— Скажи мне, брат Гамзат, это до какого *ругательство* надо обнаглеть, чтобы уже золотой унитаз у себя дома ставить? У него ещё дома лифт нашли! Лифт! Трёхэтажный дом! Зачем тебе лифт, скотина жирная? Видел его? Жирдяй! Это *ругательство* какой-то. И ещё автомат, и ещё пистолеты, целый арсенал! Наверно, в гараже ещё танк стоял. И этот человек, видите ли, нашу жизнь делает лучше. *Ругательство*, — сказал под конец водитель, но тут в разговор включилась какая-то бабуля, сидевшая в самом конце маршрутки:
— Водитель, вы бы не могли тише разговаривать и не ругаться матами?!
— Могу! Могу, но не буду! Это моя маршрутка, ты сама сюда села, вот и слушай мой мат, поняла?
— Стыдно, стыдно за вас, — сказала она. — Тьфу!
— А за этих, которые золотые унитазы у себя дома ставят, не стыдно тебе? — сказал пассажир, который, наверно, уже стал другом водителя.
— Нам какое дело до их унитазов? — сказала женщина, которая сидела напротив нас и всё время качала головой.
— Как какое? Это же наши всехние налоги! Это мы платим! Я каждый день плачу три тысячи рублей, чтобы возить пассажиров. В год я плачу миллион рублей, и ещё полторы тысячи других маршрутчиков, а он на эти деньги у себя там поставил унитаз, ещё, наверно, засунул туда вниз алмазы какие-нибудь, чтобы думать, что он какает бриллиантами!
— Водитель, ну хватит уже, тут же дети сидят!
— Где сидят?
— Вот прямо за вами!
Водитель, продолжая ехать, привстал, обернулся и увидел нас, потом сказал:
– *Ругательство* мать… извините, дети. Хорошие дети. У меня такие же внуки, как и вы… — потом он затих и грустно сказал: — Я тоже хочу *ругательство* золотой унитаз.
Мы вышли из маршрутки и продолжали размышлять о том, что услышали. Я подумал, что было бы хорошо, если бы через десять лет я стал крутым воином-спецназовцем и прилетел бы на вертолёте в свою школу, а потом мы бы забрали Аминат Камиловну и увезли бы туда, куда увезли дяденьку с золотым унитазом.
— Офигеть, — сказала Румина.
— Я столько плохих слов за всю жизнь не слышала, — сказала Амина.
— Крутой мужик, — сказал я. Я бы тоже хотел знать столько плохих слов, но Крутой Али всё равно не разрешает мне их говорить. Я сказал: — Если бы я знал все эти слова, я бы всех прохожих так обзывал.
— Зачем?
— Это круто. Плохие слова знают только крутые.
— Ты — дурак, — сказала Румина. — Плохие слова знают только плохие люди.
— Я тоже буду плохим, когда вырасту! Я буду всем говорить плохие слова! Вот, смотри, — сказал я и увидел полицейский уазик, который ехал в нашу сторону. Я поднял руки и показал полицейским два средних пальца. Расул рассмеялся. — Видела, какой я? Я вообще самый плохой и крутой.
В ответ Румина покачала головой, а Амина сказала:
— Я не хочу, чтобы ты был плохим и злым. Если будешь делать такие вещи, я перестану с тобой дружить.
— Дети, а ну стоять! — вдруг прозвучало из машины громким полицейским голосом, который они делают в свои микрофоны, и их машина остановилась. Я сразу вспомнил правило 31: «Когда воин видит угрозу, он никогда не отступает, он выбирает новое место для атаки», и поэтому я побежал во двор, окружённый несколькими многоэтажками. Остальные, как трусы, побежали за мной.
— Ты дурак! Ты дурак! Ты дурак! Ты дурак! Ты дурак! — кричала мне вслед Румина и, обогнав меня, спряталась в подъезде. Мы все побежали за ней и, прикрыв дверь, смотрели на поворот, откуда прибежали. Минут пять мы следили за прохожими, и всё это время Румина бурчала себе под нос про меня гадости.
— Круто получилось, — сказал я и вышел из подъезда, но никто мою крутость не поддержал.
В центре двора была новая игровая площадка со всякими крутыми штуками, вертелками, горками и качелями, поэтому мы решили сделать перерыв и заняться спортом. Все воины должны заниматься спортом.
Пока Румина изучала горки, Расул ходил за ней, стараясь увеличить свои шансы на свадьбу, на которой, наверно, мне придётся танцевать, кричать, стрелять в воздух и делать сальто. А мы вместе с Аминой сели на крутилку напротив друг друга и катались. Мы делали круг за кругом, смотрели друг на друга, смотрели на членов нашей Суперкрутой команды (название временное) и смотрели на прохожих. А потом я посмотрел на три многоэтажки, окружавшие нас. Две из них были девятиэтажными, и одна пятиэтажная. Я смотрел на них несколько минут, пока мы тихо кружились. Они казались мне такими знакомыми, как будто были родными, но, когда я опускал глаза вниз, на двор, это место уже не казалось мне знакомым. Это было очень странно. Дома знакомые, а двор другой.
— Артур, — сказала Амина.
— Что? — спросил я.
— Что-то случилось?
— Нет, — сказал я и продолжал оглядываться.
— У тебя слеза, — сказала она и показала пальцем на каплю на моей щеке, которую я сразу же вытер.
Я слез с качели, сказал «Я сейчас!» и просто пошёл вдоль двора. Я совсем не контролировал свои ноги, они сами шли. Всё, что мне оставалось делать, это смотреть в разные стороны, пытаясь понять тайну этого двора. Подъезды мне казались одновременно знакомыми и нет. В моей памяти они были старыми, а сейчас покрашены в разные цвета. Ребята догнали меня, и я, указав на угловой подъезд, сказал:
— Этот был коричневый, а этот чёрный, — указал я на следующий подъезд. Там, где сейчас находился ухоженный палисадник, в мыслях я видел старый, ржавый и согнутый турник, на котором занимался дядя… Дяденька… я не мог вспомнить имени, которое крутилось у меня в голове, но я отчётливо видел картину, как худощавый лысый мужик в белой майке с татуировкой на плече подтягивался на этом турнике, которого уже не было. Он вечно курил сигареты, и мама… кажется… мама предупреждала меня, чтобы я с ним не разговаривал.
— Ты помнишь это место? — спросил Расул, но я ему не ответил, а дошёл до конца двора, где был выезд на дорогу. Я завернул за угол, затем ещё раз, я знал, где лежала старая, вонючая шина, знал, где была яма, куда соседи иногда выбрасывали мусор, когда стемнеет, и я их видел… я всех их видел сверху, а ещё я видел море, волнорезы, корабли… бесконечные волны. Я всё это видел сверху, и тогда я поднял глаза наверх, на пятиэтажный дом, с виду не такой уж и старый. Он был весь покрашен в непонятный, то ли оранжевый, то ли красноватый цвет. С улиц к окнам тянулись какие-то растения, которые, словно виноград, искали какую-нибудь твёрдую поверхность, чтобы вокруг неё обвиться.
— Что? — спросила Румина.
— Я там жил. Там, наверху, я видел всё это место… — Я побежал дальше по дороге, завернул ещё раз, и на пересечении улиц стояла белая, как будто кто-то опустил облако на землю, кондитерская «Сладкуша». Я смотрел на неё несколько секунд, потом мои ноги задрожали, и я сел на землю.
— Это то место, которое мы видели вчера на фото, — тихо сказала Румина кому-то из нашей команды. — Тут была авария.
Я подождал ещё пару минут, пока не понял, что опять могу стоять на ногах, и быстрым шагом пошёл в сторону кондитерской, потом опять остановился.
— Я дальше не могу, — сказал я.
— Почему?
— Не могу. Ноги не идут, — сказал я и сел на бордюр. — Идите сами. Спросите всё про маму, а я тут подожду.
Они пошли, а я сидел вдалеке и смотрел на этот дурацкий магазин тортов. Я думал про всякие вещи, про место, где я жил. Всё в том дворе, даже в этой дороге до кондитерской мне казалось знакомым. Даже запах моря. Всё тут было какое-то… моё. Я встал и обернулся в сторону моря. Вдалеке можно было его разглядеть, но между нами было неухоженное поле из всяких колючек, кустов, бугров и ям. Но если пройти ещё дальше, дальше кондитерской, то там был поворот к морю, ужасная тропинка, потом металлический небольшой мост, под которым тянулись две толстенные чёрные горячие трубы, а за мостом начинался пляж. Это всё, как будто фотоальбом, выступало перед глазами. Как я мог забыть эти места?
Я обернулся в сторону своего дома. Интересно, в каком окне я жил? Точно высоко, потому что я помню, как смотрел туда, где заканчивается море, туда, за белую полосу, где плавали маленькие (на самом деле очень большие) корабли. А ещё я вспомнил сон, который мне снился периодически. В этом сне я просыпаюсь рано-рано утром. В комнате, где я сплю, никого нет, но я слышу храп, который доносится до меня из соседней комнаты. Считая, что сейчас вечер, я подхожу к окну, чтобы посмотреть, играет ли кто-нибудь у меня под окном. Там часто собирались дети, чтобы погонять мяч прямо на дороге. Подойдя к окну, я берусь руками за подоконник и подпрыгиваю, упираюсь ногами в чугунные батареи и забираюсь на окно. Я чётко помню то удивление, которое я испытываю каждый раз, когда во сне выглядываю за окно. Я всегда удивляюсь тому, что на улице совсем никого нет, а солнце непонятно зачем садится со стороны моря, хотя обычно оно садится с противоположной стороны. Я любуюсь красотой заката несколько минут, но, вместо того чтобы садиться, солнце встаёт, и тут я прихожу к выводу, что это рассвет. Каждый раз, когда я понимаю, что это рассвет, я удивляюсь и радуюсь просто так. Это очень круто, когда солнце встаёт прямо из воды. В этот момент у меня из-за спины звучит голос: «Артур, что ты там делаешь?» Я поворачиваюсь и просыпаюсь. Всегда этот сон казался мне чем-то большим, чем сон. Он всегда был мне ближе, и всегда после этого сна, когда я просыпался, моя подушка была мокрой. Я не мог понять почему, но однажды типа мама меня разбудила, как раз когда я видел этот сон. Она сказала, что я плакал во сне, что у меня текли слёзы. Это был очень близкий мне сон, очень родной, слишком… слишком реальный.
Дверь кондитерской открылась, оттуда вышла женщина, а за ней и вся наша команда. Они пошли в мою сторону. Я немного растерялся, потому что это выглядело так, будто команда что-то натворила. Но я был тут, а они были там, и это они что-то сделали, тогда зачем эта женщина пошла ко мне? Я встал и собирался сказать «здрасти», но не успел, потому что она обняла меня и сразу заплакала. Уже второй похожий случай. Взрослые люди, а совсем не могут вести себя по-взрослому, подумал я. Женщина что-то говорила, но я не мог разобрать её слов, потому что она уткнулась мне в шею. Единственное, что я понял, — она меня знала, и это уже хорошо.