Сорин БрутБесконечный районСборник стихотворений
Я часто вижу с балкона,
как ходят внизу соседи.
Кого-то помню с детства.
Других не знаю совсем.
Этот старик пузатый
живёт этажом выше.
Иногда я вижу,
как он возвращается ночью —
пьяный,
еле держится на ногах,
в бесформенной куртке,
тащит какие-то пакеты
и поёт на весь двор —
очень красиво.
Переводит дыханье на лавке,
встаёт
и, перед тем
как исчезнуть в подъезде,
ещё пару минут поёт,
а я слушаю.
В дальнем конце двора
по вечерам в мяч
играют таджики. Их крики
доносятся дотемна.
С ними бегает часто
Илья из соседнего дома.
Он в школе был на год старше.
Теперь стал инженером.
Как-то после футбола
мы с ним разговорились.
Он говорит — жена
скоро рожает.
А дальше, мечтая вслух,
сказал, что будет работать
как проклятый тридцать лет,
накопит приличную сумму,
уедет с семьёй в Италию,
откроет тратторию,
будет сидеть на веранде,
пить вино и смотреть на море.
А я не знал,
что ему ответить.
Прямо за домом — пруд.
И летом, по вечерам,
вокруг на лавках — битком.
«Приходите в мой дом» —
из колонок, и голоса —
алкашей и школьников,
фанатов и их подруг.
С ними пьёт пиво часто
лысый мужик, который
живёт в соседнем подъезде, —
они празднуют вместе
лето до поздней ночи.
А когда разбредутся,
он домой не уходит —
садится в машину и долго
сидит. Уже окна погасли,
а фары горят.
И ещё одно в доме напротив окно,
я заметил, оно
светит каждую ночь.
И когда я ложусь —
в три, в четыре, в пять —
оно тоже горит,
и когда просыпаюсь днём,
различаю за занавеской
зажжённую люстру.
Я не знаю, кто там живёт, —
он не гасит свет никогда.
Я немного за ним слежу,
хотя не за ним — за окном.
А рядом с окном — окно.
И рядом — ещё окно.
Девять этажей окон.
Ещё девять этажей рядом.
Ещё девять. Ещё семнадцать.
Ещё один двор — семнадцать
и девять. Ещё один — девять,
двенадцать и двадцать два.
Дома стоят рядами.
За ними — ещё рядами.
И дальше ряды домами
растут, за горизонт
уходят. И это всё
тянется наш район.
Когда я смотрю с балкона,
я мысленно часто взлетаю,
лечу над домами и вижу,
как зажигаются,
как гаснут
окна.
А помнишь?
Помнишь? Помнишь?
Ночь, Забелина, у Мандельштама
пили пиво, болтали. Уже не вспомнишь,
о чём болтали. Потом связали,
почти связали в кольцо бульвары —
дошли от Яузского до Тверского.
А дальше, честное слово,
глупо.
Ноги натёрли. А надо по новой
было следующей ночью
точь-в-точь
так же.
А помнишь?
Помнишь ещё такое?
Я писал рекламу на Алексеевской,
а вечером приезжал за тобой
к торговому центру.
Читал Белля, пока ты не выйдешь.
И мы шли домой
мимо старого стадиона.
И что-то в этом было.
А ещё, а ещё, а ещё, помнишь?
Приходил Миша.
Мы сидели всю ночь на балконе.
Часами курили и говорили.
Только решётка нас отделяла от ночи.
И мы столько тогда на троих придумали книг.
Мы придумали свой язык
ночных историй —
трое в лодке балкона в море
двора,
а с утра
похмелье…
На Забелина,
у Мандельштама…
даже странно, что всё это осталось там —
нигде —
на Алексеевской.
Это было зимой. Я работал тогда из дома.
Я не помню месяца.
Декабрь? Январь? Февраль?
Я работал из дома —
месяцы плыли мимо,
за окном, во дворе, на улице, на Азовской
было время. А я был дома.
Я работал не дома, а в комнате.
В комнате будет точней.
В комнате были кровать и рабочий стол.
Был и шкаф, и комод, и масса других вещей,
статуэтка Гагарина — погода нелётная
на рабочем столе,
и всё равно
я работал из комнаты. В комнате было окно.
Я работал из комнаты, по комнате и бродил.
Бродил туда и бродил сюда.
Так хотелось выйти на улицу,
поехать в центр,
просто пройтись по парку.
Но я брал себя в руки и вновь садился работать,
чтобы вновь отвлечься через две или три минуты.
Нет, не так.
Ведь времени в комнате не было.
Почему неврастеник не может сидеть спокойно
в кресле-качалке?
Качается, как безумный,
дёргается туда-сюда, словно пытается выбраться,
но никак не может, и не может сидеть спокойно.
Так сидел я в комнате, так работал из дома,
так бродил по комнате, так садился опять.
Так шло время, которого в комнате не было.
В комнате времени не было. В комнате было окно.
За окном был двор. Во дворе коробка, и если играли в мяч,
я выходил и тоже играл в футбол
со школьниками или с дворниками — всё равно
с кем.
Стоял в воротах и мёрз в снегу.
Мяч стоял в снегу. Мяч вяз в нём и застревал.
А потом взлетал, бился в клетку коробки и вновь,
опять застревал в снегу.
Я работал из дома, и если там, за окном,
во дворе на коробке никто не играл в мяч,
то я сам играл в комнате — вместо ворот стол,
а в воротах голкипер — как правило, чемодан.
Я придумывал клубы, турниры и игроков.
Были важные матчи, я бегал за всех один.
Обводил рюкзак, а за ним и стул, и
забивал голы, промахиваясь, в окно.
Радовался, как дурак.
И снова садился за стол,
снова работал
и опять, и опять отвлекался.
Степе Самарину
Когда меняется песня в наушниках, на секунду
проступают звуки квартиры. Чайник кипит на кухне.
Гул стиральной машины и шорох клавиатуры
спелись, сирены вой заносит из окон.
Когда меняется песня — кто-то в мусоропровод
бросил пакет в подъезде. И слышно — пакет летит
вниз по трубе. Соседи — топают те, кричат эти,
за стенкой смотрят вести —
когда меняется песня —
на улице маршрутом —
тем же, что и утром,
сегодняшним и вчерашним, и завтрашним, и всегдашним —
люди идут с работы.
А у метро кто-то
в толпе потерял крестик.
Цепочка порвалась — плохая примета.
Когда меняется песня —
студенты курят у торгового центра.
Пришла повестка вчера —
явиться сразу после защиты диплома.
Проспект. Ветерок. Несутся машины мимо.
Крики летят с детской площадки.
А я весь день работаю из дома.
Очень тонкие стены в многоэтажках —
меняется песня в наушниках, и на секунду
всё слышно.
Самый конец апреля. До праздников несколько дней.
Снег уже стаял. Ветер. Но в целом почти тепло.
Лера выходит из школы с подружками. В этом магазе
можно без паспорта купить сигареты и «Шейк».
Чипсы вместо обеда. Дальше почти до ночи
гулять, сидеть у коробки, курить, слушать Шарлота и Пасош.
Ребята кричат, футболисты. Только что чуть не сцепились —
Вася кому-то дал по ногам. Но снова играют.
Подкатит ментовская тачка — тут же выкинут сиги,
бутылки запрячут в сумки. Везёт — проехала мимо.
Подкатит какой-то парень к подружке.
Лера вытянет тонкие ноги
в узких джинсах, будет над ним смеяться.
Подружка не поведётся.
А дальше — всё ещё вечер,
долгий, почти совсем бесконечный,
улыбнётся глупым и грустным шуткам,
посочувствует — бывший мутит с Машей из параллели.
Выглянет луна из-за соседнего дома.
Загорятся окна и мачты над полем.
А допить осталось полбутылки.
И бродить-трезветь, чтоб родители не спалили.
Пьяная, пьяная, пьяная и красивая —
тонкие ноги запутались на асфальте,
прыщики на лбу потерялись в сумерках,
и ползёт улыбка — красивая и пьяная.
Лера идёт домой. Ей так почему-то счастливо —
то ли от ветерка, то ли это небо очень синее.
В арку свернёт. Посидит на лавочке.
А дома́ и двор — всё вдруг стало такое маленькое.
А. Фомину и его фильму «Кругосветка»
Я путешествую. Мне никуда не нужно.
На экране ноутбука меняются города.
Вот Рим.
И на узенькой улочке
уже разгораются огни тратторий.
У дверей — велосипеды и скутеры,
а над крышей торчит белый краешек кампаниллы.