Пока их вешают на какие-то пыточные
Приспособления в день мытья
Единственный на неделе
Я приходила домой и плакала и напивалась
И всё чаще не приходила домой, потому что
Не получается больше «нормально жить»
В этом мире, раз в нём вообще
Бывает такое
Тем изумительнее превращение этой коробки
В музыкальную шкатулку
Когда приходят с гитарой
Тем упоительней миг, когда ослабевают
Бесконечный серый мороз, засовы и правила
И мы катим на улицу сделать глубокий вдох
Настоящего воздуха, и торжествует, бликуя
На колёсах коляски шатающееся после
Тёмной берлоги голодное тощее солнце
Господи, как мы счастливы
Как мы смеёмся и пляшем
Пусть даже краешком взгляда, кончиком пальца
Пусть не имеют выхода на поверхность
Метаморфические, горючие, драгоценные
породы радости и любви
Читала своим ребятам книжку про Белоснежку
Пока её не украли
Вы, — говорила, — мои семь любимых гномов
Кивали довольно
Однажды решили сходить кто может в церковь в подвале
(Спасайся кто может)
Долго спускались по лестницам: ноги
Не слушаются, не гнутся
А лифт только для колясок
Наконец добрались: гулкий холл, щербатый бетонный пол
Окна вровень с землёй, серебристый какой-то свет
Запаха экскрементов почти что нет
Сквозь прозрачный кирпичик виднеется на золотом
Чёрная ряса
Храм отделён от прочего стенкой из стеклоблоков
Хрустальный дворец подводный
Подземный и поднебесный
Только закрыт до срока
(Я не очень хорошо умею распоряжаться своим так
называемым нормальным мозгом: привела подопечных в храм в нерабочее время)
А они и рады
Опускают руки за вытянутый воротник
Зачерпывают свой маленький грязный крестик
Показывают
Понимают
Сияют глазами всеми
То был Великий Пост
И на закрытой двери висела бумажка с молитвой Ефрема Сирина
Давайте, — говорю, — прочитаем молитву Ефрема Сирина!
И прочла, а потом
Что-то ещё по памяти
Отче наш, песнопения
И мы взялись за руки и попытались
Водить хоровод, но, конечно, вышло не очень
Но как же мы ликовали
Как же с нас громко падали старые жалкие тапки
В клеточку и цветочек
Господи, мы посвятили тебе хоровод
Какого не знал ни один на свете обряд
Он до сих пор всё кружится белым голубем
По моей памяти
Вспышка света и смеха в пустом вестибюле темницы
«Господи, спасибо тебе, что я католик», — говорит
Рубен Давид Гонсалес Гальего
«Мы будем вместе всегда», — говорит любимый
«Боже, очисти мя грешнаго», — говорит
Преподобный Ефрем
«Колбасу любишь? У тя папа есть?», — говорит Коля
Данька с синдромом Дауна не говорит ничего —
Только улыбается,
Улыбается.
Второе место. Номинация ПрозаМихаил ТурбинВыше ноги от земли(Фрагмент романа)
1
В сиянье, в радостном покое,
У трона вечного творца,
С улыбкой он глядит в изгнание земное,
Благословляет мать и молит за отца.
В палате погасили верхний свет и зажгли три мрачных рефлектора. Руднев подвинул стул к дальней койке, но долго не садился. Он пристально смотрел на монитор, в котором распускались пестрые нити.
— Илья Сергеич, вы тут будете? — послышалось сзади.
Руднев обернулся. За дежурным столиком под горящим колпаком лампы работала сестра.
— Я выбегу ненадолго, можно?
Он кивнул, и медсестра вышла в коридор. Сквозь стеклянную стену Илья видел её довольный профиль, следил, как она распустила волосы и, закусив шпильки, снова собрала их в ком. Оставшись один, Руднев тяжело опустился на стул, ссутулился до острых позвонков и принялся гладить руку ребёнка, неподвижно лежащего под простынёй. Это был мальчик четырёх лет с крохотным несчастным лицом.
Под стиснутыми веками Руднев видел истекший день и последнюю свою операцию.
Вот он включает наркозный аппарат, проверяет подачу кислорода. Маша раскладывает на столике катетер, переходники, ларингоскоп.
— Всё собрала? — спрашивает Илья медсестру.
— Какую трубку готовить?
— И откуда мне знать? Ты видела пациента? И я нет.
Маша, юная и звонкая, с розовыми от волнения щеками, ждёт ещё и ещё глубокого голоса врача. «Она молодец, — думает Илья. — Вечно молодец. За что гоняю?»
— Возьми пятый размер и четыре с половиной, — холодно говорит и уходит.
Вот он летит по коридору к шумному свету приёмного отделения. Его встречают санитар и травматолог. И Заза — хирург. Лысый, страшно бровастый. Илья подходит к нему и протягивает руку.
Слышна сирена. Звуки всё ближе. Раздаётся резкий хлопок отскочивших от каталки дверей. В приёмное вваливается бригада скорой.
На носилках — ребёнок. Он без сознания. Липкий пот на лбу, губы густо-синие. Руднев сжимает вялое запястье мальчика и чувствует, как от холода детского тела, от тишины его пульса внутри него самого разгоняется сердечный бой и в голове, такой вдруг чистой, строятся мысли.
Ребёнок хрипит, вдох его частый.
— Почему не интубировали? — спрашивает Илья, роняя голову мальчика набок.
— Так некому было! — отвечает фельдшер, щуплый, лёгкий парень с редкою бородкой. Кажется, не он гонит каталку, а каталка несёт его за собой. Фельдшер торопится, теряет слова.
— Травма… живота. Кровит внутри. Давление…
— Давайте сразу на стол! Какая операционная готова? — спрашивает Заза.
— Везём в третью, — отвечает Руднев.
— Как угораздило?
— Сбили. На московской трассе.
— Что он там делал? — Заза глядит на фельдшера из-под недобро сошедшихся бровей.
Бородка у парня дёргается.
— А мне откуда знать?
Колёса скользят с металлическим шелестом.
— Как зовут? — спрашивает Илья после всеобщего молчания.
— Чего докапываетесь? Мы привезли — вы разбирайтесь.
Заза теснит Руднева плечом:
— Илюх, на твоего похож, да?
Каталка заезжает в лифт. Заза поворачивается к фельдшеру и говорит через смыкающиеся двери:
— У него такой же был. Один в один.
Лифт тянет каталку на второй этаж.
Илья в маске. Пациент переложен на операционный стол. Звуки аппаратные: туи-туи. Маша цепляет датчики ЭКГ и сатурации, трещит упаковкой интубационной трубки.
Илья наклоняется с ларингоскопом над запрокинутым детским лицом. Волосы золотые — пух. Глазки под веками, знает Илья точно, — сизые.
— Широко.
Маша даёт меньшую трубку. Слитый с анестетиком кислород заполняет лёгкие.
Сестра лаборатории ждёт, когда Руднев поставит центральный катетер. Илья с иглою висит над ключицей ребёнка. Сестра семенит к нему, забирает шприц с кровью.
Входят хирурги — несут перед собой руки. Заза и с ним второй, толстяк с физиономией, стянутой маской, и воспалённым увесистым лбом.
— Можете, — говорит Илья неподвижным голосом и фиксирует интубационную трубку.
Особенно тихо. Туи-туи. Заза делает долгий разрез. Из брюшины через сечение потоком прорывается скопившаяся кровь. Кожа, белая, как просветы среди ветвей, тонет под бурым и красным. Кровь стекает по простыням, льётся на пол. Кисло пахнет рваною кишкой. Маша кидается помогать. Звенит лотками санитарка. Лотки полны скользких сгустков. Заза держит руку внутри пациента. Он нашел источник кровотечения, он тащит селезёнку.
— Четвёртая отрицательная, — объявляет сестра, щёлкая дверью. — Четвёртая отрицательная!
— Что по банку?
Не было, помнит Руднев.
— Нету у нас! — говорит сестра.
— Запрашивай со станции. Реинфузия невозможна. Шестьсот миллилитров, — прочным тоном говорит Илья.
Его стерильный взгляд сторожит приборы. Строчит нить пульса. Давление такое, что кардиотоники не выручают. Мальчик ухудшается.
Руднев смотрит на время. В голове его вертится очевидное: ни в трепете лезвий, ни в препаратах, бегущих по венам, без четвёртой отрицательной спасения нет.
Заза работает в ровном темпе: грубо оттаскивает, фиксирует, берёт новый скальпель. Маска ходит от дыхания, очки сползают с крутой переносицы. Второй хирург пыхтит рядом. От напряжения он уже пунцовый, как говяжий ломоть на углях.
Привезли кровь. В ярком свете она кажется тёмным маслом. Илья начинает переливание, кровь заполняет гибкие трубки.
— А ты лещей на что брал? — спрашивает Заза.
— Главное — не на что, а где! — отвечает второй хирург.
— Этого ты мне точно не скажешь.
Маша улыбается под маской. Она знает: когда хирурги шутят — дело идёт гладко.
— Бедный, бедный! Где мать была? — будто получив разрешение, стрекочет санитарка.
А Руднев, он молча глядит на ребёнка. Следует за ним по пятам. И всё дальше влечёт Илью в тёплый сон. Нет гадкого запаха анестетика, нет многоглазой операционной лампы, вместо неё — низкое солнце. И мальчик с удочкой на плече весело идёт под тем солнцем. Вдалеке, над полем растекается озеро. Вода слепит, и малыш морщится. Он оборачивается. В пушистом контуре горящих волос Руднев видит радостный детский лик. «Туи-туи, папа. Туи-туи!» — говорит мальчик.
— Илья Сергеич!
Руднев открыл глаза. Он сидел в палате интенсивной терапии, сжимая крохотную руку пациента. Рядом с ним стояла Маша.