Катя шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного. Дёрнул за ручку двери, и перед труппой сразу открылся вид на лестницу вниз.
— Подвал? Ну, обалдеть! — прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.
До обеда ребята сидели на мастер-классах в закутке огромного цеха, где основное место занимала выставка молодых художников. А днём спустились в подземелье с загадочной табличкой «Винохранилище», чтобы смотреть программу фестиваля.
В отличие от Полины, Катя не переживала за успех студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в «Грозе», ни неизбежного ужаса «Собаки Баскервилей». Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа из решётчатых перекрытий, возвращались металлическим эхом.
Фестиваль открывала «Гроза» в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, какие были в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.
Пока Полина изображала Луч света в тёмном царстве, Катя злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля. Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все её мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.
Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Иногда прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, стёрлись ковёр и корпе, а вместо них пол раскинулся паркетной ёлочкой, как в доме Ирины Рудольфовны. Большая и плавная мать бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. То на ней был бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.
Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.
Катя как будто оказалась в прошлом: у неё в руке пульт, одно движение — и дятел замолк. Телевизор не упал.
Какое-то время она не понимала, где сон, а где явь. Увидела удивлённое лицо Канарейки, услышала оглушительный гром из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбёжкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома ещё никто не слышал. Казалось, даже актёры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля и, чтобы выжить, нельзя двигаться.
Одно прикосновение к бегунку — и всё становится на свои места. Зрители не сводят глаз с белого лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.
— Постой, — говорит Полина со сцены сначала тихо, словно гром ещё может вернуться и ударить по новой. — Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз.
Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных.
— Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!
— Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, — сказал партнёр по сцене и сделал шаг назад.
— Ничего, ничего! Поезжай с богом!
Катя запустила шум дождя.
Она поняла, что, кроме Полины, её никто не винил в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке не обвиняли её в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина — с ходу приговорила.
«А что, если это Маратик через неё пытается заговорить со мной? Что, если это он считает меня виноватой?» — подумала Катя.
3
Аманбеке гадала. Она сжала кулак, который из-за перстней с камнями казался тяжёлым и даже будто бы мужским. И мысленно задала гадальным косточкам вопрос, который не давал покоя последние несколько лет: «Когда у Тулина родится сын?» Встряхнула рукой, из кулака на изрезанную клеёнку вылетели косточки с подсохшими ошмётками абрикоса. Аманбеке шёпотом попросила Аллаха помочь ей и принялась складывать косточки в неравные кучки.
В комнату с визгом вбежали две смуглые девчонки. Та, что помельче, с ногами колесом, тут же плюхнулась на корпе к Аманбеке.
— Аже, а погадай мне? — попросила она.
— Аже, а погадай мне? — эхом повторила вторая, постарше. Волосы её, странного серого цвета, были зачёсаны в тугой хвост. Из-за этой ранней седины девчонка казалась взрослой, несмотря на детское пухлое лицо и диснеевских принцесс на выцветшем костюмчике.
— Никакая я вам не аже! — крикнула Аманбеке, склонилась над гадальными косточками, нахмурилась и вдруг резко стянула клеёнку с низкого столика. — Хватит с меня Улбосын!
Одна отлетевшая косточка попала мелкой девчонке в лоб, и та, раззявив рот, заревела. Вторая расхохоталась. Между крупными передними зубами у обеих темнела точно такая же щербинка, как у Тулина. Девчонок звали Рстушка и Жанока, они были из разных семей, но к Аманбеке прибегали вместе, как родные. Их матери в своё время сбежали от родителей, их видели в плохих уличных компаниях, а потом одна за другой они оказались в обществе Тулина.
Он по очереди притаскивал их в дом Аманбеке. Девицы ели баурсаки, которые пекла хозяйка дома, и бутерброды с сервелатом, который Тулин воровал на мясокомбинате, где работал забойщиком скота. Пили чай с молоком и сахаром. Однажды на одну из таких посиделок заскочил Серикбай и, принюхавшись, словно пёс, воткнулся носом в кисайку. Так Аманбеке узнала, что Тулин подливает девицам алкоголь. Она не хотела, чтобы сын водил их, всех как будто одинаково некрасивых, в её дом, но скандалить с Тулином не было сил. Потом она узнавала от соседей, что Тулин всё же кого-то обрюхатил и скоро Аманбеке станет бабушкой. Но что её удивляло — забеременев, девицы как будто приходили в разум и возвращались к родителям.
То и дело к Аманбеке заявлялись разозлённые отцы и требовали с Тулина денег. Тулин на это время благополучно сбегал из посёлка и возвращался, только когда родители девиц понимали: взять тут нечего. Несчастные рожали, и только по щели между передними зубами Аманбеке понимала, что перед ней очередная внучка. Не внук.
Аманбеке услышала шум на кухне и, хрустнув коленями, тяжело вздохнув, поднялась с пола. Девчонки переглянулись и, не сговариваясь, выбежали из комнаты. На кухне обнаружился Тулин. Он жрал. Опрокидывал бутылку с кумысом в рот, стирал белые усы рукавом и кусал колбасу.
— Ой, бай! Да отрежь ты себе ломоть и ешь нормально! — воскликнула Аманбеке, потирая повязанную пуховым платком поясницу. — Девчонкам вон тоже дай! Трутся здесь с утра под ногами, скоро меня съедят.
Тулин сделал ещё один большой укус и бросил початый батон девчонкам. Кривоногая поймала колбасу и просияла. Аманбеке посмотрела на сына и почуяла недоброе. Он стоял, подпирая стену, и как будто решался наконец что-то сказать. Он всегда выбирал это место около окна, от него на побелке отпечатался сальный коричневый след. Словно Тулина однажды прислонили, обвели углём и растушевали контур.
— Я женюсь, мам! — заявил Тулин и громко рыгнул, на забаву девчонкам.
«Ничего хорошего не будет, косточки никогда не врут», — подумала Аманбеке, но вслух ничего не сказала.
— Она не такая, как эти… — Тулин кивнул в сторону девчонок. — Как их матери. Она тебе понравится. Её зовут Айнагуль.
Аманбеке знала только одну Айнагуль, которая по возрасту годилась бы в жёны Тулину. Внучка её старой, еле живой подруги из соседнего посёлка. Та унаследовала от бабки белую кожу и красоту. Родители её были богаты, держали два магазина, и всё после них должно было достаться единственной дочери. Да и приданого, наверное, дадут немало. В пояснице у Аманбеке приятно потеплело от этих мыслей, но, вспомнив абрикосовые косточки, она снова нахмурилась.
— Ты знаешь её родных, — сказал Тулин с припасённой для особых случаев улыбкой.
Он наклонился и повернул голову левым ухом к матери, как будто настроившись на долгую беседу. В юности он лазал по крыше церквушки-вагончика и, свалившись однажды оттуда, порвал барабанную перепонку. Теперь он всегда нелепо водил головой, пытаясь поймать ускользающие от него звуки.
— Ты с ума сошёл? — возмутилась Аманбеке. — Она за тебя никогда не пойдёт.
— Пойдёт как миленькая, — зло ответил Тулин. — Кто её вообще будет спрашивать? Украду, и дело с концом.
— Балам, даже если украдёшь, она сбежит через неделю.
— Ты же не сбежала от отца! — воскликнул Тулин, и голос его стал мягче. — Мама, не сбежала ведь!
— Не сбежала! — как будто сжалилась Аманбеке. — Но я-то с детства знала, что он меня украдёт, а тут такая фифа, а ты такой…
— Какой — такой? — Тулин отскочил от стены и навис над матерью. Обдал её запахом сырого мяса, колбасы и чего-то мёртвого. Пятно за спиной казалось теперь его грозной тенью. — Что я тебе вечно не нравлюсь?
— Я не хочу, чтобы ты выглядел посмешищем! И я вместе с тобой! — отрезала Аманбеке и поджала губы, словно запечатала рот изнутри.
Тулин замотал головой, как бык, и выскочил из кухни.
Хозяйство приходило в упадок. Это расстраивало Аманбеке. Некогда хороший дом безнадёжно херился. Подгнивал забор. Покосилась сарайка с беременной коровой. Бурая боялась Тулина. Будто почуяв от него запах коровьей гибели, она начинала по-звериному выть, бодаться подпиленными рогами и лягаться. Аманбеке жалела корову и сама выгоняла её по утрам в стадо и встречала вечерами. Затягивался сорняками огород. Двор и даже ржавые мужнины «Жигули», добитые Тулином, который так и не научился водить, зарастали травой. Аманбеке пригрозила кулаком девчонкам, которые выбежали из-за кустов.