— Правильно, правильно. Травитесь там в своей Москве сами. К нам-то что приехали? Радиацию разводите, — в дискуссию вступили женщины со средних рядов.
— А я вот за то, чтобы был завод. К нам на открытие, может, Путин приедет? Вы что, Путина не хотите? — высокая дама в фетровом берете поднялась с места и демонстративно упёрла кулак в бедро.
— Путина-то мы хотим. Мы не хотим, чтобы у нас тут как в Чернобыле — собаки с двумя головами по дорогам бегали, — немолодая блондинка махнула на соседку полной рукой.
— Михална, да что ты несёшь? Бред беременной медузы. А Путин как приедет, нам и дороги сделает. А то что — стыдобища. Машины едут — дороги объезжают.
Светлана Гарьевна кивнула Лене, что надо это всё заканчивать, а то так и до утра просидеть можно.
— Уважаемые крюков… крюковчане! Большое спасибо, что пришли. Вон там на столике лежат анкеты и ручки. Все желающие могут их заполнить и приходить с понедельника на собеседование. Будем очень вас ждать.
Камуфляжная река участников собрания потекла из дверей. Все громко разговаривали. Кто-то останавливался возле анкет и буклетов. Со стола с печеньем всё смели, даже лишние стаканчики и салфетки. Лена сошла со сцены и опустилась на стул, сняла туфли. Подошла Юля Михална:
— Елена, спасибо вам за встречу. Вы ко мне не зайдёте на той неделе? Обсудим парочку моментов. Организационных.
— Зайду, конечно.
Подсел Ванёк.
— Ну, видишь, не так страшен чёрт, как его малюют. Я видел, что мужики наши расхватали анкеты.
— Угу. Ну, мало ли для каких целей.
— Проводить тебя?
— Нет, не надо. У меня ещё дела здесь, — Лена, конечно, соврала.
Марина и Ирина убежали домой, а Лена продолжала сидеть и смотреть в одну точку. Её как будто выпили через трубочку и с шумом затянулись напоследок.
— Ну, чего вы расстроились? — Светлана Гарьевна протянула ей кружку чая. — Идите домой, всё образуется. Вот увидите, они ещё в очереди к вам стоять будут. А сначала всегда так. Всё новое в штыки.
Ну что ж, остаётся надеяться. Лена спустилась по лестнице ДК и погрузилась в пряную темноту октября. Кричали чайки. В воздухе были намешаны запахи моря, пыли и уже прелой травы. На улице не было ни души. Вдруг она услышала за спиной шорох гравия. Лена свернула на соседнюю улицу. Ошибки быть не могло — вслед за ней медленно ехала машина. По спине пробежал холодок. Что же делать — бежать, кричать или остановиться?
Машина затормозила, и из неё, судя по всему, вышли двое. Лена ускорила шаг, перешла на бег. Сзади тоже побежали. Ей хотелось обернуться, но это слишком большая роскошь. Кто-то с силой дёрнул её за запястье:
— Стой!
Лена начала извиваться и выкручивать руку. Из темноты буркнули:
— Мы просто поговорить хотим.
Свет фонаря выхватил длинного жилистого парня, у которого на шее блеснула жирная змейка цепи. Он отпустил её руку, и боль волной докатилась до кончиков пальцев. Она нащупала в кармане ключи.
— Побежишь — будет хуже.
Сзади медленно двигалась полная фигура, как будто перекатывалась по ночной дороге:
— Ну, что ты бегаешь здесь? Хотели бы что с тобой сделать, у подъезда бы встретили, и всё. А так на центральной улице, в безопасном месте. Пойдём в машину поговорим, — колобок оказался мужчиной с гладким широким лицом и редкими еле заметными бровями.
— В машину не пойду, — Лена проверяла пальцами в кармане, какой ключ из связки острее.
— Ладно-ладно. Пару слов тебе скажу. А то ты тут шныряешь, что-то крутишься. И папикам своим передай, — колобок перевёл дыхание, — вы возить на свой завод кого угодно можете, хоть пингвинов с Антарктиды. Но мужиков местных не трогайте, ясно? Это мои мужики, они на меня работают. И перебежчикам я житья не дам.
Лена поняла, что перед ней стоит сам дядя Паша, директор рыбзавода.
— Крепостное право отменили уже. Где хотят, там и будут работать, — всё это вырвалось у неё случайно, против собственной воли.
— А ты, как я посмотрю, грамотная, историю любишь? А я вот литературу люблю. Знаешь, как у Гоголя в «Мёртвых душах»? Всё, что ни видишь, — всё это моё. И даже весь этот лес, и всё, что за лесом, — всё моё, — он подошёл вплотную и флегматично произнес: — И ты сейчас, шмакодявка, тоже моя. Захочу и задушу тебя своими руками.
В ушах зашумело. Стало страшно даже сделать вдох, не то что ответить.
— Ладно, расслабь булки. Шучу. Мы же культурные люди. Разговоры высокие ведём. Я думаю, ты поняла меня. Хозяевам своим передашь, — он кивнул дылде с озлобленным лицом, — пойдём, Саня.
Они развернулись и зашуршали к машине. Потом объехали Лену и мигнули аварийкой — вежливо прощались.
Номинация Поэзия. Первое местоИван КупреяновСборник стихотворений
Не страшно, скорее — противно
смотреть на пустеющий мир.
Налей, Антонина Крапивна,
в стаканчик, замытый до дыр.
Мы виделись мельком и прежде —
четыре ли раза ли, пять…
Я вырос до той безнадежды,
когда это можно считать.
Но, впрочем, не надо о тщетном,
давай о посёлке одном,
где пах оглушительным летом
огромный жасмин за окном.
Як-40, як пёсик, задирист,
утробен Ил-76.
Когда самолёты садились,
стекло начинало свистеть.
В каком восхитительном соре
я жил до прошествия лет!
И можно сидеть на заборе,
и это почти интернет…
Налей, Антонина Крапивна,
начисли, плесни, нацеди.
Таинственно, конспиративно
налей. А потом уходи.
Руками своими не трогай,
красивую пыль не стирай.
Я жил под небесной дорогой,
я знаю, как выглядит рай.
Завибрировал мост, и трамвайный звонок
между двух берегов защемило.
Подари мне прозрачный холодный денёк,
чтобы таял во мне до могилы.
Не в коллекцию, нет. На асфальте ничья
нарисована линия мелом.
Я скроил бы денёк из обрезков старья,
только хочется новый и целый.
Деловитый рабочий с шуршащим мешком
копошится. Совместно со всеми,
словно в комнате с падающим потолком,
я упёрся в пространство и время.
Вот старушка, вот голубь колотит крылом,
и старушка к нему благосклонна.
Голубь — жадная птица, отрывисто в нём
исчезает обрывок батона.
Потерпи, все мы будем нигде и везде.
Замечательно, тоже мне — новость.
Я сейчас — пузырёк в бесконечной воде,
осознавший свою пузырьковость.
Оделся, вышел — там какой-то Фет:
прозрачный день, приятная прохладца,
всеобщий праздник и физкульт-привет,
и звуки множатся, и лучики дробятся.
Не осень, а сплошное ар-нуво.
И я смотрю на это охренело.
Насколько ж трудно, чтоб из ничего —
и твердь, и небо!
От плоского ветра пустыни времён
по горлу, шуршащему сухо,
бредут пилигримы, спуская дары
в Норвегию вольного брюха.
Пыхтит паровозик сквозь арку в скале —
пузато, напористо, гордо;
дворовые тролли гоняют в хоккей
в коробке замёрзшего фьорда.
Раз в год Муми-тролль из соседней норы
зайдёт перекинуться шуткой.
Раз в год перекур в неразгаданный сон,
и жуткая жуть в промежутке.
Ты зубы не скаль, упрекая
в старушечьем скрипе жильё.
Россия, товарищ, такая,
какой ты услышишь её.
Что мусорный шелест с экрана?
Что цац каблучков антрацит?
Закатного неба мембрана
над полем вспотелым гудит…
Растянуто лает собака,
как будто бы из-под воды.
Видать, награждают баскака
медалью за взятие мзды.
Россия, товарищ, такая.
Такая, но это не всё.
Беззубый баскак, обтекая,
поймёт: и ему хоросё.
А ты лучше думай о лесе,
он зво́нок, рождественски бел.
И вспомни военные песни,
которые дедушка пел.
Сейчас позволь к тебе прижаться ухом,
послушать, будто радио соседей,
как сердце на параде марширует,
победу одержав в войне любви.
Посмотрим скандинавское кино,
вот прямо в этом зеркале посмотрим.
Вот прямо будем долго посмотреть,
ты очень там удачна в главной роли.
Я мягкий, словно тот гиппопотам,
набитый синтепоном и Синатрой.
Теперь их набивают Моргенштерном
(такого я не стал бы покупать).
Потом был снег, пространные пространства,
прохожие (неважно для сюжета).
И мы идём, собаками ботинок
обнюхивая свежий гололёд.
На выставке проветриваться будем,
где главные художники эпохи
граничат с гениальностью по морю,
в нейтральных водах добывают сельдь.
Двукопейка волшебная родом из СССР,
земляки мы с тобой, и я тоже немного колдучий.
Не купаться могу на заливе претензий и ссор,
не дышать ламинарией, камушков пяткой не мучить.
Побережье полно хлопотливыми залпами птиц,
у холодной губы — чебуречных белеют нарывы.
Я тобой не платил, я не смог бы тобой заплатить,
двукопейка моя, чешуя от разделанной рыбы.
Некто в шапочке вязаной смотрит с тебя на меня,
а не глобус в колосьях, которому больше не светит.
Я люблю. Это сложно. Но всё остальное — фигня.
Коммунизм наступил, почему-то — в отдельном поэте.
На тарзанке тарзанке