Между палаткой и соседней сосной натянули верёвку и повесили сушиться купальники и полотенца. Потом Роман Григорьевич повёл всех, кроме Валеры, пострадавшего от поноса, на ближайшую гору, которую прозвали фиолетовой — в её скальной породе очень много яшмы. Лёша отковырял камень в виде звезды и протянул Лене. Когда вернулись через полтора часа, с карманами, тяжёлыми от цветных булыжников, на верёвке не оказалось двух купальников. Их не было и на траве в радиусе ста метров. Валера мирно спал в палатке. У одной из девиц началась истерика — пропал её любимый Calvin Klein. Все занервничали, стали гадать, откуда могли прийти воры. Ложились с плохим настроением. И на этот раз между Лёшей и Леной протиснулся Серёга.
Рано утром проснулись от криков Валеры, который вышел на минуту в туалет. Он залез обратно, больно наступая коленями на тела в спальниках, и всех перебудил:
— Там лось. Лоооооось! Аааааааа!
Лена выглянула из тамбура. Мимо костровища пролетел сохатый, прижимая к брюху тонкие сложенные пополам ноги. А на рогах у него болтался купальник Calvin Klein и чьи-то салатовые плавки.
После завтрака предстояло главное восхождение. Группа медленно набирала высоту. У Лены началась одышка, кололо бок. Ботинки натёрли большой палец. Чем выше поднимались, тем больнее было дышать полной грудью, появился привкус крови. И к чему этот героизм? Эта необъяснимая жертва? Роман Григорьевич крикнул через плечо: «Самурай не знает цели, у него есть только путь». Вокруг уже не было никакой растительности, их окружала чёрная каменистая земля и грязные половики снега, на которых можно было легко поскользнуться. Лёша шёл впереди и подавал Лене руку. Через пару часов вся группа наконец добралась до плато. Перед ними открылся вид на чёрно-белые пики гор, как будто стая касаток плыла по океану. Казалось, что под ногами стелется туман, но это был не он. Туманом притворились облака, которые в прямом смысле теперь можно было потрогать рукой. Волосы намокли, лицо как будто кто-то облизал, но в этот момент Лена почувствовала, что находится на своей самой главной вершине. Все её внутренние пружинки распрямились, голова пошла кругом. Захотелось остаться здесь навсегда.
Спускаться было непросто, но всё же легче, чем восходить. Лена отстала от Лёши, пару раз больно ударилась о камни. В самом конце спуска она совсем потеряла равновесие и проскользила на попе несколько метров. Слёзы выступили даже не от боли, а от обиды, что цель была так близко, но она не удержалась. Леша увидел её всю в грязи, с клочками травы, прилипшей к штанам, и обнял так крепко, что ребра захрустели. Плотину прорвало. Лена завыла в голос, и это были самые сладкие слёзы в её жизни. Ей больше не хотелось ничего контролировать. Молча дошли до места, где нужно было разбивать лагерь. Пока остальные разбирались с брезентовой ярангой, Лёша достал тёплые куртки, взял Лену за руку и повёл в лабиринт между сосен. Они, потные, уставшие, завалились прямо на пряную хвою, еле стянули влажные вещи. Мошки атаковали незащищённые части тела, корешки впивались в спину. А потом они сидели по-турецки и смотрели на звёздную сыпь. Никто их не искал.
Глава 10
Сахалинский часовой пояс всё ещё выдавливал из Лены последние силы. Утром она почувствовала себя младенцем из племени майя — их голову тоже стискивали прессом, чтобы та приняла остроконечную форму, как символ плодородной кукурузы. Кое-как придя в себя, Лена решила, что пора действовать без посредников — заскочила в офис, а потом направилась в ДК. Её то и дело обгоняли стайки визжащих детей, которых сзади подгоняли родители. Без сомнения, это было самое красивое здание в городе, построенное в стиле сталинского классицизма, с широкими расколотыми ступеньками, светлыми колоннами и двумя круглыми барельефами на фасаде: на одном — сноп сена, на другом — арфа. Над входом висела растяжка: «Шубы из добротного мутона». В вестибюле пахло краской, старый паркет скрипел, как расстроенная виолончель, полукруглые окна прятались за лиловыми портьерами с многослойной драпировкой. У Лены защемило сердце от ностальгии. Вот-вот из-за поворота выйдет нетрезвый худрук Голобородько и позовёт на репетицию. По этажу разносилось: «и ррраз, носочек тянем, ииии два, Маша, опять ворон ловишь, иии раз…» На стене — расписание кружков, детские рисунки с видами Крюкова и доска почёта «Передовики КультТруда», женщины сфотографированы в жабо и кокошниках, мужчины — в бабочках.
С директором ДК, Светланой Гарьевной, Лена столкнулась в дверях кабинета. Стройная, с балетной осанкой, светловолосая, примерно одного возраста с главой района. Лена заметила, что она чуть ли не первый человек в Крюкове, одетый не во что-то тёмное и бесформенное, а в бежевое платье-сафари с голубым шейным платком. Лена сбивчиво объяснила, кто она и о чём хочет поговорить.
— У меня сейчас смотр коллективов перед отчётным концертом, вы не против, если мы всё обсудим во время прогона?
Это прозвучало скорее как единственно возможное решение, нежели как вопрос, открытый к обсуждению.
Она быстро зашагала по коридору, не оглядываясь на Лену. Светлана Гарьевна вошла в зал и села недалеко от пульта звукорежиссёра. Лена пристроилась на соседнее кресло. За кулисами толкалась малышня в пышных юбках, расшитых пайетками. На первом ряду сидели девушки с бубнами, в костюмах какого-то северного народа, какого именно — Лена не знала. На сцене двое парнишек в косоворотках играли на баянах, вытягивая шеи и притоптывая каблуками остроносых туфель. Баяны казались такими огромными и тяжёлыми, что непонятно было, как дети не падают со стульев, растягивая меха. За их спинами возвышался баннер, который не убрали после выездного собрания пятидесятников — «Сила моя в Господе. Праздничное служение для женщин».
— Так вам просто нужно помещение?
— Да, Юлия Михайловна сказала, что…
— Ах, Юлия Михайловна. Зачем вы тогда ко мне пришли?
— Не понимаю.
— Администрация распоряжается этим залом, как ей вздумается, моё мнение здесь не играет роли. Неважно — репетиции, не репетиции, нужен он для детей, не нужен. Для всяких шарлатанов и съездов местных чинуш из «Единой России» двери всегда открыты.
— Я не из «Единой России».
— Вы из нефтяной компании, это почти одно и то же.
— Мы планируем закупить колонки, микрофон для ДК, — Лена решила, что самое время выложить козырь.
Светлану Гарьевну как будто подкинуло на месте. В это время из-за кулис вышли девочки-дошколята и начали изображать сороконожку.
— Спасибо, конечно. Мы не в том положении, чтобы от милостыни отказываться. Но только всё это не имеет смысла. Зачем здесь хороший микрофон, если нам некому учить детей петь?
— Простите, кажется, я задела сложную тему.
— И вы извините — она параллельно делала какие-то пометки в своём блокноте, — вы здесь, конечно, ни при чём. Наша глава района, возможно, хорошая женщина, прекрасная жена и любящая мать, но, к сожалению — плохой руководитель.
— Я ничего не знаю о её биографии.
— А вы поинтересуйтесь, вам с ней работать. Например, год назад она перенесла день города на две недели — с третьего августа на пятнадцатое. И знаете почему?
— Почему?
— Хотела сделать приятное мужу, у него день рождения пятнадцатого. Или вон видите девочку, вон ту, с длинной косой? Это Катя Синицына, моя ученица, призёр областной олимпиады по истории среди седьмых классов. Но когда пришла квота на район — одно место в лагерь «Орлёнок» на смену одарённых детей — кто поехал? Нет, не Катенька. И даже не Ваня Чернаков, бадминтонист, чемпион области по младшим. Поехал Серёжа Гусенцов, сын Юли Михалны, оболтус, который в прошлом году вылил учительнице клей на голову.
— А вы сами преподаёте?
— Да, фортепиано.
На сцене выстроился ансамбль, зачехлённый в чёрный низ, белый верх, — восемь девчонок и четыре мальчика. На вид — младшая школа. За рояль уселась немолодая дама-хормейстер, в платье с кружевным воротником. Первый ряд стоял на полу, а для второго вытащили лавочку. Так что получилась двухэтажная конструкция. Дети пихались и веселились до тех пор, пока хормейстер не гаркнула увесистым басом:
— Смии-ирно. Запеее-вай!
Ансамбль затянул на три голоса «Ой, то не вечер». Лучше всех было слышно даму за роялем. Исполнение не отличалось стройностью. Светлана Гарьевна сдвинула брови и сосредоточенно вслушалась. Лена сделала то же самое. И тут она явно поняла причину дисгармонии.
— Альты фальшивят. Им слишком низко. Я бы предложила поднять тему на тон выше, с ре на ми минор.
Светлана Гарьевна посмотрела на неё так, как будто увидела только сейчас.
— Музыкалка?
— Нет. Я в театральной студии занималась. Мы там и пели тоже. Ещё на гитаре училась.
— Но жизнь свою вы с театром не связали.
— Нет, не связала, — Лена словно заглотила кусок наждачки.
Они просидели молча до конца выступления. С последними аккордами аккомпанемента щуплый мальчик с верхнего ряда треснул по голове товарища снизу. Тот развернулся и пихнул его с лавки. Зачинщик отскочил от пола как мяч-попрыгунчик и тут же нанёс ответный удар. Завязалась потасовка. К ней моментально подключились девчонки. Дама-хормейстер бросилась их разнимать.
— Капустина, быстро слезь с Иванцова! Вот паразиты, а!
Через пару секунд на помощь хормейстеру выбежали баянисты. Мелюзгу быстро раскидали. Ансамбль покинул зал без прежнего лоска — причёски растрёпаны, из штанов торчат языки белых рубашек.
Светлана Гарьевна вздохнула:
— Господи. Цветы жизни на моей могиле, — потом развернулась к Лене, — в пятницу вас устроит? Зал будет свободен с шести вечера.
— Да, спасибо большое.
— Знаете, я буду рада, если у вас всё получится. Городу нужен завод. Но не потому что людям нужны деньги и работа. Кто хочет, найдёт и то, и другое. Можно ходить в море, собирать ягоду, где-то крутиться. А потому что им нужно время. Общее время, хоть какой-то ритм. Вот когда работал целлюлозный завод, его ещё японцы строили. Так вот, все жили по гудку, просыпались, возвращались со смены, занимались детьми. Людям было о чём говорить, они делили жизнь. А сейчас каждый живёт сам по себе, всё рассыпалось.