась:
— Да потому что логика! У православных есть книга, которую они считают истиной в последней инстанции. Вот они и выполняют правила, записанные там. Если человек не следует этой книге, значит, он не православный.
— Что? В смысле? Во-первых, в книге нет даты. Это уже потом какой-то богослов посчитал как мог в семнадцатом веке, — тут уже я начала заводиться. — И мне не кажется, что они выполняют правила только потому, что так написано.
— Да у них всё на правилах, алло! Приходишь в храм — думаешь: «Я правильно стою?» Сюда нельзя заходить, туда тоже. Шаг вправо, шаг влево — попытка танца — два года колонии. Стоишь, думаешь: «Что делать?» В итоге смотришь на людей вокруг, повторяешь за ними. Какая-то бабка чихнула, крестишься с испугу. Все косятся.
Я промолчала и после паузы, уже медленнее начала:
— Я вижу. Не ради «правильности» они так живут. Тут что-то другое.
— Уверена, ты ошибаешься.
— Ты просто не понимаешь. Нет, правда, ты думаешь, я тебе завтраки делаю потому, что это правильно? А шнурки завязывала, когда ты плечи простудила, потому что это правильно? Нет! Потому что я тебя люблю!
Возникла пауза. Вошёл Глеб.
— Я не помешал?
Ставлю косарь, что он подслушивал под дверью. «Уйди, сейчас не до тебя», — хочу сказать я, но…
— Нет, всё нормально.
— Ты правда думаешь, что мне нужно удалить этот пост? — наконец отмирает Соня.
— Просто не нужно их ненавидеть, не зная. Я думаю, в чём-то они могут быть правы: не все, не во всём, но я так думаю. Это не значит, что дальше я буду говорить на церковнославянском.
Глеб понял, что сексом не пахнет, и ушёл.
— Ладно, — сказала Соня, — думай как хочешь. Я всё равно не удалю этот пост. Мы им со всеми атеистическими группами обменялись.
Ночь. Я разглядываю тени на потолке. Вспоминаю, как мы с Соней первый раз ночевали в нашей квартире. Лежали и смотрели в окно на ночные небоскрёбы. Мы только переехали из Питера, и у нас ещё нет штор. Она рассказывает, как в детстве плавала в Чёрном море. В бухту заходил круизный корабль. Она нырнула и увидела его под ватерлинией. Корабль дал гудок, под водой он звучит иначе. Тот корабль напомнил ей эти небоскрёбы. Нечто огромное, тёмное, несоразмерное человеку.
Поворачиваюсь на бок. Вспоминаю, откуда я помню эту девушку — Риту. Ребята разъехались, с нами осталась только она. Рита уснула на диване, и мы с Соней не стали её будить. Просто легли вокруг на свободное пространство дивана.
Да, точно, я видела Риту на той вечеринке. Мы тогда ещё жили в Питере. В тот вечер я решила переехать с Соней в Москву. Это было новоселье её друзей. Несколько парней и девушек, из творческих. Кухн