Прожевав, он рассказал, что вчера опять приходил полицейский. Он спрашивал про мальчика, про травмы, что-то записал. Всё заняло минут пятнадцать.
— Такой круглый?
— Ага, круглый. Морда вот-вот треснет.
Максимов раздул щёки, хоть и без того был похож на капитана Бырдина.
— Он что-нибудь ещё сказал?
— Сказал звонить, если вдруг крякнет.
Руднев поморщился:
— Если крякнет?
— Ну да, пацан… Им с той бабой что-то делать надо, которая его сбила. А если парниша помрёт? Это уж другое дело, другая статья. Бабе — тюрьма, им — геморрой. Вот и держат её пока при себе. — Максимов проглотил последний кусок бутерброда и, отряхивая пальцы, вылупился на Руднева весёлым туповатым взглядом. — Я им рассказал, что всё ок. Вроде успокоились.
— Как хоть зовут мальчика, они выяснили?
Максимов дёрнул плечами:
— Я не спрашивал.
— Надо было спросить, конечно, — вклинилась в разговор Маша.
— Чего пристали? Вон телефон ихний на холодильнике. Звоните и болтайте с ними хоть весь день.
— Интересно, почему родителей не нашли?
— Чего их искать? Алкаши какие-нибудь.
Максимов, которому лень было думать и понимать чужие беспокойства, прихлёбывал чай. Работа в реанимации была для него рутиной. Негативные эмоции могло вызвать бодание со страховщиками или составление графиков отпусков — но только не пациенты.
— Почему вы так решили?
— А ты видела его? — прикрикнул Максимов на Машу. — Он весь битый. Всюду следы от ремня. Кто его порол?.. Вот парниша и утёк ночью, пока мамка с папкой не проснулись. Не переживай, не твоё это дело, Маруся. И ты, Руднев, не раскисай. А то чего-то прикипел к этому бандиту мелкому, — сказал он и засмеялся. — Он тебе кто?
— Что по дежурству? — спросил Руднев, поняв, что больше ничего не добьётся.
— Какой род — такой приплод, — не затыкался Максимов. — Менты с ним разберутся.
День пролетел в диком темпе. Давно не случалось таких дней. В приёмном — невероятная толчея. Пациенты сыпались в реанимацию, будто за дверями шла война: девочка, тяжелая политравма, падение с четвёртого этажа, нестабильные переломы, ушибы, разрывы внутренних органов, спасибо, череп цел, грудничок, шесть месяцев, стеноз пищевода, остановка дыхания, потом младенец, пневмоторакс, дренаж, ИВЛ.
Когда немного стихло, Руднев навестил безымянного мальчика. Тот спал и дёргался во сне. Седативные сны часто кошмарны. Теперь, когда лицо мальчика было свободно от кислородной маски, Илья мог разглядеть его подробней. Он смотрел остановившимися глазами на незнакомого ему ребёнка и будто бы вновь видел сына. Вот мальчик пробудится, откроет глаза, расклеит сухие губы, и тогда Руднев скажет ему «прости», много-много раз скажет.
— Позовите, как проснётся, — попросил он дежурную сестру.
— Будем переводить?
— Переводить рано. И ширмой прикройте его, чтоб не боялся.
— Илья Сергеич, он, когда очнулся, всё звал кого-то и плакал.
— Кого?
— Не знаю. Мы пропофол ему дали… Панику убрали.
— А не спросили его, как звать?
— Да ну!.. — отвернулась сестра. — Он же, говорю, невменяемый пока.
После были две плановые, но смещённые во времени операции. Маша ассистировала молча. Она точно выполняла указания, не переспрашивала, но имела какой-то робкий, даже плаксивый вид. Может быть, Руднев путал робость с обидой? Но, как ему казалось, он никогда Машу не обижал. Да, бывало, прикрикивал, чтоб дело шло быстрее, но то была понятная грубость. Он разучился разгадывать человеческие повадки, ему всё чаще хотелось махнуть рукой: какая разница, обида это или робость, манипуляция или честное чувство?
Удаления паховой грыжи и аппендицита шли одно за другим, и каждая операция заняла не больше получаса. Заза шутил, как Илья вчера заблудился в чистом поле и звал на помощь. Он изобразил испуганный, якобы последний в жизни крик, и вышло так смешно, что все в операционной затряслись от гогота. А пока смех надувал маски, Заза перевязал и отсёк червеобразный отросток. Никто, кроме Ильи, не заметил, как лица сестёр и врачей, окаменевшие этим тяжёлым утром, смягчились и потеплели. Девочке, упавшей с высоты и наречённой помирашкой, предстояла длительная реанимация и, если повезёт — если вытянет — целый ряд операций. Её тяжелое спасение, казалось, было вчера, и о нём все забыли. А сейчас Заза со словами «ой, блин, чего за херню я отрезал?» вытаскивал отёкший, гноящийся аппендикс, и всем стало легче от этой маленькой победы.
— Над живыми не плачем, а только улыбаемся! — приказал Руднев, войдя в палату интенсивной терапии.
Мать девочки утёрла белые щёки. Закивала.
— Говорите с ней.
— Я говорю-говорю! — стала защищаться она. — Ей уже лучше? Она слышит?
— Ей тяжело, но она борется, — ответил Руднев.
— Но у неё даже синяков нет!
— Нас больше волнует её сердце. Оно сильно пострадало при падении. А сейчас на него легла большая нагрузка, потому что другие органы тоже получили травмы. — Илья проверил показатели. — У неё есть папа? — спросил он, не припоминая, что видел его в реанимации.
— Ему пришлось отъехать.
— Скажите папе, чтобы он тоже был рядом.
— Да-да. Знаете, он боится.
— Чего?
— Быть здесь. Ему очень страшно.
— Понимаю, — сказал Руднев, изображая улыбку. — Мужчины — самые трусливые создания на Земле.
— Понимаете? У вас есть дети?
— Ф-ф-ф, — выдохнул он. — Нет, детей нет. Но, пожалуйста, убедите отца, что он должен быть тут. Это поможет его дочке.
«И ему самому», — добавил он в мыслях.
Он обернулся к третьей койке.
— Почему не отгородили? Я же просил!
На Руднева смотрели испуганные глаза. Он подошёл к мальчику, и, пока катили ширму, Илья стоял над ним.
— Ну ты как, боец?
Мальчик молчал.
— Здесь сильно болит?
Руднев легко коснулся груди больного, в которой терлись друг о друга переломанные ребра. Почувствовав прикосновение, грудь мальчика заходила от частых, почти лихорадочных вздохов. Руднев отнял ладонь. Он увидел, как мальчик жмурится изо всех сил, прогоняя от себя незнакомца и пришедшую с ним боль.
— Да что же ты? Не бойся.
Илья ушёл, так и не дождавшись, когда мальчик посмотрит на него.
Утренний двор. Пустынный. Только молодая лохматая собака шуршала в листве. Завидев человека, пёс отряхнулся и с настроением бросился к нему. Он подпрыгнул, ткнул носом руку. Но молчаливый человек не хотел играть, и у него не было для него угощения. Он даже не шевелился, просто стоял, как неживой, и глаза его были закрыты. Тогда пёс окликнул человека лаем, и тот что-то ответил. Голос его был короткий и хриплый, как рык, а глаза сделались злые. Пёс склонил голову и лёг рядом.
Небо посветлело. Со стороны главных ворот доносились голоса. На посту охраны кто-то громко кашлял от курева, над головой кашляли вороны.
— Прочь! — снова сказал Руднев.
А пёс смотрел на него добрыми, блестящими, как лужи, глазами и словно был рад новому дню. Он, балбес, не знал, как давно тянется это утро. Он, дурак, — счастливый. Руднев опустился и положил руку на мокрую, острую собачью спину. Смена Ильи была окончена, но не окончена работа.
Лестницу украшали детские рисунки: шестикрылая бабочка, медведь, собирающий мухоморы, домик у реки, а в реке, конечно, — пиратский корабль.
Отшагнув от перил, дорогу Рудневу преградила женщина.
— Вы из реанимации?
Немигающие глаза требовали мгновенного ответа.
— Туда нельзя.
— А когда мне прийти?
— У нас там труп, пока нельзя.
Лицо её странно задёргалось. Было похоже, что женщина хочет чихнуть и не может. Он постояла, прикрыв ладонью рот, и тихо завыла.
— Это он умер?
— Кто — он?
— Мальчик! Мальчик! — Её крик покатился по лестнице с грубым керамическим дребезгом. — Мне сказали, он здесь!
— Как его зовут? — спросил Руднев, догадавшись, что она не знает имени.
Женщина заревела. Она плакала нервно, не контролируя брызжущие слёзы. Только успевала утирать их и опять заходилась в новом приступе. Илье нужен был ответ или хотя бы подтверждение, что он верно понял, о ком идёт речь.
— Я не… не знаю! — выдавила она.
— Мальчик лет четырёх? Светленький?
— А-а-а!
— Кто вы ему?
— Это я, это я его!
Теперь Руднев точно знал, кто перед ним.
— Вы его сбили?
Женщина не могла уже выговорить ни одного слова и только кивала. Тогда Руднев продолжил быстрым холодным тоном:
— Тот мальчик… Он в порядке. Был разрыв селезёнки, повреждён кишечник, сломаны два ребра. Он потерял много крови, но сейчас всё хорошо. Селезёнку удалили, кишку сшили… Жи-вой! — Наконец он подобрал нужное слово.
Оно подействовало.
— А теперь идите домой. Мне нужно работать.
— Нет, я буду здесь.
— Как вас зовут?
— Дарья.
— Послушайте, Дарья, в самом деле, вам лучше поехать домой и выспаться.
— Куда же? — спросила она. — Надо гостиницу. Какая гостиница тут ближе? Мне нельзя уезжать. Только отпустили.
— Не переживайте. Ребёнок будет жить.
— Счастье! Две ночи держали. Я говорю им, что никуда не денусь. Взяли подписку. Я же из Москвы. Как я устала! — затараторила она. — Как я устала…
И внезапно она начала оправдываться перед Ильёй: стала убеждать, что не виновата, что она ехала ровно, не спеша, а мальчик возник из темноты, что там кругом лес и неоткуда взяться пешеходам.
— Оставьте мне свой телефон и идите отдыхать. Извините, но у нас там…
— Ох, конечно-конечно! — вспомнила Дарья и зажмурила маленькие глаза.
4
Когда Руднев приехал домой, у него начался длинный, тёмный и туманный, как бессонница, день. Он, будто прибывший с войны в короткий отпуск, разглядывал свою комнату и удивлялся её спокойствию. В голове слышался родительский плач, но вокруг уже было тихо, и в этой тишине скрывалась большая ложь.
Руднев стянул пальто и завалился в одежде на диван. Война стала необходима ему. Илья был уверен, что стоит прекратить бой или хотя бы подумать об этом, в тот же миг кончится он сам. Что жизнь или имитация жизни невозможна теперь без искупления, и только в работе, в спасении человека от смерти можно его найти. Перед сном мысли становились тягостней