Вывернешь к площади — там столики у пиццерии.
Вот почему пусто было в проулках —
все итальянцы здесь,
с вином, с закусками.
И так каждый вечер.
Вечные вечера, их можно так же легко
тратить, как легко заработанные евро,
которые завтра каким-то чудесным образом
снова окажутся в кармане.
А ночью
вернёшься к себе в Bed and Breakfast.
Соседи уснули, и можно
незамеченным выйти на кухню,
устроиться у окна
с бутылкой немецкого или бельгийского
(лишь бы не итальянского) пива
и глядеть на огромный,
оранжевый от подсветки
купол Санта-Мария-Маджоре
в каких-то нескольких крышах отсюда.
А проснуться в Афинах значит проснуться в руинах,
здесь так мало осталось, что вспомнился Гераклит
и забылся. Так вскружили эти новые улицы
с одинаковыми балконами, пробками и суматохой,
и здесь же, прямо тут, заброшенные
дома, граффити и продавцы каштанов,
пакистанцы пытаются всучить
«Патек Филипп» за пять евро.
В детстве я почему-то очень жалел светлячков.
Особенно в августе. Вдруг он остался один.
Вдруг он светит впустую, надеется, что вот-вот
найдут, отыщут, а к нему никто не прилетит.
И он так и будет сидеть
с этим своим фонариком.
Когда вечером я увижу
Где-то в районе Монастираки
африканца, подбрасывающего в небо
светящиеся палочки,
знаю, глупо, но куплю,
куплю сразу две,
чтобы они не горели впустую.
А потом пойду на холм Филопаппу смотреть
на ночной Пирей и догадываться, что там,
где закончится море огней,
начнётся другое —
настоящее, чёрное,
Эгейское.
Чёрт с ней, с Европой. Можно ведь и в Бухару
рвануть. Безликими проулочками,
где только восточное волшебство
спасает ноги от переломов и вывихов,
выходить к огромным мечетям
или к рынкам
с горами из орехов, изюма и кураги.
Днём ты здесь верно заблудишься
среди домов-близнецов,
а ночью опять потеряешься —
фонари только на площадях.
Здесь тебе будет плохо. Здесь будет хотеться домой,
а вернёшься в Москву — и опять потянет назад.
До чего же странная всё-таки Бухара!
Как будто и вправду восточное волшебство.
Тысяча и одна
ночь без фонарей.
А можно и дальше. Можно поехать в Пекин,
или в Мехико, или хотя бы в Рейкьявик,
можно в Лиму и в Сидней,
можно в Джакарту и в Хартум,
можно в Сиэтл, в Киото, можно и на Луну.
Можно куда угодно
ездить, летать и плавать
часами в маленькой комнате,
с незастеленной кроватью,
с грязной посудой на тумбочке,
с комками носков на диване,
с глобусом пыльным на полке,
с окном на соседний дом.
Я путешествую. Я выхожу во двор.
По Балаклавскому бреду́ до Битцевского леса,
мимо торгового центра, мимо детской площадки,
мимо часовни и школы,
мимо того
и того.
И вроде всё знаю,
но это
самое непонятное путешествие.
Это самое странное, что случилось со мной
за последнее время. Вечером в понедельник
Саша пришла с работы, поужинали, потом
стали смотреть довольно дурацкий фильм
про временные петли.
И я почему-то начал доказывать ей,
что этого быть не может, что это фантастика, что
время — стрела. Она отвечала, что
«время — стрела» только в моей голове
и может быть как угодно.
Саша легла. Я вышел курить в подъезд.
В подъезде было окно. А за окном темно.
И было так странно. И было очень смешно,
что всё это видят маленькие глаза.
Рисуют картинки прямо передо мной.
Оконную раму и силуэты домов,
свет фонарей, качели, скамейки и
вывеску магазина лепят из ничего.
А что, если правда, если, по правде, нет
ни неба, ни месяца, ни города, ни меня
в невидимой, нет, неведомой темноте.
Только одна огромная темнота.
Всё растворилось в ней.
И не было не было не было… темнота.
Вернулся в квартиру. Захлопнул входную дверь.
Снял кеды, а тапочки… тапок в прихожей нет.
Ноги замёрзли. А тапочки, тапочки где?
В комнате, может? Там, где смотрели фильм.
Нет у дивана, под стулом нет, под столом.
Стало быть, в кухне. Где ещё? Свет включил.
Вот же они, валяются на полу.
Скатерть протёр и в раковину убрал
посуду грязную. Надо бы помыть.
Или хотя бы в кастрюлю воды набрать…
Это самое странное, что случилось со мной.
Что-то, что-то потерялось.
Я хожу, ищу в районе.
Что ищу — и знать не знаю,
как из сказки дурачок.
Что-то в вывесках, подъездах,
кронах чёрных, рыхлом снеге
и в домах, знакомых с детства,
в тихой улочке кривой,
убегающей куда-то,
где дымят большие трубы
ТЭЦ.
Тсс…
Что же, что же потерялось,
где переплетенье веток,
там, где ветки как иголки
вышивают белый воздух,
где минута незаметно
по дороге до аптеки
пролетела?
Ты ходил известно сколько
в этом месте — здесь родился,
жил, живёшь, умрёшь, быть может,
в той же клеточке квартиры.
Всё тут знаешь и не знаешь.
Воздух выскользнул из лёгких
в перебежках до метро…
………………………………………………
Как светилась, как мигала в сумерках
вывеска «Пятёрки»,
как дрожали буквы белые
от ветерка вечернего,
как флажок на детском празднике.
Шарик вырвался — не поймаешь…
Проходил и проходил
каждый день,
а всё не видел.
Я не видел давно ничего чуднее — орнамент окон.
Их так много. Они загорелись разом примерно в восемь.
Загорелись жёлтым разом, но разным тоном.
Небо прозрачно-синее застыло над районом.
И я шёл по тропе через двор и смотрел на это,
наблюдая своё неуменье видеть в квадратах света.
А в квартирах дышали тысячи человечков разных
свою неизвестную жизнь. Ты её никогда не откроешь.
По утрам поднимался в школу и в институт.
Ставил чайник и завтракал хлопьями с молоком
в маленькой кухне, заброшенной на ночь, лишь
через полчаса появится сонный отец.
За окном стыл двор. Сумерки. Несколько фонарей.
Голубым горела вывеска на углу.
И моргала нервно табличка улицы, словно
устала она стараться ни для кого.
У помойки дворники перекрикивались на своём.
На соседний балкон вышел курить сосед,
чтобы проснуться. Он кашлял и сплёвывал вниз
на подмёрзшую слякоть, на горбатые спины машин.
И желтели окна в доме напротив одно за другим.
Хлопнула дверь подъезда, и тут же в арку нырнул
человечек тёмный и маленький, словно мышь
с портфелем. Подъехал к булочной каблучок.
Кто-то грел машину. На кухне чайник вскипел.
Я отвлёкся и больше уже не смотрел в окно.
Но ты вспомнишь ещё этот простой пейзаж
и полюбишь его, уезжая в другой район.
Динь-динь-динь,
динь-динь-динь —
колокольчик звенел
из детской песни, из маминой песни,
из далёкого города, где я засыпал навсегда.
Засыпали неслышно в комнате без дверей
детский сад и квартира бабушки,
она забирала меня
из детского сада, и первые сказки —
я выдумывал их на ходу,
а бабушка записывала
как будто для книги.
Засыпали батут в Берёзовой роще
и старая горка — каменный петушок,
поездки на великах
зимой в Серебряный бор,
дача на Кубинке,
коллекция трубок отца
и вечер на даче, когда искал среди звёзд
огонёк самолёта —
там кто-то сейчас летит,
так же, как я
в июне; а через день
в лагере встретил Машу —
и тот в самолёте вот-вот
прилетит
и встретит кого-то —
он даже не может вообразить,
какое его ждёт счастье.
Всё это так странно уснуло —
футбольное поле, финал
кубка района — мы его проиграли
из-за ошибки моей, —
уснула квартира
над железной дорогой
с видом на пол-Москвы.
Поссорились.
И вскоре Маша переехала…
Когда все уснули,
когда не спишь только ты,
смешные слова на листочке
и колокольчик из памяти
в съёмной однушке,
в которой как будто нет
места для памяти,
идёшь на балкон — там другие дома,
один за другим,
другой за другим и так
до бесконечности — ты её никогда
не сможешь представить.
И знаешь, этот балкон —
он тоже скоро уснёт,
с этой квартирой и с текстом — завтра уже чужим,