— Ты правда думаешь, что эти слова, вырванные из контекста, это и значат? — усмехнулась я. — Если ты хочешь, то без проблем. Это была твоя идея с пабликом, и ты его в основном вела, поэтому… я думаю, ты полностью заслужила все эти деньги.
Я легла в сено, и поняла, что долго я в нём не пролежу — колется.
— Супер, — сказала Соня, — тогда по рукам.
Вскоре она уехала, а я осталась одна. Полежала в сене, встала и открыла телефон. Зашла на страницу Иезекииля Д. Прочитала новое сообщение от Сони. Зашла в «Управляемые сообщества» и удалила «Русский православный цирк». Потом подумала и удалила и саму страницу Иезекииля Д.
Ну и поехала.
Номинация ПоэзияТретье местоБорис ПейгинСборник стихотворений
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так ёкает в груди, когда объявлен шах,
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадётся вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
Так радугой блестит засвеченная плёнка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
Четырнадцать часов прошли почти навылет —
Я не сошёл с ума, и с рельсов не сошёл.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чём не был я смешон.
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов.
…C утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всём, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал.
На Батенькова, под часами,
Ты видел, человечий сын,
Как эти самые часы
Уходят сами, сами, сами?
Как сам себя за хвост кусает
Кольцом трамвайным циферблат?
А вечер тучен и крылат,
А воздух так непроницаем,
Как пёс голодный, руки лижет,
А осень ближе, ближе, ближе…
Яблоко сморщилось, потемнело, стало инжир инжиром.
Я руки испачкал тальком, губы — барсучьим жиром.
Бог выжимает облако, словно пакетик чайный.
И из всех, штурмовавших небо, внутрь возьмут случайных.
Я не хотел, чтобы видела ты, как навостряю лыжи,
Я, так мечтавший знать, о чём говорит булыжник,
Как вниз покачусь по бульварам, как город просыплет просо —
Не повелевать глаголом, не задавать вопросов.
Так нас учили. И под могильной плитой великих
Мы стали прочнее стали.
Камни всегда говорили, и нынче не перестали,
И их ноты слагались и разлагались в субурганы и пирамиды,
Но на чёрном солнце блестели черепа из полиамида.
Впрочем, я расскажу про другое — о кольях и о мочале.
Как молчали деревья, дома молчали, и все молчали,
Как город крестил зевки в оконной своей купели,
Как деревья молчали, и все молчали, а камни пели.
И под эту музыку наши хребты хрустели, как крошки гостий.
Скажешь ли ты: невозможно, Бог, говорят, не играет в кости?..
Но в час, назначенный к сбору, свершится иная небыль —
В ней камни бросают с неба.
Ещё голова моя сгодится как тамбурин:
Ударив в неё, извлекаешь звук — вот полезная пустота,
Не напрасно Всевышний колодцы глаз в моей голове пробурил,
Оттого я не гневаюсь: за красоту гибнут не просто так.
Поспеши в свой город: туда прибывают люди, —
И пребудь средь купцов златошвейных и чужеземных посланцев,
Ударь в тамбурин, когда моего собрата внесут на блюде,
И будут танцы.
Наша груша познанья созрела под потолком, и в этом
Месте тронулся лёд — видишь трещины на извёстке?
И вокруг наших стен, как Апоп, обернулось Господне лето;
Не имеет двойного дна новостная Лета:
Говорят, луну-рыбу съели морские звёзды.
Я смотрю: и ты на реке, и без вёсел плывёшь по стрежню,
Диафильмы мыслей твоих на экране из облачной амальгамы.
Ты молчишь, ты молчишь, и ночь остаётся прежней.
Слышишь,
Выше двумя этажами мальчик играет гаммы?
Я проснусь — и три, и шаги твои, голова твоя, ты идёшь на кухню,
Завернувшись в халат из видимой части Вселенной.
Ты сорвёшь эту грушу, и небо на нас не рухнет.
И в окно кулаками косых лучей стучатся параселены.
Сверкала звёздами
Рейдовая ночь,
Гаишники ловили большегруз —
Но большегруз никак не попадался,
Ходил на север объездной дорогой.
Я в эту ночь ходил на Копылово,
Где кончилась контактная подвеска —
Сходил с небес на низкую платформу,
И там, в конце её, меня встречала
Одна из тех технециевых женщин,
Что возникают в спектрах дальних звёзд,
А больше никогда, нигде, никак, ни для чего, ни в чём
Не возникают.
В дарохранительницах рук
Был пресный хлеб и пресная вода,
Но этот свет устойчивей протонов.
В её незримом наведённом свете
Я был неоном, кремнием, железом,
И внешние слои мои
Не умещались в красное смещенье —
Вишнёвый сок
Стекал на низкую платформу.
…Шёл большегруз десятою дорогой,
И дизели мурлыкали утробно
Большим собакам, маленьким медведям,
И сок стекал на низкую платформу,
И звёзды зажигались на погонах,
И золото пресуществлялось в ртуть.
[Она] говорит: «Я буду помнить, [я] не скажу
ничего [более, чтобы не сказать] лишнего».
[И я] не скажу ничего, [сам себя] не выдам.
Всё было выбито в известняке —
Да живёт она вечно, вековечно.
Я гранатовым деревом
пророс [у самого спуска] под землю,
где кончались прийденные [ею] дороги
[и куда] ей не было хода.
Она молчала под сенью [моей].
Красные зёрна созрели в кистях моих,
ни одного она не отведает, [поскольку]
не вернётся назад.
[Чтобы она] не спускалась вниз,
Это я сбегу под землю
Рыжим котом,
Отсеку голову
Змею[-поезду],
И исторгнутся
Выпитые им воды,
Реки вернутся в свои берега.
На переходе, в самом центре мира
Мы разошлись по разным сторонам,
Корундовая лопнула струна,
И метрономной пустотой эфира
Насытились рубины и сапфиры.
И мы закрыли прежнюю главу
О том, что не случалось наяву,
И как на дне апрельского оврага
Мой голос, как наждачная бумага,
Стирает в пыль пожухлую траву.
По майской дымке, солнцем разогретой,
Вальяжно спящей возле входа в парк
Под действием Chateau de Tetra Pack
Я у ларька стреляю сигареты,
И город доверяет мне секреты,
И лишь тебя никак не выдаёт,
И, ночи проводя с тобой вдвоём,
Тебя ревнует к каждой острой тени
И к каждому из комнатных растений
И смотрится в небесный водоём.
…А мне остались атласы и карты,
И повторять над ними, как в бреду:
Непальская столица — Катманду,
Столица Индонезии — Джакарта,
И остаётся — не по росту — парта,
Бассейны рек на белом потолке…
И я дремлю на согнутой руке,
И мне во сне назначена награда —
Снега вершины Охос-дель-Саладо
И Тихий океан невдалеке.
В седой пыли, под солнечным потоком,
В оправе белых деревянных рам
Ты наблюдала тишину двора,
На тонкий палец навивая локон.
Июнь мерцал на блёклой смальте окон,
И воздуха натянутый лавсан
Ловил, как сетью, птичьи голоса,
И полдень был сумаховым и жёлтым,
И золото с опавших фресок Джотто
Покоилось в волнистых волосах.
Если б мы с тобой повстречались в ином пространстве,
Я к тебе одной возвращался б из дальних странствий.
А теперь говорить о чём — о политике? О погоде?
Как часы по пустой квартире зловеще ходят?
Что уж тут: ненаучно любить и совсем не ново,
Только я никогда не умел ничего иного,
Только город был, и зима была, и снега сияли,
И искрились звёзды на байковом одеяле.
Мы гасили свет, чтоб не видели даже тени,
Как врастают омелы в ветви других растений,
Как грибы в подземелье сплетают тенёта-гифы,
Как на чёрную падаль падают с неба грифы.
Если скажешь ты, что слова не проверишь в деле, —