Ковид возвращается
Я ушла из больничных волонтёров в конце июля. Количество заболевших уменьшалось с каждым днём; койки, отделения, корпуса и целые больницы освобождались, уходили на отмывание и карантин, чтобы вновь начать плановый приём больных. В начале августа мы с женихом планировали обвенчаться, и, чтобы не пугать гостей невестой из «красной зоны», я ушла на двухнедельный карантин.
Следила за волонтёрским чатом: «С понедельника урология переводит своих ковидных в другие отделения и через две недели примет первых чистых пациентов», «Со 2 августа ГКБ № XX переводит своих пациентов в другие стационары и возобновляет плановый приём», «С этого дня вход в четвёртый корпус только без тайвеков, корпус теперь „зелёный“». Волонтёры покидали больницу и уезжали в отпуска — в Калининград, на Камчатку и даже в Турцию. Воссоединились разлучённые ковидом семьи — приезжали бабушки и дедушки из Израиля, возвращались братья и сёстры из Мариуполя, а мужья прилетали к жёнам из Лондона. Я крутилась в предсвадебной суете и чувствовала освобождение от «короны» — платье я примеряла без респиратора, а в церковь и ЗАГС разрешили пригласить гостей, а не только свидетелей.
Единственным напоминанием о месяцах в больнице стала сцена в ЗАГСе. Стоим мы с будущим мужем, уже такие красивые-нарядные, перед регистратором, обсуждаем детали церемонии, которая состоится буквально через полчаса. И вот приторная женщина, держащая в руках белоснежную папку с ангелочками, спрашивает нас: «Мендельсона, конечно же, хотим?» Тут в моём мозгу что-то переклинило, и я рявкнула: «Без Мендельсона, пожалуйста!» Видимо, её белая папочка и моё белое платье в моём предсвадебном мозгу вдруг стали белым тайвеком, а марш Мендельсона, конечно же, — синдромом Мендельсона. Вспомнились и материализовались сцены из реанимации: «Лишь бы не Мендельсон», — в общем, я выпала в какую-то другую реальность.[10]
Но регистратор не растерялась — не первая я, видимо: «Без Мендельсона, снова медики», — крикнула она кому-то невидимому за кулисы. «Тогда Лист, правильно?» — обратилась она ко мне со сладкой улыбочкой. «Ага, ага», — я снова перенеслась из ОРИТа в ЗАГС. Дальше всё прошло без приключений.
Честно скажу, что планировала через неделю-другую после свадьбы вернуться в больницу, но август заканчивался, а я всё откладывала, так было приятно наслаждаться летом из-под солнечных очков, а не респиратора и защитного щитка. В начале сентября я каждую неделю планировала, что вот вечером напишу в чат и попрошу поставить себя в смену.
«Алярм, ковиднутые! Наплыв пациентов большой, мы не справляемся. Выходите, кто свободен» — провибрировал мой телефон в воскресенье в обед, когда мы с мужем наслаждались тёплым солнечным деньком в Терлецком парке, что рядом с нашим домом. Я поняла, что дальше тянуть некуда, и быстро набрала ответ: «Ждите завтра с утра».
Вот уже два месяца, как я ездила в транспорте без маски и перчаток. Правда, общественным транспортом я пользовалась мало и в не самое загруженное время. В семь утра понедельника 19 сентября я спустилась в подземку и была поражена, увидев толпу. Едва закончив университет, я стала работать по свободному графику и почти не видела метро по утрам. Весной, в карантин и эпоху цифровых пропусков, бывало так, что в больницу я ехала в абсолютно пустом вагоне. А тут такое скопление людей! Меня распластало в кашляющей, шмыгающей и источающей микроскопические капли слюны массе; сделав какой-то акробатический манёвр, я нашарила в кармашке рюкзака маску. Но даже в ней я не чувствовала себя в безопасности.
Метро выплюнуло меня на станции «Октябрьское Поле», светило по-осеннему тёплое солнце. Охранники на КПП больницы узнали меня и пропустили, несмотря на просроченный пропуск. Кафе «Ковидушка» больше не работало, рядом с третьим корпусом привычно стояла машина Росгвардии, а бойцы курили в стороне. В шлюзе я взяла привычную экипировку, в раздевалке, кроме меня, не было никого — ни волонтёров, ни врачей. Было так же страшно, как в первый день в больнице, но там со мной хотя бы была Таня. Только весной я шла в неизвестность, а сейчас точно знала, что меня ждёт.
«Меня тут ещё никто не видел, можно отдать тайвек обратно и убежать, написав в чат, что я внезапно плохо себя чувствую и на смену не выйду…» — закрались малодушные мысли. Нельзя. Разве люди, которые лежат на каждом этаже этого семиэтажного корпуса, не боятся? Разве им не плохо? Разве им не нужна помощь? Оттренированным с апреля движением застегнула до самого верха молнию защитного костюма, проверила прилегаемость респиратора, надела защитные очки и… вперёд! Вот лифт из подвала, он привезёт меня в любимую хирургию на пятый этаж. Загадываю, что если лифт придёт быстро, то всё будет хорошо. Лифт открывает двери сразу — он стоял на подвальном этаже.
В отделении меня ждёт небольшое разочарование — наш любимый ординатор Женя больше не работает тут. Весной он вводил нас, волонтёров, в курс дела, обучал работать в «Орбите», а сейчас ушёл, видимо, чтобы получить больше хирургической практики. Пустует один врачебный стол — нет Алены Вячеславовны, она тоже перевелась в «чистую» больницу. Сажусь за стол Жени и захожу в компьютерную систему больницы — в отделении состоят 48 пациентов на 54 койки. Это количество, сравнимое с заполняемостью в самые горячие дни — конец апреля и начало мая. В принципе, это можно объяснить тем, что в столице стало меньше ковидных стационаров, значит, всех везут к нам, в ГКБ-15 и в Коммунарку. Вижу, что за последние сутки поступило много новеньких. Вот и дело нашлось — надо их проанкетировать.
В первой палате лежит учительница музыки — она преподавала в музыкальной школе и занималась репетиторством дома. Дальше по коридору оказалась преподавательница младших классов в частной школе. Ещё в одной — мама школьника, на прошлой неделе ходила на родительское собрание. К концу дня складывается впечатление, что не меньше трети заболевших связаны со школами и детскими садами. Эта тенденция продолжится и дальше, где-то до середины октября, когда школы вновь отправят на дистанционку. С «образовательными» по численности поспорить могут разве что отпускники — их шоколадный загар особенно ярко выглядит на фоне синюшных от одышки губ.
На каждого «гаврика» найдется свой «тимуровец»
Весной каждого волонтёра прикрепляли к одному отделению, в котором он помогал. В хирургии нас было пять — я, Таня, Стася, Ира и Ксю, мы выходили в утреннюю и вечернюю смену по одному или попарно. Сейчас система изменилась. Прикреплённые волонтёры остались всего в нескольких отделениях, большинство вошло в общебольничную группу помощи пост-ОРИТовским пациентам. Так как большинство наших подопечных — люди в возрасте, они называли нас привычным им словом — тимуровцы. Название прижилось, от него появились производные.
— Кто вчера тимурил в нефре?[11]
— Я после тимурства забегу в отделение помочь с анкетами.
— На сегодня я уже оттимурилась, домой еду.
— Урологи просят у них потимурить завтра.
В обязанности рядового тимуровца входит:
• накормить-напоить пациентов (конечно, в отделении есть персонал, отвечающий за это, но пока один человек кормит пациента, еда у другого остывает; да и пить лежачий больной может захотеть в любой момент, когда персонала вдруг не окажется рядом или он будет занят чем-то другим);
• помыть или помочь помыться (опять же персонал есть, но наша помощь тоже востребована);
• побрить пациента или подстричь ему волосы; распутать колтуны после реанимации или долгой лихорадки; подрезать ногти на руках и ногах; помазать кремом сухую кожу; поменять памперс;
• положить/посадить удобнее, сделать лёгкий массаж, упражнения на активацию;
• связаться с близкими, передать привет, посмотреть видео из дома;
• просто поговорить.
У каждого пациента свой список потребностей, и мы стараемся все их удовлетворить. Если больные зовут нас «тимуровцами», то мы стали называть их «гавриками». Та самая Наталья Гаврик, чей муж Андрей решил стать волонтёром, чтобы быть вместе со своей супругой, сделалась, по сути, нашей первой подопечной. Из реанимации её перевели к нам в хирургию, и я наблюдала всю историю её болезни и выздоровления своими глазами. Они оба довольно молодые и не входят по возрасту в группу риска, работали удалённо, но вирус всё-таки настиг её. Болезнь протекала очень тяжело, много дней Гаврик пробыла в искусственной коме. Из-за того, что Андрей стал волонтёром — одним из нас, — мы все относились к ней как-то теплее, как к своей родной. Ей требовался уход, помощь с гигиеной, активацией. А потом у нас появился ещё один «гаврик», второй, третий… Много-много подопечных «гавриков».
Как мы с Таней бабку мыли, или Вселенский потоп
Почему-то, когда работаешь с напарником, все дела быстрее решаются. С Таней мы очень хорошо сработались с первого дня и при составлении графика всегда просили ставить нас в одну смену. В первые дни в больнице мне вообще было спокойно только в её присутствии: ну шутка ли, человек может что шиншиллу вылечить, что мастифа, анестезию правильно рассчитать на любой вес, она даже копыта резать умеет! Не то чтобы я всерьёз полагала, что в больнице нам придется копыта подрезать, но навык-то сам по себе полезный. В общем, к этому моменту Таня стала моей настоящей боевой подругой.
В тот злополучный день работы было подозрительно мало. За ночь поступило всего три человека. Меньше чем за час мы их опросили о состоявшихся контактах, внесли данные в компьютер, повесили им прикроватные таблички с фамилиями и графики наблюдения за состоянием. Все истории болезни с подклеенными свежими анализами уже лежали аккуратными стопочками на столах лечащих врачей. Мы начали откровенно скучать. Мы бы, может, и пристроились помогать медсёстрам, но вместо лояльной к волонтёрам Ирины Валерьевны в тот день была Антонина. Антонина — очень строгая женщина с командным голосом и такой генеральской выправкой, что никакой тайвек не скроет, причём всегда уверенная, что, допусти только волонтёров в святая святых — процедурную, они мигом поставят всем пациентам капельницы с калием, останавливающим сердце. В общем, в процедурную сегодня нам был вход заказан. А ведь мы так любили помогать заряжать капельницы, складывать в блестящий процедурный лоток аккуратные комочки ваты, антисептик и иглы!
От мук безделья нас спасло сообщение в больничный чат — нужно помочь пациентке голову помыть. Судя по номеру палаты, возжелавшая мытья была даже не в другом корпусе, а всего на этаж выше нас. Мы отписались в чат, что санитарно-гигиеническая бригада будет на месте через минуту, и, перескакивая через три ступеньки, понеслись на шестой этаж, в бывшую гинекологию, а ныне обычное линейное коронавирусное отделение.
В палате встретила нас наша подопечная — 90/60/90 — то есть под девяносто лет, всего килограммов шестьдесят на вид и с сатурацией за девяносто, что означало, что она может немного и без кислородной маски побыть, пока моется в душе. Ноги её держали с трудом, поэтому в душ мы поставили стул, на который она уселась. Она сразу заявила, что болела долго, не мылась давно, поэтому рассчитывает на полный салонный уход, благо все необходимые средства она с собой захватила.
— Вначале скраб для кожи головы, это такая голубая баночка со стеклянной крышкой, — показала она.
Потом были шампунь, бальзам, планировалась ещё маска для волос, скраб для тела и маска для лица, но тут дверь в палату распахнулась!
— Так и знала, что это вы, бедовки! — громыхнула Антонина.
Как она оказалась тут, в другом отделении? Она что, следит за нами? Чем мы провинились?
— Вы хоть представляете, что натворили? И за что вы мне такие! — возмущалась она.
На шум прибежали две сестры с поста. Таня помогла нашей пациентке вытереться и закутаться в полотенце, а я тихонько отползла в уголок палаты, пытаясь слиться белым тайвеком с белыми стенами. Антонина орала так, что закладывало уши. Оказалось, что из-за наших помывок на шестом этаже залило часть пятого. Причём под душ попали две палаты и комната старшей сестры, где в тот момент попивала чай сама Антонина. Катя и Марина потом нам расскажут, что несколько капель мыльной воды с потолка упали прямо ей в кружку с чаем.
— А ну, что встали тут, быстро за ветошью! — скомандовала она.
Мы покорно начали тереть пол и поняли, что он-то почти сухой. Были, конечно, брызги, куда же без них, но чтобы прямо потоп устроить…
Пришедший пару минут спустя сантехник подтвердил, что нашей вины тут нет, под поддоном душа забыли пройтись герметиком ещё при ремонте палаты, а душем, видимо, почти не пользовались, раз раньше не протекло. Антонина слегка сбавила громкость, тем более что мы предложили сами же и устранить потоп в нашем отделении. Когда все пострадавшие палаты были насухо вытерты, мы решили тихонько улизнуть покурить. Тут-то нас Антонина и поймала:
— Что без дела маетесь? Или ещё кого помыть надумали?
Мы, оробев, стояли у стены.
— А ну марш за мной, там надо процедурные лотки собрать!
Так началась если не дружба, то хотя бы примирение. Теперь она нас каждую смену зазывает в процедурную, видимо, чтобы мы, не дай бог, ещё кого-нибудь мыть не отправились. Так благодаря халтурной работе неизвестного сантехника мы с Таней оказались всегда при деле. Правда, от прозвищ Зверский Доктор и Писака мы так и не отделались. Пока.
Задача: прижать к сердцу
Этим простым словосочетанием волонтёрка Настя весной описала большую часть нашей работы. Мы не осуществляем медицинский уход, мы прижимаем к сердцу. Обязательно стучимся в двери палаты и спрашиваем разрешения войти, для нас палата — их временный дом, а не наоборот, будто больница наша, а они тут гости. Представляемся, рассказываем, что в больнице есть волонтёры, перечисляем, чем мы можем помочь. Если нашу помощь готовы принять сейчас — оказываем; если не сейчас — договариваемся о времени следующего визита. Важно, чтобы пациент почувствовал, что мы не просто забежали составить список потребностей, а пришли навестить его. С каждым стараемся поговорить, познакомиться поближе, дать шанс выговориться или даём возможность узнать от нас, как обстоят дела за пределами больничной палаты.
Вот я анкетирую поступившую утром пациентку:
— Кто проживает вместе с вами?
— Никто. Точнее, кот, он не никто, но вы же спрашиваете только о людях.
На её ответе у меня почему-то сжимается сердце. Записываю в анкету формальное «проживает изолированно», перехожу к следующему вопросу, а сама всё равно думаю про того кота. С кем он остался? Кто его кормит? Кто его гладит? Вот он сидит на подоконнике и смотрит в окно или лежит на домашней пижаме хозяйки, вдыхая её запах? В моём представлении он почему-то рыжий, хотя, в принципе, я люблю чёрных и серых котов. Время близится к полудню, а в руках у меня ещё не меньше семи-восьми анкет — пациентов нужно опросить, внести данные в компьютер, распечатать на каждого информированное согласие, подписать, вклеить в карту. В общем, на обед я точно не успею. Значит, и терять нечего. Присаживаюсь на стул у кровати:
— А как зовут вашего кота?
— Карамель, сокращённо Мелька.
Видимо, с окрасом я угадала.
— Он карамельного цвета, да?
— Нет, он полностью чёрный. А Карамелькой я его назвала потому, что он гибкий и плавный, словно тягучая карамель.
— А у меня тоже дома живёт чёрный котик. Он тоже гибкий и очень смешной…
Вместо обеда я буду говорить с этой женщиной о котиках — узнаю, как много лет назад осенью в дачном посёлке она подобрала котёнка-подростка; как они пожили вместе почти двадцать лет, а перед смертью кошечка принесла с улицы крошечного малыша и почти заставила взять его домой; как этот малыш вырос в огромного чёрного котяру; узнала, что он любит есть, как точит когтями кресло хозяйки, посмотрела его фотографии на её телефоне. За котом сейчас присматривает соседка и присылает фото- и видеоотчёты.
Уходя, я сказала:
— Вам ведь есть ради кого выздороветь? Вот и поправляйтесь.
Через две недели я оформляла её на выписку и снова смотрела видео с котом. Совсем скоро они будут вместе.
«И стоило жить, и выздоравливать стоило»
Настя рассказывает в курилке. Пришла к Наталье Николаевне, худенькой старушке с синяками на руках от бесконечных капельниц. Созвонились с её дочкой, поговорили, и тут Наталья Николаевна внезапно спрашивает Настю, кто её любимый поэт.
— Маяковский.
— Мой тоже, — оживилась бабушка. Знаете, люблю эти строчки: «Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».
Они говорят о Лиле Брик, а потом Настя предлагает прочитать бабушке стихотворение целиком. Встаёт в середину палаты и читает по памяти, последние строчки декламируют вместе. На глазах у обеих слёзы. На следующий день они читали «Хорошее отношение к лошадям», я знаю. Не скажу наверняка, но допускаю, что последние строчки они заменяли на «и стоило жить, и выздоравливать стоило».
Что мы говорим коронавирусу?
Ранняя активация пациентов — это самый простой метод реабилитации, заключающийся в упражнениях и разработке мышц, проводимый в линейных отделениях и ОРИТах для больных после длительной обездвиженности. Не приходилось ли вам просыпаться в позе, когда руки были закинуты за голову? Помните, как вы не чувствовали пальцев, а рука безвольно падала при попытке поднять её, а потом мышцы кололо и сводило? В случае сна в неудобной позе для разработки конечности достаточно нескольких минут и изменения положения тела. А тут мышца в неподвижности пробыла не несколько часов, а дни, недели и даже месяцы. Такие больные не просто невероятно ослаблены, их мышцы «забыли», как правильно двигаться. Поэтому мы учим мышцы простым движениям заново.
Начинаем обычно с пальцев рук — нужно обхватить своими пальцами ручку или ложку, показать знак «всё хорошо», подняв вверх большой палец, или знак победы, подняв указательный и средний. Затем разрабатывается вращательными движениями кисть, локоть, плечо. То же самое с ногами — нужно научиться шевелить пальцами, ступнёй, сгибать ногу в колене и двигать бедром. Мы помогаем им, потому что, во-первых, пациенты не знают последовательность действий, а во-вторых, они настолько ослаблены, что не всегда могут справиться без нас.
И вот Наталья Викторовна просит помочь с ранней активацией мужчине. Он пробыл в коме почти два месяца, и на первый взгляд кажется, что двигаются у него только глазные мышцы. Он внимательно следит за пришедшими ему помогать. При этом говорил он уже хорошо и внятно. Начали стандартную процедуру с шутками-прибаутками. Обычно это строится так:
— Покажите, как вы себя чувствуете?
Пациент поднимает вверх большой палец.
— Ваше выздоровление — это наша общая победа, покажите знак победы.
Пациент поднимает вверх указательный и средний пальцы.
— Когда вы поправитесь, вы скажете коронавирусу «пока-пока». Помашите ему рукой в знак прощания.
Пациент разрабатывает движения в лучезапястном суставе.
Это и обязательная программа, и элемент игры и юмора. Только вот большой палец пациента едва его слушается. Не сдаваясь, мы постепенно прошли все группы мышц, радуясь, если удавалось их напрячь хотя бы немного. Уходя к другим пациентам, взяла с него обещание повторять программу по мере сил.
Вечером, перед концом моей смены, он увидел меня и позвал к себе.
— Смотрите, как я могу, — похвастался он. — Чувствую я себя вот так, — поднял вверх большой палец. — Победа будет за нами, — сделал соответствующий жест указательным и средним пальцами. — С больницей я попрощаюсь вот так, — он помахал рукой. — А коронавирусу скажу «пошёл на ***», — и он выставил вверх средний палец. — Этому вы не учили, но я практиковался сам, — улыбнулся мне он.
Как меняется система
Обращается ко мне Зульфия Фаридовна:
— Вы такая хорошенькая, вы добрая, сочувствующая. Съешьте конфетку, пожалуйста.
А я, замечу, в тайвеке, респираторе и очках — то есть живой открытой человеческой плоти у меня нет вообще, не то что рта. Объясняю, что из-за костюма что-то съесть крайне затруднительно, да и вообще тут инфекция, не раздеваемся мы в палатах.
— Ну, может, я вам с собой заверну? Там же можно будет?
Часть пациентов страстно желает нас угостить-накормить.
— Я тут рыбку не стала есть, может, вы сами съедите? Я её правда не трогала.
— А я завтра выписываюсь, давайте я вам это печенье оставлю, чаю попьёте?
— Мне тут дети передали клубнички. Не химическая, а со своего огорода, попробуйте.
Это всё невероятно мило, но при этом очень странно. Люди лежат в инфекционном отделении, были или даже есть на грани жизни и смерти, видят врачей в плотно заклеенных костюмах, но при этом по-прежнему хотят их угостить вкусненьким. Если стремлением накормить страдают чаще всего бабушки, то дедушки — за расчёт в твёрдой валюте.
— Вам же, наверное, совсем мало платят, в медицине-то?
— Мы волонтёры, помогаем не за деньги, а потому что сами так решили.
— Ну не за деньги так не за деньги, но сколько в итоге в месяц платят?
— Ни руб-ля. Ни ко-пей-ки.
Сразу пытаются всунуть в руки купюру. А некоторые — не в руки, а отодрав приклеенный скотчем к перчатке рукав тайвека.
— Берите, берите!
Первые — милые и смешные, вторые угрожают целостности химзащиты.
Самые нами любимые — адекватные — спрашивают:
— Я хочу отблагодарить вас всех — врачей, сестёр, волонтёров. Что я могу сделать?
Именно с ними можно строить диалог:
— Зайдите на сайт больницы, напишите отзыв с упоминанием отделения и фамилиями персонала. Если именно волонтёров — то, как поправитесь, привозите расходники — памперсы, пелёнки, кремы, шампуни. Всё примем с удовольствием.
Волонтёрка Маша весной билась с ковидом с нами рука об руку, потом вышла с удалёнки в офис. Не может больше рисковать в «красной зоне». Написала мне в конце сентября, жалела, что не может выйти в отделение, предложила любую другую помощь. Согласилась сделать сбор средств внутри своего офиса. Только руководство её компании пожертвовало почти полмиллиона рублей, вместе с рядовыми сотрудниками собрали миллион. Заказали в интернет-магазине всё необходимое — мази от появления пролежней, заживляющие пролежни кремы и эмульсии, пены для бритья, одноразовые бритвы, шампуни и гели для мытья, зубные пасты, одноразовые тапочки и многое другое, без чего комфорт пациента невозможен. Маша же объявила внутри офиса и сбор ветоши — а спустя неделю собрала и привезла в больницу не одну сотню килограммов. Она же написала в известный издательский дом — и они безвозмездно пожертвовали нам под тысячу изданий, просто пылившихся в архивах. Взамен попросили лишь для отчёта фотографии пациентов с этими самыми журналами. Нам не сложно.
Сама я участвовала в благотворительной барахолке в Сахаровском центре. Люди приносили всё, что им не нужно, мы продавали — деньги шли на помощь политзаключённым, а нераспроданное пристраивали в фонды. Среди нераскупленных вещей было много книг, особенно женских романов и детективов, — договорилась, забрала и увезла в больницу. Теперь к услугам пациентов собственная больничная библиотека, состоящая из почти пятисот книг. В ближайшем будущем надо бы сделать электронный каталог, будем совсем современными.
Весной больницы пытались выжить сами и спасти всех, кого только возможно. Осенью появилось время задуматься о комфорте пациентов.
Гангрена
В тот день я быстро обошла всех пациентов, находящихся под опекой. Измученные болезнью и возрастом, они всё равно цеплялись за жизнь. Бочкова хотела научиться ходить на ходунках с моей помощью — мы дошли до окна и минут пять смотрели на больничный двор, там сновали неотличимые друг от друга люди в тайвеках. Разумова сегодня присаживалась в кровати уже самостоятельно, кажется, я нужна была ей только в роли болельщицы-фанатки: «Я в вас верю! Смотрите, как напрягаются мышцы на вашей руке! Вы всё сможете!» Саркисян хотел побриться — ему хватало сил самому держать бритву, я только держала для него тазик с водой и полотенце. Даже Анна Яковлевна — бабушка за девяносто, такая худая, что мне страшновато брать её за руку, — даже она согласилась поесть полезное белковое питание. Сделав положенное количество глотков, она устала, откинулась на подушки и сказала своё первое слово за долгие дни — «спасибо». Окрылённая состоявшимся контактом с Анной Яковлевной — она лежала у нас уже третью неделю и только мычала и стонала, — я отправилась в ординаторскую:
— Всех подопечных обошла, может, кого ещё надо к сердцу прижать?
— Знаешь, есть у нас один. Он не по вашей части в принципе, он самостоятельный… Но с ним бы поговорить. Можешь? — просит Наталья Викторовна.
— Конечно.
— Тогда 517.1 Б.
Нахожу в базе — Абахон Муборакшоев, двадцать девять лет. Ничего себе, мне ровесник, а уже «поговорить». Обычно «поговорить» заказывают для пациентов старше семидесяти — им действительно нужны внимание, забота. Их мы расспрашиваем про дачу, про детей и внуков, про домашних животных. Ладно, разберёмся.
— Добрый день, Абахон! Я волонтёр, Таша. Пришла вас навестить.
На худющем лице ярко чернеют глаза. Молчит.
— А я очень люблю Казахстан, не раз была там. Алматы — прекраснейший город. Мой муж оттуда родом.
— П-ш-кент, — выплёвывает он и немного отворачивается.
— Чимкент? — Кажется, излучение моего дружелюбия сравнимо с альфа-пушкой.
— Я из Пен-джи-кен-та, — неприветливо чеканит он.
Боже, как неловко. Я впервые слышу это название. Где это вообще? Как продолжить разговор и наладить контакт? Будь я без маски, можно бы было просто улыбнуться…
— Это Таджикистан. Я никогда не был в Казахстане. И не надо меня уговаривать. Я всё решил, — внезапно громко и чётко произносит пациент.
— Я не была в Таджикистане. Но был мой муж. Он привёз оттуда фисташки и лимоны.
— Точно из Таджикистана, а не из Узбекистана?
Кажется, он пытается шутить.
— Точно-точно. Из Худжанда, покупал их на городском рынке. Ему очень понравился город, особенно та крепость прямо над рекой. Простите, я не помню её названия…
— Да, точно. Худжандская крепость. А на этом рынке мой аму торгует и сейчас.
— Аму — это ваш отец?
— Э, нет. Отец умер, я ребёнком был. Нас шестеро детей у матери, дядя нас потом к себе забрал. Аму — дядя по-нашему или любой старший в семье. Я ему там помогал, а когда своя семья появилась, в Москву поехал работать.
Рассказывает о себе — дома ждут жена и пятеро детей. Боже, у меня в его возрасте два кота и кролик, и то я чувствую непомерную ответственность, а у него пятеро детей. Работает Абахон в Москве, курьером в популярной сети доставки еды.
— Только вы меня всё равно не уговорите. Я всё решил, — неожиданно повторяет он уже слышанную мной в начале беседы реплику.
— Абахон, я вас ни на что не уговариваю. Я пришла, потому что ваш врач попросил просто поговорить с вами, просто поговорить.
Вижу минутное колебание на его лице, потом он отдёргивает одеяло со своих ног.
— Она вам не сказала, чего хочет?
Качаю головой.
— Она мне ногу отрезать решила! Вот! А вас прислала меня уговорить, я знаю.
На белой простыне ярко выделяется его нога. Бедро синеватое, голень фиолетовая, а ступня и пальцы уже чёрного цвета.
— Она сказала, вот тут — проводит высоко по бедру ладонью — резать будем. Ну какое резать? Как я работать буду? У меня пятеро детей, жена и мать, я же старший, я о ней заботиться должен. Я ей говорю: «Мне работать надо. Или тут, пусть и курьером, или там — на плантации». А она: «Резать надо!»
Честно сказать, даже через респиратор я чувствую мерзко-сладковатый запах гниения. Хочется или открыть окно, или попросить прикрыть ногу обратно одеялом. Мне уже случалось плакать под очками, чихать и кашлять в респиратор, кажется, сейчас я узнаю, каково это, когда тебя рвёт прямо в респиратор. На моё счастье, Абахон прикрывает ногу одеялом. Неужели он сам не чувствует запаха?
— Ну вот вы мне скажите, неужели бы вы позволили отрезать себе ногу?
— Знаете, я сейчас схожу и посмотрю вашу историю болезни, а потом обязательно вернусь к вам, хорошо? — нашлась я.
Выходя в коридор, намеренно не закрываю за собой дверь. Пусть палата хоть немного проветрится.
В истории болезни — «Абахон Муборакшоев, двадцать девять лет. Считает себя больным двенадцать дней, отмечал повышение температуры тела до 39 градусов. Доставлен нарядом СМП с такого-то адреса, когда отметил острые боли в левой ноге». Наталья Викторовна добавляет красок в скупую историю:
— Снимал квартиру с другими курьерами. Заболел, лечился дома. Скорую вызвали соседи по комнате, говорят, что не давал спать своими криками. Сосуд закупорился, видимо, уже несколько дней назад. Приехал бы вовремя, попробовали бы без ампутации, хотя бы тромб достать попытались бы. А сейчас что делать? Он ноги выше колена уже не чувствует. Уговариваем второй день, некроз выше идёт, а он упёрся. А без согласия как его на операцию брать? Консилиум, конечно, есть, но лучше бы сам согласился.
Коронавирус, действительно, это не только пневмония, но и тромбозы. Инсульты, инфаркты и, как в этом случае, тромбозы сосудов.
В палате уже можно дышать. Абахон снова застыл и отвернулся к стене.
— Вы знаете, я посмотрела историю болезни…
— И что, тоже будете убеждать меня отрезать ногу?
— С точки зрения медицины это будет самым правильным вариантом.
— А кто будет кормить мою семью?
— А кто будет кормить вашу семью, если вы умрёте?
— Мой младший брат. Он станет аму. И все в деревне будут — нельзя же оставить голодать вдову с детьми.
Его логика безупречна — если в семье есть взрослый мужчина, он заботится о семье, если мужчина умирает, заботу о семье берёт старший в роду. Инвалидизации эта парадигма, к сожалению, не предусматривает.
У меня больше нет аргументов. Мне приходится сдаться. Ухожу с тяжёлым сердцем, обещаю навестить ещё раз завтра.
— Не старайтесь, я всё решил, — несётся вслед.
Вечер и ночь провожу в раздумьях. Его нужно убедить согласиться на ампутацию. Но как? Утром собираюсь в больницу в тяжёлых чувствах, мало спала. Плюс я впечатлительная, и все сны мои были об ампутации. Только на операционном столе лежала я. Я, любящая танцевать, кататься на сноуборде, ездить на роликах, носить юбки… Если бы я была там…
Завариваю кофе. Младший кот нападает на старшего. Дерутся из-за корма, которого и так всегда в избытке. «Эй, мелкий, а если бы с тобой так?» — прикрикиваю я на него. Точно вспышка. Осенило. Бегом в больницу, к чёрту только что сваренный кофе.
— Абахон, это я, вчерашняя волонтёрка, — напоминаю о себе. — Помните, я ещё Пенджикент и Чимкент спутала?
Он не просыпается.
Неужели поздно? Неужели токсины? Нет, вот проснулся.
— Конечно, помню. Снова уговаривать пришли?
— Нет, точнее, да. Но не совсем, — путаюсь я в показаниях. — Как зовут вашего брата?
— У меня их три. Какого именно?
— Ну того, который, вы говорили, станет аму.
— Саидназар.
— У него есть семья?
— Конечно. Жена, два сына-близнецы и дочка, зимой только родилась.
— Представьте, Саидназар уехал в Москву, заболел и вернулся домой без ноги. Вы, его брат, неужели бы оставили его без помощи?
— Ну я же старший. Разумеется, не оставил бы.
— Да неважно. А будь вы младшим? Сами же сказали, что росли все без отца. Он вот ваш был бы старший брат, почти отец, и тут заболел. Вы бы оставили его без помощи?
— Нет, я не такой. Я бы помогал, работал бы без выходных, но они бы ни в чём не нуждались.
— Так вы правда считаете, что он бросит вас в такой ситуации? А второй ваш брат? А третий? Они что — не как вы? Они бросят? — кажется, я сорвалась на крик.
Молчит.
— Абахон, скажите мне, ваши братья знают, что вы подумали о них так, будто они поддержат только вашу вдову с детьми и не помогут вам?
— Я им не говорил, — тихо отзывается он.
— А может быть, скажем? Вместе скажем, а они примут решение?
Семейный совет, состоявшийся в Вотсапе, однозначно постановил — семье Абахон нужен живым, пусть и без ноги, а дальше они разберутся.
Приношу согласие на ампутацию. Прежде чем подписывать, спрашивает:
— А вы будете со мной перед наркозом?
Киваю.
— А когда я приду в себя?
Снова киваю. Говорить не могу, в горле комок.
Мне правда страшно. Я боюсь нецелостности человеческого тела, этот страх с детства внушал балет. Я боюсь, что мне придётся посмотреть на культю и потом на свежие шрамы. Но я знаю, что больше в палате не будет ужасающего запаха и мёртвой ноги Абахона. Поэтому снова киваю.
Убежало одеяло
Прохожусь по палатам, узнаю, не нужно ли чем-то помочь пациентам. В 519-й палате лежит Виталий Сергеевич Ковалёв, ему семьдесят девять лет:
— Не могли бы вы мне помочь?
— Конечно, — с готовностью отзываюсь я. — Что вам нужно?
— Да у меня вот ноги… Ноги, понимаете… — все эти слова он сопровождает похлопыванием себя по укрытым одеялом ногам.
— Болят? — предполагаю я, видя забинтованные по колено эластичными бинтами худые старческие ноги.
Виталий Сергеевич неопределённо машет головой — не понять, угадала я или ошиблась. Ладно, немного поправим бинты, тем более они сбились и не очень выполняют свою функцию. Разматываю их, немного массирую ноги и бинтую заново, но уже чуть посвободнее.
— Ну что, хорошо? — уточняю в конце.
— Хорошо, но вот… У меня ноги того… Мне нужно это… — он произносит все слова чётко и понятно, но саму проблему никак не обозначает. Ясно только, что она связана с ногами.
Может, ноги замерзли? Предлагаю ему носки, он снова не отказывается и не соглашается. Надела.
— Ну что, Виталий Сергеевич, хорошо? — спрашиваю.
— Хорошо, но вот ноги…
В какой-то момент этого брутфорса вспоминаю его историю болезни. В анамнезе инсульт, а следовательно, может быть афазия, — осеняет меня.[12]
— Дедуль, — проверяю свою догадку, — вы забыли, как называется то, что вам нужно? Забыли слово?
Ковалёв смущённо кивает.
Надо сказать, что в спокойной внекоронавирусной жизни моя любимая игра для посиделок с друзьями — Activities. Так что нужные навыки есть.
— Давайте тогда вспоминать слово вместе, — предлагаю я. — Я буду задавать вам вопросы, а вы отвечайте. Вам нужно что-то принести или подать?
Виталий Сергеевич определённо точно кивает.
— То, что нужно вам, какого оно цвета?
— Здесь белый, но бывает разным, — ещё не понимая смысла затеянного, отвечает он и снова принимается повторять: — Ноги, ноги… Мне нужно, пожалуйста.
— Этот предмет есть в комнате или его надо принести оттуда? — машу рукой в сторону коридора.
— Тут, тут, но внутри.
Хм, загадка с каждым ответом становится всё интереснее. Что ж, будем рассуждать логически: если внутри, то, скорее всего, в тумбочке. Однако ни один из вынутых оттуда предметов не удовлетворяет Ковалёва.
— Ладно, если предмет есть в комнате, давайте играть в «холодно-горячо»?
Наконец, когда я трогаю соседнюю свободную кровать, пациент смеётся и повторяет:
— Да, да, да!
Но ведь моя рука просто лежит на заправленной свободной кровати. Просто перечисляю предметы: простынь, подушка, одеяло…
— Одеяло! Одеяло! — радуется Виталий Сергеевич.
В недоумении приношу дополнительное одеяло, ведь я спрашивала не раз, не замёрз ли он. Начинаю укрывать его, но он мне противится:
— Нет, не так, ноги!
Показывает руками, что одеяло нужно свернуть в рулон, и положить этот рулон ему под согнутые в коленях ноги. Повторяет при этом постоянно:
— Одеяло, ноги, ноги, одеяло.
Наконец всё сделано так, как он хочет.
— Знаете, я ведь второй день прошу одеяло, но слово забыл. И только вы меня наконец поняли. Спасибо вам!
На перебор вариантов и вспоминание нужного слова у нас ушло не меньше получаса. Но время прожито не зря, я помогла человеку.
Лирическое отступление № 4: Что такое афазия и как я её распознала у Ковалёва
Посвящается Кайли М.
Мне повезло — в старших классах я училась в инклюзивной школе в США. Среди учеников были ребята с нарушениями слуха, зрения, опорно-двигательного аппарата, а также с различными вариациями развития психики. Было одинаково логично помогать, но относиться как к равным, к Дереку, передвигавшемуся на инвалидной коляске, и ко мне, когда во время игры в лякросс я получила сложный перелом ноги и долго прыгала в гипсе. Не было разницы — повторить сказанное мне, не в совершенстве знавшей язык, и слабослышащей Монике.
Инклюзивная школа не делает всех равными, но учит общаться, несмотря ни на что. С Кайли мы были вместе в классе французского. Вначале она не произвела на меня впечатление усердной ученицы — постоянно забывала лексику, пройденную буквально вчера. Однако когда мы добрались до спряжения глаголов, тут ей не было равных. Пока я как мантру твердила: «rester — tomber, monter — descendre, naître — mourir», она уже с лёгкостью составляла предложения с условным наклонением. Как-то я стояла за Кайли в школьной столовой, когда подошла её очередь, она начала заказывать и вдруг сбилась, а потом достала блокнот и ручку, двумя точным движениями нарисовала кусок пиццы с пеперони и показала официантке. Оказалось, что на второй неделе после рождения у Кайли случился ювенальный инсульт, из-за которого развилась афазия. Она прекрасно знает слово, но не может его вспомнить, «забвение» длится ровно до того момента, пока она его вновь не услышит или не прочитает. Она может забыть любое слово — хоть «сингулярность», хоть «кошку». Специалист по адаптации посоветовал ей пойти на курсы рисования и всегда носить с собой блокнот и карандаш, так она сможет быстро объясниться в нужной ситуации. А я-то удивлялась на уроке, когда вместо «frère» она говорила: «Мальчик, которого моя мама родила после меня».
«Шанель» против «короны»
Наталья Викторовна просит помочь разобрать вещи, которые пациентке передал её сын. Вошла, поздоровалась, увидела пару пакетов под кроватью. Её только перевели из реанимации, но она была уже довольно бодра и очень общительна. Пока я доставала вещи из пакетов и раскладывала в тумбочке, засыпала меня вопросами. Ей интересно всё о волонтёрском движении и обо мне лично.
— О, у тебя два кота? А у меня один. А сколько твоим лет? А какого они цвета? А какой у них характер? А они любят сидеть у тебя на коленях? А они спят с тобой в кровати?
За такими разговорами мы добрались до собранной сыном косметички. И там помимо стандартного набора: расчёска, зубная паста и щетка — внезапно обнаружился флакончик Chance. Я и сама из тех людей, которым перенести простуду легче с накрашенными ресницами и свежевымытой головой, но в тот раз не удержалась и поинтересовалась у пациентки, для чего ей тут нужны духи.
— Так я буду их в воздух распылять — проверять, возвращается ли обоняние и как меня тут лечат.
Она, надо отметить, поправлялась очень долго, за это время всё отделение пропиталось этим ароматом, как бы мы его не выветривали. В принципе, не самый плохой запах для отделения, где множество лежачих больных, но когда наша Коко выписалась, мы все вздохнули с облегчением. Причём буквально.
Топ-модель по-ковидному
На место подпольных салонов красоты ковидной эпохи пришли салоны палатные. До омбре и шатуш мы не дошли, но нам и не надо. Чистый и ухоженный пациент приятен персоналу и самому себе.[13]
В больницу завезли партию пенок для волос и тела, которые не требуют смывания. Просто наносишь на нужный участок, втираешь и потом убираешь ветошью остатки средства. С разрешения пациентов мы делаем фотографии «до и после» и делимся ими в своём чате. Во-первых, многим пациентам самим нравится увидеть быстрое преображение от «измученный пациент больницы» до «нормальный мой облик», во-вторых, стимулирует нас. Люди на второй фотографии выглядят моложе, здоровее, сильнее.
В среду зашла проведать Веру Николаевну Бочкову — грузную седую даму с флегмоной руки и давним диабетом. Просит принести крем и помыть голову — не вопрос, всё сделаем. Обращается её соседка — Марина — почти моя ровесница, я её анкетировала на прошлой смене.
— Я понимаю, я не в вашем списке, но не могли бы вы мне помочь? До больницы четыре дня лежала не вставая дома, и тут ещё пару, волосы спутались, а в руке катетер, так что даже не могу дотянуться.
У неё огненно-рыжие волнистые волосы ниже плеч. На затылке они свалялись в невообразимое гнездо.
В палате напротив лежит Мила — её перевели к нам из другой больницы, там персонал решил не заморачиваться и постриг её под машинку. Мила плачет и боится звонить домой по видеосвязи. В прошлый раз, когда она позвонила, её увидела трёхлетняя дочка, заплакала и сказала, что её мама умерла, а это не её мама. Мила постоянно гладит тёмный ёжик и смотрит в окно. Я не хочу, чтобы рыжая Марина тоже плакала, поэтому берусь ей помочь.
У нас уходит около трёх часов, работать в перчатках сложно, я боюсь неуклюжестью причинить ей дискомфорт. У меня нет младшей сестры, на которой я могла бы тренироваться в детстве, а когда в последний раз я решила вычесать кота, у него на спине оказалась проплешина в пару сантиметров. Так что волновалась вначале ужасно. Дело шло, и вдруг Марина запела: «Я в лесах наберу слова, я огонь напою вином. Под серпом как волна — трава, я разбавлю надежду сном…», я начала ей подпевать — Хелавису люблю и многие песни знаю наизусть. После финальной строчки раздались аплодисменты из других палат.
— Лёгкие разрабатываю, — пояснила Марина. — Позавчера не могла взять октаву, а сегодня со мной все мои полторы.
Вера Николаевна попросила спеть «Город золотой», потом бабушка — соседка обритой Милы — спросила, не знает ли она одну старую песню под названием «У деревни Крюково». Марина знала. Она пела, Милина соседка подпевала в припеве из своей палаты, я разбирала огненные волосы, а Вера Николаевна вытирала набегавшие на глаза слёзы пододеяльником.
Город в Китае, пять букв
Зинаида Петровна Рубинова поступила к нам накануне вечером, я пришла её опрашивать утром. Под левым глазом, расползаясь на всю скулу, синел кровоподтёк. Из-под откинутого одеяла виднелась ещё одна гематома, захватывающая левое плечо, а также часть шеи и груди. Мы встревоженно переглянулись с напарницей Таней и поняли, что нам в голову пришла одна и та же мысль: «Кто же её так?» Зинаида Петровна почти не говорила, мычала что-то невразумительное. Мы не смогли узнать, ни с кем она живёт, ни с кем контактировала — ничего. Скорая, доставившая её, оставила в карте скупую пометку: «Место проживания: квартира; условия — удовлетворительные».
Для скорой удовлетворительными условиями являются любые: от роскошного особняка на Рублёвке до последней хрущобы в Чертанове. Если по адресу вызова всё катастрофически плохо, то бригада может поставить пометку «антисанитария», но это для совсем уж последних притонов. Зинаиду Петровну привезли из удовлетворительной квартиры. Обширные гематомы в больнице обычно или следствие пьянства, или домашнее насилие. Подозревать неговорящую бабулю в злоупотреблении было бы странно, поэтому мы с Таней подумали, что тяжёлую в уходе пенсионерку поколачивают родственники, и решили взять её под плотную опеку.
Пока цвели и уходили синяки, к Зинаиде Петровне возвращалось сознание. Она начала потихоньку есть, мы помыли ей голову и расчесали волосы, подстригли ногти и нашли старенький, но чистый больничный халат на смену грязной ночной рубашке. Передачки ей не носили, у неё не было ни вещей, ни телефона, и мы ещё больше уверились в своём предположении, что не всё хорошо у Зинаиды Петровны дома. Однако однажды она нас спросила, а нет ли возможности связаться с её дочкой, но не по телефону, а через мессенджер. Оказалась, что она уехала по работе на полгода в Сингапур и не смогла вернуться из-за закрытых границ. Пациентка объяснила, как найти профиль её дочери в социальной сети, и я добавилась к ней в друзья, объяснив, кто я такая. После того как дочь пообщалась с мамой, она попросила к телефону снова меня и объяснила ситуацию: она далеко, ключи от дома только у мамы, соседи сообщили, что её увезла скорая, но никакого доступа в квартиру и к вещам пенсионерки ни у кого в Москве нет. Спросила, не могли бы мы взять ключи и съездить туда. После консультаций с фондом больницы это удалось устроить.
Дочь перевела деньги на покупку гостинцев маме. Попивая чай с любимым печеньем, одетая в домашнюю одежду, Зинаида Петровна буквально расцвела. Тут я наконец осмелилась спросить, откуда у неё были такие синяки. Оказалась, что из-за нехватки кислорода она потеряла сознание в ванной, сильно ударилась и долго пролежала на полу, прежде чем смогла вызвать скорую. Никаких жестоких родственников в этой истории не оказалось. Поправлялась пенсионерка очень долго — то никак не удавалось поднять сатурацию, то вновь поднималась температура, то мучила одышка. И так почти два месяца. Ей было невыносимо скучно, поэтому она попросила волонтёров купить ей кроссворды. Обходы стали проходить веселее.
— Пациентка Рубинова, сорок одни сутки стационара, двусторонняя пневмония, подтверждённый коронавирус, температура 37,6, сатурация 93 — докладывает по утрам дежурный врач.
— Как вы себя чувствуете? — подключается Егор Николаевич, её лечащий врач.
— Да вы знаете, неплохо, но вот одно не даёт покоя…
— Да, что не так? — участливо спрашивает Егор Николаевич.
— Не могу вот тут отгадать: религиозный орден в средневековой Европе, первая буква Т, — предъявляет жалобу пациентка.
— Мы тут болезни лечим, а не загадки отгадываем, — раздражается не спавший всю ночь дежурный.
— А у меня от этого слова голова болит! — парирует Зинаида Петровна. — Вот и лечите!
— Тамплиеры, — помогает Наталья Викторовна.
— О, точно, сошлось. Ну и голова, в принципе, уже почти не болит…
Если врачи отделывались за обход одним-двумя угаданными словами, то на волонтёров Зинаида Петровна наседала плотно.
— Река в Аргентине, шесть букв? — вопрошала она.
Мы с Таней лезли гуглить.
— Голливудская звезда, шесть букв? — снова подкидывала нам задачку пенсионерка.
Мы перебирали всех, известных и не очень.
— А вот город в Китае, пять букв, предпоследняя «Н»?
— Ухань, — хором ответили мы с Таней.
Вписали Ухань. Кроссворд не хотел сходиться, поэтому полезли в гугл. Оказалось, что Ибинь.
Джон Сильвер из первого ПИТа
Ухожу из волонтёрского кабинета на смену в реанимацию, спрашиваю у дежуривших раньше, у кого какие пожелания относительно пациентов.
Инна просит зайти к пациенту из первого блока, она у него была вчера, его надо присаживать, но у него ампутирована левая нога до самого тазобедренного сустава, поэтому надо переносить его центр тяжести вправо, на себя, тогда он сядет. Она просит сажать его на двадцать-тридцать минут. Фамилии и имени его она не помнит, но указывает койку, на которой он лежит в первом ПИТе.
Прихожу, выполняю срочное, перехожу к плановому. На указанной койке — один-три — мужчина в годах, прикрыт одной простыней. Присаживаться готов, однако меня смущают очертания простыни — там, где не должно бы быть левого бедра, простыня уверенно принимает контур ноги. Спросить в лоб мне нечего. Ну в самом деле, не задам же я вопрос: «Мне тут сказали, что у вас нет левой ноги, тогда что это тут под простынёй, и как мне вас сажать?» Поэтому я старательно заваливаю его на себя, то есть на его правый бок и подсаживаю в подушки. «Удобно?» — «Вполне, только подтяните мне правую ногу немного ближе», — просит он. Приподнимаю пододеяльник и понимаю, что у него нет правой ноги ниже колена. Ладно спутать левую с правой, я сама, бывает, путаюсь, но почему Инна мне сказала, что ампутация высокая бедренная? Хотя с кем в запарке не бывает. Посидели, попили, умылись, снова легли.
Сдаю смену. Принимает Оля.
— Оль, на один-три пациент с ампутацией правой голени, укладывай ногу, как ему удобно, и, присаживая, не наклоняй на себя, ему так неловко.
Утром следующего дня в волонтёрской комнате:
— Таш, ты сказала, что там ампутация голени справа, а на самом деле ампутация ступни слева. И это вроде бы не мешало ему присаживаться.
— Оль, мне вообще передали «высокую ампутацию бедра слева»! А слева всё нормально. Ты точно право и лево не путаешь?
— Может, нога у него отрастает и завтра мы только пары пальцев недосчитаемся? — выдвигает версию Саша.
Для разрешения спора обратились к общебольничной системе мониторинга пациентов. В смену Инны на один-три действительно лежал мужчина с высокой ампутацией бедра из-за травмы на производстве, произошедшей двадцать лет назад. Он улучшился, и за ночь его перевели в линейное отделение. На его место привезли мужчину из нефрологии с ампутацией голени, причина в карте не указана. Он стремительно ухудшился и, к сожалению, не выжил. Его койку занял пожилой пациент с диабетической стопой и, следовательно, ампутацией ниже голеностопа. Он пролежит две с лишним недели в реанимации, но пойдёт на поправку. А Джон Сильвер с отрастающей ногой станет локальным мемом нашей больницы.
В наше оправдание могу сказать, что хотя мы и пытаемся запоминать всех пациентов не только по фамилии, но и имени-отчеству, но работает это хорошо только в тех случаях, когда волонтёр прикреплён к отделению. Если помогать утром в гинекологии, вечером в ОРИТ-9, а на следующую смену выйти в нефру или третий ОРИТ, то главным ориентиром становится именно номер палаты или даже монитора, если говорить о реанимации.
Добрые андромедяне
И если уж мы иногда путаем пациентов, то для них волонтёры неотличимы, все в одинаковых костюмах, цвет волос не виден, лица не разглядишь, фигуру скрадывает тайвек. Некоторые в шутку зовут нас инопланетянами. А иногда не в шутку. Бабушке Мироновой становилось хуже, ещё вчера мы с ней в обнимку дошли до кабинета УЗИ (он на нашем этаже), а сегодня её переводят в реанимацию. Она не сильно сопротивляется, но жалуется:
— Всё захватили инопланетяне, даже эту больницу. Нигде от них не спрятаться. Домой ко мне пришли, сюда привезли, сейчас вот ещё куда-то везут…
Узнает мой голос:
— Вот ты, инопланетная девочка, ты же меня вчера просвечивала и датчиком водила?
Я, конечно, только довела её до кабинета и уложила на койку, но меня она почему-то помнит:
— Девочка, ты же понимаешь по-нашему? Вот вчера сказала, что больно не будет, и мне больно не было! — (Ещё бы, чего может быть больного в УЗИ?) — Вот ты скажи, туда, куда меня везут, мне больно будет?
Я уверяю Миронову, что больно не будет, мы только полечим и вернём назад.
— Хорошие вы всё-таки, инопланетяне, врут про вас на РЕН ТВ. Там говорят, что вы нас убьёте, а вы вроде бы правда лечите.
С этими разговорами мы довезли её до реанимации, переложили, передали. Там ей поправили здоровье и перевели обратно в отделение, но уже не в первую хирургию. Проверяла её по «Орбите» — недавно выписалась. Интересно, она до сих пор думает, что её инопланетяне лечили, или всё-таки осознала, что это был температурный бред?
Рисунки от детей
Не все могут прийти и стать волонтёрами в больнице, но все стараются помочь врачам и подбодрить пациентов. Многие косметические фирмы собрали косметички для медиков — туда вошли шампуни и гели для душа, а также защитные кремы для лица и рук. Весной и летом рестораны и кафе готовили еду и развозили её по больницам. Свой вклад внесли даже дети из детских домов. У 52-й больницы есть подопечный детский дом, медики помогают его воспитанникам, навещают их, делают подарки. Есть традиция — каждый год 1 июня, в День защиты детей, сотрудники больницы отправляются в гости к детям и устраивают для них праздник. В этом году планам помешал вирус. Но вместо того чтобы расстроиться отсутствию подарков и гостинцев, воспитанники детского дома сделали подарок больнице. Они нарисовали картинки для палат и передали в больницу. Дети знали, что вирусу наиболее подвержены пожилые люди, поэтому рисунки сопровождаются надписями: «Бабушка, выздоравливай!», «Дедушка, тебя ждут дома!». Каждый рисунок заламинирован, так что его можно обрабатывать и перевешивать из палаты в палату. Только поступившим и пробывшим в больнице долгие месяцы, в среднем состоянии и тяжёлым, дышащим самостоятельно и находящимся на кислороде пациентам одинаково приятны эти картинки. Мы вешаем детские рисунки над кроватями, потому что понимаем: никакая картинка не может вылечить вирус, но лечить человека, не настроенного на выздоровление, невероятно трудно.
Об очень личном
Я начала писать эту главу в последние дни сентября. Записать все истории за один день не получается, хотя примерный план того, что будет описано, в голове уже был. Но 7 октября я узнала, что коронавирус пришёл и в мою семью — к бабушке.
Она лежала в подмосковной больнице после обширного инсульта, но поправлялась быстрее всех прогнозов — работали руки и ноги, речь была довольно внятной, сохранились воспоминания о ключевых моментах. Да, она не помнила, как попала в больницу, как её везла скорая, но помнила, где и с кем живёт, кто она и кем работала до пенсии.
Утром 7 октября её лечащий врач сказал, что у неё появились хрипы в лёгких и что ей будут делать КТ. Я навестила её после обеда — она не поняла, кто я, но попросила попить. В палату вошла врач:
— Что вы здесь вообще делаете?
— Ваша завотделением разрешила мне навестить её, — спокойно ответила я.
— Уходите быстрее отсюда, вы что, не в курсе? Мы переводим её в обсерватор, у неё на КТ «матовое стекло»!
Она почти вытолкала меня из палаты в холл:
— Ждите здесь, позову к вам вашего лечащего врача.
Обычный больничный холл — вытертые кресла из кожзама, крашенные голубой краской стены, вдоль них кадки с огромными пальмами. Такой же холл отделения, как десятки других в этой больнице, такой же, как в тысяче других больниц по всей стране. В голове только два слова: «матовое стекло». Натыкаюсь взглядом на двери отделения — в них вставки из матового стекла. Видимо, на них и похожи лёгкие моей бабушки на КТ, на непрозрачные, тёмные, словно давно не мытые стёкла.
Выходит лечащий врач — он чуть старше меня, в очках и с аккуратной бородой.
— Только что пришло описание КТ, «матовое стекло», поражение примерно пятьдесят процентов лёгочной ткани. Сейчас будем брать ПЦР и кровь на антитела. Пока её переведут в обсерватор при больнице.
Мы с ним обсуждаем её анализы, понимаем, что биохимия не очень — почти все параметры или сильно не доходят до нормы или превышают её в несколько раз.
— У вас же нет своего ковидного отделения?
— Нет, мы чистая больница. её переведут скорее в Голохвастово или в 15-ю больницу.
— А можно в 52-ю? Пожалуйста, давайте в 52-ю! Я там смогу за ней ухаживать, быть с ней, сколько будет нужно! Я там работаю! — прошу я. Ну правда, не объяснять же, что я там волонтёр, ведь они в этой больнице никогда не видели волонтёров.
— А, ну если работаете, то, наверное, можно. Но нужно будет дождаться результатов ПЦР, — ставит точку в разговоре врач и уходит.
Стою опустошённая в холле, двери с матовым стеклом открываются, вывозят кровать, на ней — моя бабушка. Близко подойти не дают, стою в противоположном конце холла, пока они ждут лифт, и шепчу:
— Держись, ба, поправляйся, ба, я сделаю всё, чтобы ты жила…
Выхожу за территорию больницы, сажусь на лавочку, закуриваю и звоню друзьям-врачам в 52-ю, прошу помочь. Узнав результаты КТ и анализов, а также что ей восемьдесят пять лет, на том конце провода тяжело вздыхают: «Таш, ты же понимаешь…» Да, я понимаю, но сдаваться не собираюсь до последнего. Пока мы ждём ПЦР, он должен прийти через сутки. Тогда чистая больница сможет санкционировать перевод к нам, а там уж я сделаю всё, что в моих силах.
Четверг, 8 октября, вечер, сатурация 91, на кислороде. Это довольно низко, я боюсь. По факту я теперь контактная, хотя и была в маске. Я не буду рисковать никем — с этого момента жизнь сведена к формуле «дом — больница».