Приходишь утром в больницу. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…
Вначале думаешь, что не расслышала, что устала, ведь полночи дописывала прошлую главу. Потом ещё отчаянно надеешься — да, их нет больше в отделении, но вдруг их перевели в реанимацию, и там им станет лучше. Но нет, старший смены говорит: «Острый респираторный дистресс-синдром», «Оторвался тромб, кажется», «Внезапно ухудшилась, даже в реанимацию не успели перевести».
Недождавшиеся пирожки
Сегодня я готовила пациентку к выписке — нужно было дать подписать согласие на выписку, помочь собрать вещи, узнать, по какому адресу нужно везти, и заказать туда специальное санитарное такси, развозящее по домам вылеченных пациентов с ковидом. Инга Александровна поступила в тяжёлом состоянии, ей было трудно дышать, поэтому требовалась постоянная кислородная поддержка. Мне сразу запомнилось её красивое скандинавское имя. Говорила тихим полухрипом-полустоном. Я приходила и смачивала ей губы, поправляла подушки, иногда просто держала за тонкую руку, всю в кровоподтёках от катетера.
Где-то спустя неделю после поступления она попросила помочь ей сесть, а затем, немного смущаясь, спросила, не могу ли я причесать её и заплести волосы в косу. У неё были густые пепельно-седые волосы. Расчесала и заплела «колосок», те пять минут, что я плела, её утомили, и я помогла лечь обратно.
Но с этого дня всегда находила в смене время зайти и обновить причёску. В конце прошлой недели я зашла, а её волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы — кажется, такая причёска называется «каравай». «Видишь, я уже и сама всё могу», — похвасталась Инга Александровна.
Потом она помогала соседке по палате — давала воду, поправляла подушки, смеялась, что если бы не годы, то сама бы пошла волонтёркой после выздоровления. И вот утром врачи сообщили мне, чтобы я готовила её к выписке. Как только она поступила к нам, я помогала ей позвонить сыну. Потом моя помощь уже не требовалась. А сегодня Инга Александровна сама позвонила и почему-то передала телефон мне. «Я знаю, что мою маму сегодня выписывают. Вы помогали ей во время болезни, и мы с женой и сыном очень вам благодарны. Она нам много рассказывала о вас. Мы её очень ждём. Приготовили её любимые пирожки с капустой. Ей ведь можно?» — «Можно, можно», — смеюсь в трубку. Потом помогаю ей уложить вещи, остаётся только дождаться санитарного такси. Ждать нужно в палате, когда оно приезжает, нам на этаж звонят, и мы провожаем пациента до приёмного покоя.
Пока такси не было, я успела проверить все актуальные данные о пациентах, помочь Кате и Марине «зарядить» капельницы, измерить сахар, вколоть инсулин, раздать обеденные таблетки и сделать ингаляции нескольким пациентам. Последней, кому была назначена ингаляция, была как раз соседка по палате Инги Александровны. Марина спросила: «Сделаешь?» Я кивнула.
Зашла в палату. «Всё ещё не приехали за вами?» Она сказала что-то совсем невнятное. Вместо обычной тёплой улыбки на лице была однобокая ухмылка, уголок левого глаза опустился. «Ыыы-ааа-ыы», — попыталась она что-то сказать. Я выбежала из палаты, бегом до конца коридора в ординаторскую. «Инге Александровне плохо!» (Так, соберись, ты же можешь сказать всё правильно.) «Пациентка из палаты 521. А — нарушена речь, искажена мимика левой половины лица». — «Так она же уже на выписку», — уже на бегу к палате удивилась Наталья Викторовна — её лечащий врач. Инга Александровна встретила нас повторным «Ыыы-аа-оо», в её интонациях слышалась боль. Врач быстро осмотрела её и кивнула мне, застывшей в дверях. Слова тут лишние. Снова бег до ординаторской, меня ждут вопросительные взгляды. Киваю. Дмитрий Эдуардович командует в телефонную трубку: «Срочно. Реанимация в 521. А. Подозрение на инсульт».
Прибегают. Двое сразу в палату. Третий берёт ближайшую каталку и толкает в сторону палаты. Помогаю. Останавливаемся в дверях. «Инга Александровна, дорогая, держитесь! Вам же там пирожки с капустой приготовили», — молюсь я. Реаниматологи действуют слаженно, перебрасываются короткими звучными командами. Кажется, они читают мысли друг друга. Дел много, но я стою по-прежнему в дверях. Врачи переглядываются, останавливаются. Качают головами. Смотрят на наручные часы, поднимая рукав защитного халата. Называют время.
Как во сне, помогаю вернуть ненужную каталку на место. Реаниматологи о чём-то говорят с Натальей Викторовной. Внезапно пищит их рация. На бегу кричат: «Мы напишем и подгрузим в систему».
Сижу в ординаторской. Сегодня в документах прочитала, что у пациента наблюдалась «сомнолентность» — лёгкое нарушение сознания, при котором пациент заторможен, однако адекватные реакции могут быть вызваны при помощи кратковременных внешних раздражителей. Наверное, у меня что-то похожее. В ушах шумит, ни одну мысль невозможно додумать до конца. «Позвонить её сыну… пирожки с капустой… видимо, тромб оторвался… Позвонить пирожкам… Тромб с капустой…»
Первая потеря
Это не первый пациент, которого я потеряла. Первая — Юля, ей было чуть больше тридцати. При поступлении ей поставили пневмонию средней тяжести. Обычно я приходила, измеряла температуру, задавала стандартный набор вопросов и уходила. Общаться мы начали, когда я первый раз повезла её на КТ. Там, на первом этаже, всегда очередь. Юля сидела в кресле-коляске и смотрела по сторонам. Вдруг она заговорила:
— А вы смотрели сериал «Неортодоксальная»?
— Нет пока, но много хорошего о нём слышала.
— Я вот очень рекомендую, я вчера все серии посмотрела, очень классный, — поделилась она.
— Я сейчас «Ходячих мертвецов» смотрю, — рассказала я.
— Ой, а какой сезон? Кто из героев вам нравится больше всего? — засыпала она меня вопросами.
Оказалось, что я только на середине сериала, а она посмотрела его до последней серии. С этого дня я всегда, приходя к ней в палату, рассказывала, насколько я за вечер продвинулась в просмотре.
— А вы любите спойлеры? — спросила она однажды.
— Да, я всегда предпочитаю знать, что будет в конце.
Юля рассмеялась:
— А я нет. Вот разве хорошо бы было, если бы я точно знала, в какой день меня выпишут? А так я каждый день жду заветных слов.
Где-то через неделю ей была назначено повторное КТ-исследование, и снова повезла её я. Моя пациентка хорошо себя чувствовала и даже попросила нарушить правила и разрешить ей ненадолго встать с кресла-каталки, размять ноги. Прислонилась к стене около кабинета, пока ждали очереди. После исследования я её встретила в коридоре, усадила обратно, довезла до палаты и занялась бумажными делами в ординаторской. Зазвонил телефон: «Можете пригласить Алёну Вячеславовну?» Передала трубку, врач нахмурилась, это было видно даже под респиратором и защитными очками.
— Ты же Юлию на КТ возила, как она там? — обратилась Алёна Вячеславовна ко мне.
— Бодро, разговаривали.
Врач кивнула в сторону двери: «Пойдём».
Юля лежала лицом к стене, в наушниках. Алёна Вячеславовна окликнула её, легонько потрясла за плечо, затем развернула лицом к себе. Глаза были открыты, но Юля уже не дышала. Прибежавшая бригада реаниматологов только констатировала смерть. Алёна Вячеславовна обняла меня за плечи, тайвеки зашуршали, мы вышли из палаты.
— Позвонили с первого (этажа, там где КТ), сказали, что разрушено почти девяносто процентов лёгких. Ей просто нечем было дышать, — тихо проговорила Алёна Вячеславовна, закрыла глаза и прислонилась спиной к стене, совсем как Юля у кабинета КТ пару часов назад.
Инга Александровна, Юля, мужчина средних лет с красивой восточной фамилией (разрыв селезёнки), дедушка с тонкими прозрачными руками (острый респираторный дистресс-синдром в шесть утра), бабушка, которая всё время звала какую-то Майю (ухудшилась, переведена в ОРИТ, но не спасли), женщина средних лет, она всё время жаловалась, что чай недостаточно горячий (уже больше двух недель в ОРИТе на ИВЛ), бабушка в цветастом платке и с мусульманскими чётками (реанимация в палате, не спасли)… Целая галерея лиц, имён, фамилий, тонких рук с катетерами и синяками, огромных, в пол-лица, глаз.
Но от некоторых лиц в памяти ничего не оставалось, только воспоминания и рассказы их близких.
Память
Вот Оксана Ивановна Белых, она лежит у нас в отделении, а её муж — в другом корпусе. Они созванивались по телефону. Рассказывает, что знакомы с первого класса, после школы поженились и расставались только на то время, что она была в роддоме — с сыном, а потом с дочкой. Всё остальное время вместе. В понедельник я зашла к ней, она не говорила по телефону.
Уходя со смены, проведала её ещё раз, она обеспокоенно сказала, что муж что-то не берёт трубку. Я предположила, что, может быть, спит. На следующий день стало ещё тревожней — я посмотрела по внутренней системе, в реанимацию его не переводили, но и в отделении он больше не числился. Оксана Ивановна распереживалась, подскочило давление. Испугались, что придётся поднимать в реанимацию. Передали дежурной смене.
Всю ночь я думала, что же могло произойти, что за сбой такой. Утром в среду рассказала Дмитрию Эдуардовичу, пусть муж Белых и не наш пациент, но надо же найти человека. Дмитрий Эдуардович вообще самый умный, самый хороший, он может решить любую проблему. Звонили в отделение, где лежал Белых.
То не брали трубку, то просили ждать… «Пошли сами!» — бросил Дмитрий Эдуардович. Я никогда не слышала, чтобы человек так ругался. Оказалось, что муж Оксаны Ивановны умер ещё в понедельник, как раз во время смены ночного состава на дневной, а вот посмертный эпикриз до сих пор не написан, в системе он не числился, в отделении не лежал, переведён не был, выписан тоже.
Искала-то его я, человек, не до конца освоившийся в системе, — как посмотреть умерших, не знала, а когда Оксане Ивановне стало плохо, она врачам про свои волнения и рассказать не успела.
Сообщали про мужа Белых мы вместе, точнее, говорил Дмитрий Эдуардович, а я только пыталась проглотить комок в горле и гладила Оксану Ивановну по руке. На пальце её поблескивало обручальное кольцо…
В отделение из реанимации перевели Татьяну Воробьёву. Руки в синяках, глаза запавшие, на шее — трахеостома. Говорить она могла, только зажимая её рукой. Через какое-то время из хранилища принесли её вещи, ведь в реанимации пациенту ничего из личных вещей не положено. Я помогла их разобрать, найти телефон, поставить на зарядку. В реанимацию она поступила ещё месяц назад, как забрали из дома на скорой, так сразу в ОРИТ и положили.
Пациентка переживает, как там муж и сын. Успокаиваю, объясняю, что хоть посещения и запрещены, но родственники звонят в справочную больницы или в ординаторскую, и им рассказывают о состоянии пациентов. Предполагаю, что если они звонили вчера или сегодня, то муж с сыном уже знают, что её сняли с ИВЛ и переводят в отделение.
Татьяна очень слаба, и, когда телефон наконец включается, позвонить сама не может. Помогаю, нахожу номер мужа в записной книжке. Звоним. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Звоним сыну. Те же слова автоответчика. Воробьёва начинает волноваться, предлагаю позвонить кому-то из друзей семьи. «Танечка, родная, ты поправилась! — подруга говорит громко, мне всё слышно. — А тебе не сказали? Ничего не сказали? — долгая-долгая пауза. — Лёша умер двадцать четвёртого апреля, а Слава — двадцать девятого».
Пациентка кричит на одной пронзительной высокой ноте, из-за отверстия трахеостомы в горле крик сиплый, жуткий, захлёбывающийся. Телефон падает у неё из рук.
Потом она расскажет, что, когда скорая её увозила, у них обоих не было никаких симптомов. Из истории болезни я узнаю, что сразу после госпитализации её подключили к аппарату ИВЛ, ввели в медикаментозную кому. Потом подруга Татьяны расскажет, в какую больницу увезли её мужа и сына. Позвоню, найду лечащих врачей обоих, узнаю, что произошло. У мужа на фоне лечения тяжёлыми препаратами развилась повышенная вязкость крови, образовался тромб. У сына случился отёк лёгких.
На следующий день Воробьёва отказалась от еды и питья, сказала, что у неё нет причин жить. Жидкость капали внутривенно, перевели на зондовое питание. Она, зажимая отверстие от трахеотомии в шее, просила не лечить её и дать ей умереть. Дмитрий Эдуардович пришёл к ней в палату и долго-долго уговаривал бороться. Вышел от неё, избегая смотреть нам в глаза. Через пару дней ей снова стало хуже, её вновь перевели в реанимацию. Я ежедневно проверяю её по внутренней системе. Пока она в ОРИТ, а вещи и телефон снова в камере хранения. Эта история пока не окончена.[5]
И вот я назвала главу «О жизни и смерти», а написала, по сути, только про смерть. Где же тогда жизнь? А жизнь — она не в этом тексте, она в том, что сюда не попало. Жизнь тех, кто ухудшался, но их спасли, тех, кого привозили тяжёлыми, но постепенно они шли на поправку, жизнь тех, за кого боялись вне смены и почти не надеялись увидеть утром, а они упрямо просыпались и засыпали, дышали поражёнными лёгкими и пусть нескоро, но шли на выписку. Жизнь в них, и жизнь перед ними. А об Инге Александровне, Юлечке, муже Белых, муже и сыне Татьяны Воробьёвой — только память. Светлая память.