8 октября, четверг
Я не паникёр и стараюсь не сгущать краски, но тут мне понятно: если «матовое стекло» — значит, ковид. Надо прорабатывать самый плохой сценарий. А варианты у нас такие: если придёт отрицательный ПЦР, то, по идее, её и могли бы перевести обратно в чистую палату, но вряд ли, ведь она к тому времени уже полежит в ковиднике и неизвестно что оттуда притащит. Значит, перевод.
Вариантов немного. Голохвастово или Коммунарка — обе в Новой Москве, туда не пускают никаких волонтёров, да и с передачами ездить далеко и тяжело. «Пятнашка», она же Филатовская, — тоже никаких волонтёров, да и чисто суеверно мне теперь не нравится эта цифра — ведь у нас в больнице «Пятнашкой» называют пятнадцатый корпус — морг. Значит, останется только договориться о переводе к нам. К концу вечера я уже знаю весь алгоритм, но мы решаем дождаться результатов ПЦР.
9 октября, пятница
Взяла смену, сегодня должен состояться перевод. Разумеется, это не отменяет факта, что меня ждут ещё и пациенты-гаврики. Оставляю номер телефона в приёмнике и иду в шестую терапию.
Пациентка Елена Валентиновна Маломатина, в больнице уже почти четыре месяца, большую часть из них — в реанимации без сознания. Красивые, длиной до пояса волосы превратились в один огромный комок. Другие волонтёры, когда увидели её беду, описали ситуацию в чате, и ей предложили короткую стрижку. Сообщение увидела я и, помня опыт с Мариной, попросила дождаться, я же теперь умею разбирать колтуны. Хоть у меня и не было младшей сестры для практики расчёсывания и заплетания косичек, но раньше жил огромный пушистый кот с незамысловатым именем Кот — плод запретной любви мамы-мейн-куна и папы-перса. Он получился ещё крупней матери и пушистей отца. К тому же на генном уровне от них обоих он унаследовал тягу к вольной жизни. Эту тягу к свободе в нём не смогла побороть даже кастрация. Изобретая самые головокружительные способы побега, он уходил из дома на несколько суток, а возвращался, только как следует извалявшись в репьях и колючках и отрастив десяток мощнейших колтунов. На нём-то я и оттачивала свои навыки. Все его четырнадцать килограммов веса сопротивлялись как могли, в ход шли зубы и когти, но я каждый раз побеждала, и Кот снова выглядел ухоженным домашним любимцем. Так что с милой пенсионеркой, не пытающейся выцарапать мне глаза, я уж точно справлюсь.
Елена Валентиновна лежит в двухместной палате на седьмом этаже. Она пока на кислородной поддержке через назальные канюли, поэтому начинаю разбирать волосы с висков. С ней мы проводим больше двух часов, потом она устаёт. Из разобранных прядок заплетаю косичку и иду к другим пациентам, в любимую первую хирургию. Попутно узнаю, что бабушку отправили на скорой к нам и теперь нужно только ждать.
Прихожу к Логуновой — обтираю её влажными салфетками, перебинтовываю ноги, смазываю тело кремом от пролежней. Вот Камеева — её соседка — просит пенку для мытья волос. У Марининой из палаты напротив почему-то не работает интернет в телефоне. Бочковой врачи велели больше ходить, но одна она боится, поэтому страхую её. Давыдова дальше по коридору просит урологические прокладки. Пока несу ей упаковку, в коридоре встречаю завотделением — Дмитрия Эдуардовича. Тут, в родном отделении, все знают о моей беде.
— Как бабушка?
— Уже везут.
— Хочешь, положим её к нам?
Об этом я даже не смела мечтать. Дмитрий Эдуардович объясняет, что так как все отделения сейчас ковидные, то её можно положить куда угодно.
— А вы станете её лечащим врачом?
— Конечно, без вопросов.
Дальше по коридору лечу как на крыльях. Лучшая больница, лучшее отделение, лучший врач.
Звонят из приёмника — отношу прокладки Давыдовой и сломя голову бегу туда. Бабушку привезли, проводят первичный осмотр и отправляют на повторное КТ лёгких и мозга. У стенки в приёмнике стоит пакет с её вещами. Так как в очереди на КТ мне делать нечего, уношу вещи в палату, Дмитрий Эдуардович позаботился и выбрал лучшую из имеющихся. Большинство палат состоят из двух двухместных боксов с общим душем и туалетом. А тут с одной стороны такой же двухместный бокс, а с другой — одноместный, с дополнительным столиком для кормления лежачих больных и собственной раковиной. За стеной в двухместной палате лежит Бочкова, которую по несколько раз на дню навещают волонтёры, и её активная соседка — Калинина, это как-то дополнительно меня успокаивает — рядом с бабушкой всегда кто-то будет. Старательно навожу уют в палате — вот тут у нас будет бутылочка с водой, вот — гибкая трубочка (на деле просто обрезанная капельница). Вот влажные салфетки. На стене листочек с распечатанным номером моего мобильного — вдруг нужно будет срочно из палаты со мной связаться. Личных вещей у неё пока не так много, представляю, что можно принести ей завтра из дома, чтобы добавить уюта больничной палате. Вроде бы всё, остаётся только ждать, когда её поднимут в отделение.
В ординаторской встречаю Станиславу, она очень поддерживала меня сегодня. Сажусь рядом с ней на диван и машинально листаю первую попавшуюся историю болезни. Я в больнице уже почти двенадцать часов, на улице стемнело и льёт дождь, пока я бегала из корпуса в корпус, промочила кроссовки. До этого не чувствовала ничего — сейчас понимаю, что еле держусь на ногах. Я устала, хочу есть (ушла из дома, выпив чашку кофе, и ничего не ела целый день), промокла и замёрзла. Кажется, начинаю засыпать…
— Может, её уже привезли, пойдём посмотрим? — вырывает меня из этого состояния голос Стаси.
Входим в палату, одеяло расправлено, но кажется, что под ним никого нет. Приглядевшись, видим маленькое, тонкое тело, укрытое почти с головой. Меня она не узнала, да и кто узнает-то в тайвеке? На прикроватном столике ужин — картофельное пюре и рыба. Рыбу я ей дать не рискну, там всё-таки кости. Начинаю кормить её пюре. Я посмотрела анализы, взятые ещё до перевода, — очень низкий общий белок. В той больнице ей просто ставили тарелку на тумбочку, а потом уносили. Держать сама ложку она не могла, вот ничего и не ела. Бабушка ест с аппетитом, и это вселяет в меня надежду. Сижу с ней до тех пор, пока она не засыпает. Потом гашу свет и тихо выхожу из палаты. На улице дождь, я без зонтика и без сил. Навигатор говорит об огромных пробках — ещё бы, вечер пятницы же, — но лучше пробки, чем плестись двадцать пять минут до метро и потом ехать с пересадкой до дома. Вызываю такси, сажусь на заднее сиденье, включаю передачу геопозиции на телефон мужа. Не помню, как мы доехали, я отключилась почти сразу же. Спала так крепко, что водитель не мог меня разбудить. Муж увидел, что мы подъехали, спустился и забрал меня. На руках принёс в квартиру и положил на диван. Я не просыпалась. Сильно за полночь организм хоть как-то восполнил силы, я смогла раздеться, сходить в душ, завести будильник на утро и снова отключилась.
10 октября, суббота
С утра бегу в больницу, в ушах наушники, внезапно включается композиция группы Fleur «Как всё уходит», это кажется злой насмешкой. Никто же не уходит!
Накануне я попросила волонтёра Лёню пойти сегодня со мной. Хотела как следует покрутить бабушку, обработать от пролежней и боялась, что сама не справлюсь. Мы встретились у входа в больницу. Обычно по выходным я не беру смены, стараюсь эти дни провести с семьёй и друзьями. Я не знала, что по выходным открыт только один КПП — самый дальний от нас. Поэтому он предложил перекатиться под забором. Когда я на-гнулась, в нос ударил запах сырой осенней земли. Запах, как до этого песня, показался мне неуместным.
Лёня любит разрисовывать тайвеки. Он обстоятельно раскладывал на столе маркеры, мелки и фломастеры.
— Я нарисую тебе контур, а ты закрашивай, как тебе душа подскажет, — предложил он.
Я вяло повозила жёлтым мелком по тайвеку, потом что-то покалялала синим фломастером. «А вдруг, пока мы тут играем в раскраску, её переводят в реанимацию? А вдруг ещё хуже?..» Лёне нравится рисовать, он рассказывает, как это поднимает настроение пациентам, они улыбаются и быстрее идут на поправку. Кажется, его обижает мое равнодушие к процессу. Он пытается меня вовлечь:
— А какой твой любимый цвет? А с чем у тебя ассоциируется этот оттенок?
Результата ноль. Я машинально отвечаю на вопросы, но не включаюсь эмоционально. И тут Лёня проявляет себя настоящим психологом и начинает расспрашивать о бабушке.
— В самом начале пандемии она, услышав по телевизору, что везде нехватка врачей, взяла свою трудовую книжку и пошла в ближайшую поликлинику. Зашла в отдел кадров и сказала, что готова у них работать. Она всю жизнь просидела на приёме в районной поликлинике. Там ей удивились, говорят: «Ну у вас же возраст, вы давно на пенсии, сейчас всё через компьютер». А она им говорит: «И не с таким в жизни справлялась, выучу я ваш компьютер, и вообще я по скайпу умею разговаривать!» Конечно, её не взяли — возраст всё-таки, в зоне риска. Только она до последнего хотела быть полезной.
— Это отличная история! Раз у неё спутанное сознание, но такая тяга работать, то мы ей скажем, что она нужна на работе и поэтому ей надо скорее поправляться. Пациентам нужен стимул, пусть даже и выдуманный! — объясняет Лёня.
Наконец рисование окончено, Лёня фотографирует меня в разукрашенном тайвеке. А я чувствую себя неуютно: у ме-ня на спине написано её имя — Клавдия Павловна (а вдруг решат, что это я себя подписала?), к тому же имя она своё не любила всю жизнь. Зато картинка спереди мне очень нравится, я даже настояла, чтобы было написано «волонтёрка», а не «волонтёр».
Поднимаемся в хирургию, открываем дверь в палату. Перед нами аккуратно заправленная кровать. Сердце бьётся только один раз, а потом замирает. Стою ровно, хотя мне кажется, что падаю. Свой голос слышу как через вату: «Лёнь, я пойду в ординаторскую, посмотрю её по системе». Читаю в карте: «0:44 — перевод в ОРИТ-1 по жизненным показаниям». Механически открываю вкладку «Анализы», затем «Исследования». Жидкость в лёгких, показатели не критические, но рекомендован постоянный контроль жизненно важных функций. Идём с Лёней в реанимацию. На удивление, нас пускают. Рассказываю о себе, объясняю, что работала в ОРИТ-9, ничего не боюсь, веду себя адекватно, в обмороки не падаю, работать врачам не мешаю. Мне разрешают оставаться с ней столько, сколько нужно. Кормлю её детским пюре, смазываю кремом, поправляю носочки. Она не узнаёт меня под маской, но общается с нами. Лёня выдаёт заготовку, что её ждут на работе. Бабушка становится очень серьёзной и отвечает, что не может выйти прямо сейчас, но постарается за неделю поправиться. Разумеется, эти обещания не стоит воспринимать всерьёз, но это показывает, что контакт есть.
Она и до болезни плохо слышала, поэтому надежды на слух нет. Только на картинки. Когда Лёня уходит, я достаю телефон и начинаю показывать ей фотографии. Первым узнаёт кота — много лет назад, когда переезжала с одной съёмной квартиры на другую, я оставляла своего кота ей на передержку. Никогда не любившая животных бабушка от него растаяла, разрешала спать вместе с ней и кормила деликатесами. И вот, глядя на фотографию, она вдруг тихо произносит:
— Это Марчин, котик. Он любил гулять по балкону, а я боялась, что он упадёт вниз.
Неужели целебные котики?!
— А это кто? — открываю ей свою фотографию, в хирургической пижаме, но без тайвека и респиратора.
— Это моя внучка. Она очень хорошая и добрая. Она работает в больнице, — отвечает бабушка.
Моему счастью нет предела, она слышит, она помнит основные события, она строит предложения. У меня появляется надежда, что она поправится.
Обхожу других пациентов, снова рутина — помыть, обтереть, расчесать, помассировать, помочь присесть, помочь походить. После смены снова к бабушке, она так же хорошо узнаёт меня на фотографиях, но не может понять, что существо в инопланетном костюме перед ней — тоже я. Окрылённая успехом, отправляюсь домой. Завтра дежурит Анжела — фея из ОРИТ-3, я вполне могу ей доверить бабушку и не приходить сама.
11 октября, воскресенье
Анжела дважды заходит к бабушке, помогает попить, кормит её и обрабатывает кожу для профилактики пролежней. Вечером звонит мне и рассказывает: «Она хорошенькая, обязательно справится, купи ей вот этот крем для кожи».
12 октября, понедельник
С девяти утра я в больнице. Бабушке стало хуже, смачиваю губы водой, поправляю маску. Она уже не говорит со мной, только стонет: «Мне плохо, мне больно».
Снова обход и помощь другим бабушкам и дедушкам, чьи родственники не в больнице и не могут за ними ухаживать. В конце смены я опять в реанимации — бабушка резко десатурировала. Когда медсестра пыталась её покормить, сатурация упала до 69, пришлось срочно надевать маску. Лечащий говорит, что если картина не поменяется, то придется подключать к ИВЛ. Еле плетусь до метро, понимаю — ситуация критическая. При этом понимаю, что для меня оставаться в реанимации дольше сейчас нет смысла — там врачи, это их задача спасать и лечить, а наша задача — ухаживать за уже спасёнными и идущими на поправку. Дома испытываю гнетущее чувство необратимости. И хотя я рассказываю интересующимся её состоянием, что это может быть временным ухудшением, для себя я понимаю, что это дорога в один конец.
Можно счесть меня бессердечным циником, но вечером я связываюсь с недавно похоронившим маму волонтёром Лёшей и в деталях узнаю, что мне предстоит. Его мама тоже лежала у нас и тоже умерла от ковида. Мне кажется, что, узнав всё в подробностях сейчас, когда бабушка ещё жива, я как-то облегчу своё состояние в будущем. Нервы начинают шалить, и я принимаю успокоительное. А чуть позже — корвалол на ночь. Знаю, что завтра с утра бабушку посмотрит один из ангелов-хранителей больницы — Сергей Васильевич Царенко. «Если не он, то никто», — думаю я, засыпая. Планирую приехать пораньше и успеть на обход.
13 октября, вторник
Сказывается многодневная усталость, нервы и смешанные накануне успокоительные препараты. Оказалось, что они значительно усиливают действие друг друга, поэтому обход я проспала. За окном солнечный осенний день, клён во дворе золотой, от этого в комнате ещё светлее. Собираюсь поехать в реанимацию, но приходит сообщение от друга из больницы: «Таш, у твоей бабушки сопор. Десять по шкале[14]NEWS[15] в „Орбите“».
В тимуровцах сегодня Таня — прошу её проведать бабушку.
— Кажется, плохо. Не реагирует.
Я собрана для выхода, но остаюсь дома. Тяну время. В душе я не понимаю, для чего ехать. Через час вести от Лёни: «Видел, не на ИВЛ».
В 16:43 к бабушке заходит Юля, волонтёрка. «Была у неё. Она лежит с закрытыми глазами и стонет. На моё обращение не среагировала».
Параллельно узнаю от врачей: «Назначена самая передовая терапия, консилиум».
В 18:03 звонит городской номер с цифрами больницы. Называют по имени-отчеству.
— Это из ГКБ-52 беспокоят. У нас лежит ваша бабушка. Примите соболезнования, она умерла. Я соединю вас с патанатомической службой, они вам расскажут дальнейшие шаги.
Я, конечно, была готова, но воздух почему-то закончился.
— Подождите, а можете продиктовать телефон, я им попозже позвоню. Мне нужно время.
— Это ненадолго. Номер у них спросите. Я соединяю…
За время соединения я умудряюсь протолкнуть кислород в лёгкие и дать себе обещание больше не поддаваться эмоциям. Узнаю, что нужно приехать завтра за справкой о смерти, с ней — в МФЦ получать свидетельство о смерти. Со свидетельством — место на кладбище. И так далее — весь скорбный алгоритм.
Наконец, разговор окончен, муж обнимает меня и прижимает к себе. Но я понимаю, что если приму хоть каплю сострадания, то расплачусь, расклеюсь и не смогу действовать дальше. А предстоит немало. Поэтому никакой жалости и никакого сострадания. Вечер проходит в обзвоне родственников и подготовке к завтрашним хлопотам.
14 октября, среда
С утра едем в больницу. Для справки о смерти нужно вскрытие. Я вроде бы не против, возражают остальные родственники. Трачу время на бессмысленную борьбу по их просьбе, но закон есть закон. Я запретила себе страдать, но стараюсь облегчить страдания другим, поэтому вместо объяснения, что вскрытие неизбежно, уныло хожу по кабинетам администрации и получаю обоснованный отказ.
Встречаются волонтёры — Лёша, Анжела, Юля, Лёня — обнимают, говорят соответствующие случаю слова. Чувств нет. Передаю санитарам одежду. Обычно ковидные трупы кладут в пакет без одежды, но для меня больница делает исключение. В конце концов эпидрежим это не нарушает. Справка, а за ней и свидетельство о смерти у нас. В справке значится «острый респираторный синдром человека», его ещё называют «шоковым лёгким». В лёгких скопилось столько жидкости, что она буквально утонула.
Дома. Очень не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Боюсь сломаться, боюсь начать чувствовать, приглашаю в гости подруг. Мне всегда нравился еврейский обряд скорби — сеудат гавраа, они об этом знают, поэтому приносят с собой подходящую для поминок еду. Сидим болтаем до поздней ночи. Завтра — подготовка, послезавтра — похороны.
15 октября, четверг
К счастью, покупку всего необходимого к похоронам в Москве берёт на себя муж, а организацию отпевания, похорон и поминок в Подмосковье — двоюродный брат.
16 октября, пятница
Для того чтобы не расплакаться, я время от времени представляю, что моё тело сделано из каких-то сверхпрочных материалов — камня, стали или даже адамантия. Это помогает.
Я не плачу, даже бросая положенные традицией горсти земли на гроб, даже когда могилу начинают закапывать и гроб полностью скрывается под сухой жёлтой песчаной землёй. Двоюродный брат достаёт водку, вино и минералку. Выбираю водку. Не люблю этот напиток и не пью никогда, кроме похорон и поминок. У водки вкус похорон, так же как у бордовых роз.
Родственники что-то говорят. Многословно, торжественно, со всхлипами и причитаниями. Я пообещала себе держаться, поэтому вместо положенной речи о покойной произношу твёрдым голосом: «Спасибо за ботанику». Бабушка прививала мне любовь к естественным наукам. Начала с ботаники. Года в три я знала названия всех комнатных и уличных растений, их режим полива и освещённости. На шестой день рождения я получила первую книгу о нормальной анатомии человека и доступ к домашней святыне — многотомной медицинской энциклопедии. Благодаря этим книгам я знаю про лимбические структуры мозга и парасимпатические волокна седьмой пары черепно-мозговых нервов. Именно они отвечают за плач. Я могу их контролировать, поэтому не плачу.
17 октября, суббота
Стою в душе. Дома. Понимаю, что за последнюю неделю я чаще принимала душ в больнице, чем дома. Там это обязательно перед сменой и после. Работала без выходных, брала по две смены сразу. Струя воды из душа будто слегка смывает боль и воспоминания последних дней.
Бабушка умерла четыре дня назад. Мы похоронили её вчера. Послезавтра мне нужно вернуться в больницу.
19 октября, понедельник
Прихожу в больницу, переодеваюсь. По идее, надо пройти по «кишке» — временно построенному коридору между корпусами, значит, придётся миновать ОРИТ-1, где провела свои последние дни бабушка. Избегаю этой двери, иду кружным путём в обход по улице, льёт дождь, совсем как в день перевода. Меня ждёт пациентка Елена Валентиновна Маломатина — та самая, с колтунами. На прошлой неделе мы едва разобрали треть из них, нужно закончить свою работу. Знаю, что она спросит о бабушке, поэтому тренировалась произносить: «Она умерла во вторник». Мне нельзя расплакаться. Нельзя, потому что я сильная. Нельзя, потому что слёзы под очками намочат респиратор. Елена Валентиновна ничего не спрашивает, она узнала обо всём от других волонтёров, поэтому она просто усаживает меня на кровать рядом с собой и обнимает.
— Я попросила дочку сходить в церковь и поставить за неё свечку, — говорит она.
Глаза предательски намокают.