— Чего-то жрать хочу, — сказал он, протаскивая трубку внутри вспухшей лиловой петли. — Машка, а пойдём сегодня в ресторан? Ну это если Илюха Сергеич не против.
Ломание Зазы, его известные приёмчики никогда не раздражали Руднева, но сейчас ему вдруг стало противно. Он устыдился, будто бы сам произнёс всю эту пошлятину. Маша держалась отчуждённо, показывая своим видом, что обязательно передаст слова Зазы какой-то другой Маше.
— А почему он должен быть против? — спросил о себе Руднев. — У Маши сегодня дежурства нет.
Наступило неприятное молчание. Маша вновь ушла из виду. Руднев поморщился от острого смущения за свои слова. Он не говорил ничего похабного, как говорил до того Заза, но стыд не покидал, и причина его была куда более веская: вместо того чтобы вступиться за Машу, Илья стал оправдываться сам.
— Тогда скорей соглашайся! А, Машка? Идём?
— А пойдёмте! — сказала Маша. — Только куда я скажу!
— Вот и славненько, — протянул Заза и, спрятав кишки, начал шить раздавшуюся рану.
Дыру в окне залепили плёнкой. Менять иссохшие рамы на пластиковые запрещал закон о защите объектов культурного наследия. Палаты тысячелетнего монастыря, в которых располагалось детское отделение, разваливались на глазах. Реставрировать их никто не думал, все жили слухами о строительстве новой, современной больницы. Остеклением исторических зданий в городе занималась пара порядочных фирм, но их услуги стоили денег, а деньги у больницы исчезали ещё до своего появления. Поэтому о замене окон речи не шло, требовалось только вставить одно стекло. Заведующий отделением обещал это сделать в понедельник — в какой, правда, не уточнил. Ждали второй по счёту. Кто-то приволок обогреватель. Наверно, Максимов. В ординаторской он проводил времени больше других.
Маша сидела на диване, положив на обогреватель ладони. Когда вошёл Руднев, она упрямо держала на них свой взгляд.
— Маша, у тебя дел нет?
— Три минуты на кофе. — Маша поднялась, включила чайник.
— Пора переводить того мальчика в палату.
— Костю? Давно пора. Не знаю, чего ему у нас делать.
— Костя? Он сам так сказал? — переспросил Руднев.
— Да, сам.
— А что ещё?
— Ещё сказал, что не хочет иметь дела со слепыми бездушными сухарями.
Руднев цокнул языком. Как не вовремя она научилась так грубо шутить!
— Поговори с ним. Спроси, что он помнит.
— А вы чего?
— Он меня боится.
— Вас все боятся, Илья Сергеич.
— Это почему?
— Потому что вы злой. Рычите на всех. Ничего и никого не хотите замечать. Только этот мальчик вам и нужен.
— Маш, — Руднев почесал виски. — Ну, поговори? Вон, на… — Он протянул Маше модельку скорой помощи. — Дай ему. Пусть играет. Дай ему и спроси, пожалуйста, как звали его папу.
Илья вложил игрушку в холодную Машину руку. Маша сжала её и то ли с досадой, то ли с печалью взглянула на Илью.
— А может, вы сами его боитесь?
— Не мели чепухи. Всё. Шуруй давай!
— Сами шуруйте.
Он не заметил, как быстро она стала сильнее и строже. Не понимал, в какой миг перестала видеть в нём учителя. Уже в дверях Маша спросила:
— Илья Сергеич, скажите честно, вас нисколько не волнует, что я иду сегодня с Зазой в ресторан?
Глаза её глядели теперь без печали и обиды. Они зорко следили за реакцией Руднева. Щёлкнул вскипевший чайник.
— Ты хотела кофе, — сказал Руднев.
Маша исчезла. Он поглядел, как в чайнике успокаивается вода, потрогал зачем-то его горячий бок. Потом сорвал с холодильника стикер, на котором был записан телефон полицейского. В первый раз Илья перепутал цифры и попал на ворчливую тётку. Во второй раз ему удалось дозвониться, и в трубке забасил уже знакомый круглый голос капитана Бырдина.
— Доктор Руднев из детской областной.
— Кто?
— Врач из реанимации. По поводу мальчика, которого сбила машина.
— А! Ну?
— Сегодня переводим его в палату. Можете приехать и…
— Сегодня никак не могу.
— В общем, приезжайте, когда сможете. У меня есть для вас информация. Родни у него, скорее всего, не осталось. Но, похоже, я нашёл людей, которые могли бы его знать.
— У них есть какие-нибудь претензии?
— Какие претензии?
— У людей этих.
— Не знаю. Понимаете, у него, скорее всего, было две сестры.
— Они иск будут писать?
— Я вам пытаюсь объяснить!
— Ладно, понял. Не о… р… и…
— Алло?
— Пр…
— Алло, пропадаете!
— Приеду — разберёмся! Слышно, на?
— Кстати, его зовут Костя.
— Кого?
Осёл. Осёл.
Осёл.
Из реанимации Костю перевели в хирургию. Освободившееся место заняла двухлетняя девочка, которую едва не убил пьяный отчим. Он шесть раз ударил ребёнка вилкой, а сам лёг спать. Девочку привез молодой полицейский. Она была завёрнута в одеяло, покрытое бурыми пятнами. Пока шла операция, полицейский сидел в приёмном отделении, и одеяло лежало у него на коленях.
На новом месте Костя пугливо озирался на белые углы, облизывал сухие губы и ни с кем не говорил. Ни с кем, кроме Маши.
— Ну как он? — спросил Руднев, встретив её в коридоре.
— Мычит.
— Что мычит?
— Папа умер. Ася умерла.
— Папу Пашей звали?
— Не знаю.
— Я же просил… А кто такая Ася? Его сестра?
— Да.
— А вторая?
— Кто вторая? Илья Сергеич, отстаньте уже. Что услышала — то и говорю. Мне пора домой.
— Сестра вторая. У него было две сестры.
— Почему? Почему я должна этим заниматься? Нате, возьмите! — Маша вернула Рудневу модельку скорой. — Не нужна она ему.
Илья взял тёплую игрушку.
— Почему не нужна? — растерялся Руднев. Маша прошла точно сквозь него.
— Постой! — бросил он вдогонку.
— Что ещё?
— Спасибо тебе. Может, завтра увидимся где-нибудь не в больнице?
Заведующий ОРИТа имел личный кабинет. Это была узкая комната без окон и воздуха, служившая раньше аппаратной. Теперь в ней теснились советский шкаф, рыжий стол, тумба со страдающим фикусом, два непрочных стула и сам заведующий — Матвей Адамович Шамес.
— Ас-саляму алейкум, Матвей Адамович! — Руднев вошёл без стука, сел напротив. — Вызывали?
Матвей Адамович поднял густую чёрную бороду, вдохнул с запасом и свёл перед собою в клин тонкие руки.
— И тебе здравствуйте, Илюша. Вызывал. О теме разговора ты, наверное, догадываешься?
Руднев покатал глаза.
— Если нужно скинуться на новое окно — я готов.
— Окно? Ах, да-да… Но речь не об окне. На тебя жалоба поступила. Можешь что-нибудь сказать?
— Чувствую сильнейшее угрызение совести. Можно идти?
— Ну, подожди. Почитай хоть. — заведующий протянул бумагу.
— Вот вам телеграмма от гиппопотама, — Руднев взглянул поверх листа. — О-о-о, нет! Там так много написано. Можно краткое содержание?
Бумага задрожала на весу.
— Пишут, что ты нагрубил и не пустил в реанимацию. И ещё… — Матвей Адамович надел очки. — Отказал представителю правоохранительного органа в…
— Какого органа?
— Правоохранительного! Отказал в сотрудничестве, чем вызвал задержание следствия по делу о наезде на гражданское лицо.
— На лицо?
— Ты согласен?
— С чем? Никакого задержания я не вызвал.
— Илья, дорогой, вот претензия, — заведующий сделал это слово таким мягким, что из него высыпались все согласные. — Спустилась от главврача! Я обязан на неё отреагировать. Давай вместе разберём ситуацию. Ты нагрубил полицейскому? Расскажи-ка всё детальненько?
— Всё, расходимся, Матвей Адамович.
— Нет, не расходимся! Выкладывай, что случилось?
— Ничего не случилось. К нам поступил пациент после ДТП. Наутро явился этот Бырдин. Стал командовать. Я ему не грубил, просто ушёл. Слава добрым докторам!
— Это не тот, что в приёмном сидит?
— О господи! Он ещё там? Нет, это другой правоохранительный орган. Привёз сегодня ребёнка с колотыми.
Заведующий поднялся, держа перед собою бумагу.
— А с этим мне что делать?
— Не волнуйтесь. Я разговаривал сегодня с Бырдиным и вызвался помочь. Он был добр и туп. Думаю, следствие ждёт недержание. А про жалобу никто не вспомнит.
Лист дрогнул и исчез под стопкой документов на краю стола.
— Иди.
— Матвей Адамыч, в ординаторской… Распорядитесь всё же поменять стекло?
— Иди!
Руднев спустился в приёмное. Молодой полицейский сидел на прежнем месте. На соседнем стуле лежало одеяльце, сложенное ровным квадратом. Полицейский увидел, что врач идёт к нему, поднялся, протянул руку, забыв, что не так давно уже здоровался с Ильёй.
— Почему вы не ушли? — спросил Руднев.
— Волнуюсь, — ответил тот.
— Не волнуйтесь. Она скоро поправится.
Илья пожал руку. «Сегодня день холодных рук», — подумал он. В приёмном всегда жил сквозняк. Даже летом охранники ходили в зимних ботинках, а гардеробщицы кутались в ватные кофты.
— Хорошо. Но я всё равно… Вы понимаете, зачем они так?
— Кто?
— Ну отчим её. И мать! Та вообще спала рядом, когда я вошёл. Спала на той же кровати. Я так её и не добудился.
— У тебя есть сто рублей? — спросил Илья, пошарив по карманам.
Полицейский исполнил просьбу Руднева как приказ. Он достал бумажник. Вытащил из него сто рублей.
— Капучино или эспрессо?
— А?
— Кофе какой будешь?
— Любой.
Руднев вернулся от кофейного автомата с двумя горячими стаканами. Один он сунул в руки полицейского.
— Согрейся. И езжай домой. Или на службу — не знаю, куда тебе там надо.
— Никуда не надо.
Илья отпил кофе. Полицейский тоже сделал короткий глоток. Они сели так, что между ними оказалось окровавленное одеяло.
— Знаешь, мы тебя оставить здесь не можем, — сказал Руднев. — У нас уже есть один бездомный пёс. Ещё одного не потянем! — Полицейский чуть улыбнулся. — Я не знаю, зачем они это сделали, — продолжил Илья. — Я, как и ты, не понимаю, что случается с людьми, когда они решают поднять руку на ребёнка. Не понимаю, откуда берётся эта жестокость. Иногда мне хочется, чтобы в мир пришла чума, от которой бы передохли все взрослые и остались только дети. А девочку твою мы вылечим, откормим…