— Вон там, ты видишь? Вон купол Сакре-Кёр, там мы живём, — сказал он липким голосом.
— Отсюда его видно даже лучше, чем с нашей мансарды.
Илья вытянул объектив и снял призрачный холм Монмартра, сменил фокус, прицелился снова. И опять храм вышел размыто, как тающий над морем мираж.
— Долго ты? — спросила Саша, дёргая ремень фотоаппарата, отводя взгляд и всем своим видом показывая, что ей тут скучно и пора идти выше.
И они поднялись выше, и платформа следующего этажа показалась Илье ещё мягче. Он всматривался в просветы конструкций и крепче сжимал ладонь жены. В очереди к лифту он признался, что хочет остаться.
— Неужели мы зря купили билеты на самый верх?!
— Иди одна. Я подожду тебя здесь.
— Брось! Это не страшно.
— Я не боюсь. Давай скажу тебе это ещё раз. Не боюсь. Сходи одна, сделай пару фото, — он снял с шеи и отдал ей фотоаппарат. Саша, поцеловав воздух перед остолбеневшим мужем, исчезла в очереди на подъём.
Илья вернулся к лестнице, подальше от решётки, и стал дожидаться. Он присел на холодную балку, покрытую множеством клёпок, и закрыл глаза. Слышно было, как скребут и лязгают по металлу подошвы и чужие голоса шаркают мимо, повисают рядом вдохновлённые вздохи и цоканье и летит чей-то визгливый подгоняющий крик, он слышал щелчки затворов, хруст лифтовых канатов и прочие-прочие звуки, напоминающие ему кишение раков в чугунном котелке. Подул прохладный ветер, и Илья его тоже услышал. Ему показалось, что башня качнулась и не может вернуться в вертикаль. И только Илья собирался упасть на колено, как перед веками вспыхнул свет. Он открыл глаза и, очнувшись от вспышки, увидел перед собой объектив камеры и Сашину улыбку за ним.
— Какой ты бледный, — сказала она, рассматривая снимок.
Саша показала фото, на котором он увидел своё смятение и страх.
— Гадость, а не рожа. Удали.
— Давай попросим кого-нибудь нас сфотографировать? Excusez… Excusez-moi! — Саша вручила фотоаппарат молодому и загорелому мужчине в шортах, который, конечно, был американец и не понимал её любезной болтовни. — Ну, обними меня? Encore une fois s’il vous plaît![1] Ты что такой грустный? Давай поцелуемся?.. Une fois! Merci beaucoup![2]
Она вернула камеру и промотала снимки.
— Ничего не видно! Где мы стоим? Как будто в гараже…
— Главное, мы знаем, что это наша фотография на Эйфелевой башне.
Саша кивнула.
— Ты не замёрзла тут? Я думаю, пойдёт дождь. Нам надо удирать.
На мосту Йена они шли спинами вперёд и любовались, как мерцает стрела Эйфелевой башни. Дождь начался, как только они перешли на другой берег и спустились к набережной. Вода хлынула с шумом, по-военному грозно. Музыка на паромах стихла, уличные торгаши свернули товар, толпа потянулась к метро. Кроме них, смотрящих в шипящее масло реки, на набережной оставался ещё один старик, бездомный или сумасшедший, под тяжестью дождя его дряхлая фигура вросла в тротуар. Старик промакивал газетой шею и лоб, бумага таяла и липла к коже.
— Какая пошлость! — засмеялась она. — Вино, башня… теперь этот ливень. Будто в слащавом кино. Какая пошлость… Мы обязательно должны поцеловаться!
— Тогда только так!
Он проник рукой под её волосы, страстно притянул к себе и поцеловал так же нарочито страстно.
— Ну? — спросил он.
— Хочу ещё.
Илья поцеловал ещё и увидел, как она ослабла в его нелепых объятиях и снова тянется к губам. И вмиг он сам поверил в свой поцелуй, они прижались друг другу крепче, так что промокшая одежда тут же согрелась и приятно жгла от груди до живота.
— Вот так-то, — прошептала она, не открывая глаз.
Он заболел первым. Попросил её купить в аптеке лекарство от горла. Было раннее утро, привычно гадкое. Саша отказалась выбираться из дому, пока не наметится солнце. Написала ему на бумаге какую-то фразу на французском. В аптеке он отдал записку, его что-то спросили, он что-то пожал плечами. Фармацевт покачал головой. Илья убрал записку в карман.
— Горж, горж[3], — сказал он, потирая кадык. — Гексэтидин. Или прополоскать что-нибудь дайте.
Продавец что-то пролепетал и развёл руки.
— Жо сви медсэн! — прохрипел Илья, полагая, что дело в рецепте. — Горж, горж.
Ему выдали пакет с лекарством, за который он заплатил пять евро. На пороге аптеки Илья раскрыл пакет, пошелестел блистером с гомеопатическими таблетками и выкинул купленное в урну. Он решил идти в магазин, взять для полоскания соды и соли.
На пороге магазина его тихо окликнул чернокожий подросток, одетый в нечто безразмерное, точно посаженный в стог мокрых тряпок. Над тряпками вертелась лёгкая голова с огромными ушами. Илья припомнил, эти уши он уже видел раньше. Но где? Такие уши… Он не мог их забыть. Илья кивнул подростку, и вместе они прошли через двор и тесный сквер, потом вывернули в захламлённый коридор улицы и зашли в комиссионную лавку. В лавке дежурил продавец, который и головы не повернул на вошедших. Прикрыв входную дверь, подросток исчез в подсобке за шторкой стеклянных бусин и явился обратно, когда перезвон уже стал затихать. Его лицо за короткий миг отсутствия сделалось тревожным, глаза не моргали. Он подошёл вплотную к Илье и сунул ему в ладонь пакетик.
— Сколько? — спросил Илья в огромное ухо.
— Vingt euros![4]
Илья отдал деньги и ухмыльнулся.
— Странный город… Спрей для горла не продали, а траву — пожалуйста.
Парень, не понимая языка, выпрямился, оскалился, задышал, надувая себя, как шар. Илья больше не мог смотреть на него без смеха, а тот только крепче злился. Испуганный взгляд его окоченел. Он начал выталкивать Илью на улицу и размахивать перед собой руками.
— Уймись ты! Мне нужно купить зонт. Зонтик, блядь. Параплюи! — сказал Илья. Он положил на прилавок пять евро и снял с вешалки зонт. Продавец едва заметно дёрнул носом.
— Как тебя зовут? Comment t’appelles-tu? — спросил Илья, так и не сдвинувшись с места.
В ответ ему прилетел рой жужжащих слов, среди которых он услышал лишь одно, напоминающее имя.
— Юго?
— Юго!
— Слушай, Юго, — сказал Илья. — А ведь я тебя узнал! У меня есть к тебе дело.
Он отсчитал ещё тридцать евро и протянул их новому знакомому.
— Что это? — спросила Саша, разбуженная дымом.
— Ингаляции от горла.
— Где ты достал?
— В аптеке. Ты же сама написала рецепт.
— Помогает?
Она раскрыла балконную дверь, из-за которой слышался один и тот же бесконечный стук.
— Ты знаешь, медицина в Европе шагнула далеко вперёд. — Илья выпустил сладкий дым и передал закрутку Саше.
— Только в качестве предупреждения эпидемии, — сказал она и затянулась. — Сегодня мы идём в Лувр.
— Исключено. У меня ужасный насморк. Боюсь, если я чихну — то испорчу какой-нибудь шедевр.
Она прожевала дым и пустила его вниз с балкона.
— Он всё играет. Каждое утро стучит! Наверное, он играл и в тот день, когда мы заехали, просто мы заехали после обеда.
— Странно, что его ещё не прикончили.
— Может быть, он тут вместо будильника. Мне его даже жалко.
— Почему? Я наблюдал за ним, — сказал Илья. В стрекоте дождя он невольно считал влажные удары мяча и бряцанье баскетбольной корзины. — Он хорошо тренируется. И всегда попадает в кольцо.
— Не знаю, просто жалко. Он весь мокрый. Хотя я иногда путаюсь в своих чувствах. Может, я жалею себя? А к нему у меня только зависть. Он такой упорный и, как ты заметил, всегда попадает в цель. Я не способна на такое.
— Закинуть мяч в корзину не так уж сложно.
— Прекрати. Я говорю о своей никчемности. У меня нет ни цели, ни воли.
— Просто хватит себя жалеть! Этот парень хорошо бросает мяч, но он не звезда НБА. Он торчит здесь, потому что ему больше нечем заняться. И уж точно этот мелкий баскетболист ничем не лучше тебя.
Она обернулась и подозвала его мутными от слёз глазами.
— Сделай бросок, и ты обязательно попадёшь, — сказал Илья, обнимая её плечи.
Саша сняла с себя его объятия и прошлась по комнате. Она подошла к зеркалу и в какой-то растерянной задумчивости взглянула в отражение.
— Если ты не хочешь в Лувр, мы поедем на кладбище.
— Сразу на кладбище? Впредь обещаю сразу с тобой соглашаться.
Им пришлось брать такси, чтобы добраться до Пер-Лашез, а потом стоять под крышей цветочного киоска у ворот кладбища, чтобы не вымокнуть до костей. Саша купила жёлтые ирисы, и он гадал, на какую могилу она собралась их положить.
Когда дождь стих, они прошли в ворота и направились к центру кладбища. Он увидел, что по правую руку, на площади колумбария толпятся люди. Они обменивались рукопожатиями и быстрыми поцелуями, их лица были строги и вместе с тем улыбались твёрдо и приветливо. Публика прибывала. В тени аркады колыхались лепестки дамских шляпок и поблёскивали плечи чёрных пиджаков. У стен крематория, огромного желтоголового здания, похожего на мечеть с печной трубой вместо минарета, выстроилась очередь венков.
— Хоронят какую-то шишку, — сказал Илья, рассматривая процессию.
— Потому что много народу?
— Потому что никто не плачет. Это больше похоже не на похороны, а на светский приём. Не хватает только шампанского.
— А я б хотела, чтобы меня похоронили именно так. На Пер-Лашез, без соплей и с шампанским.
— Тогда не умирай, пока я не раздам долги за наш отпуск.
— И всё же мне кажется, что это красивое прощание.
— В смерти не может быть ничего красивого, если с головой у тебя всё нормально.
— Как ты меня достал.
— Мне просто странно. Я впервые вижу, чтоб на похоронах все улыбались.
— Тогда пойдём я покажу тебе могилу, которую все целуют.
— И кто там лежит?
— Поэт.
— Мог бы догадаться. Для него ты купила цветы?