— Сабля где? Давай на коня! — заорал Игорь на Николая.
Николай глупо улыбнулся и ответил:
— Какая сабля? Нет тебя! Я просто ещё не проснулся, — сказав это, он провёл ладонью по небритому лицу полноватого Игоря.
Игорь размахнулся и ударил Николая в глаз, и теперь только стало Николаю абсолютно ясно, что происходящее не сон, ведь во сне лицу не больно. Игорь выругался и побежал туда, куда бежали все, — на задний двор.
«На задний двор! — подумал Николай, вернулся в келью и обнаружил там саблю. — Откуда сабля?» Но сабля эта его — откуда-то знал Николай наверняка и чувствовал теперь: изменилось что-то, но вот что? Непонятно. Да и некогда понимать. Нужно бежать. Туда. Ко всем остальным. Нужно быть с остальными. Николай схватил саблю и побежал к ним, а они уже построились. Взвод! Весь казачий взвод ждал, кажется, Николая, и там, рядом с бравыми казаками, стояла бурая лошадёнка — его, Николая, лошадёнка. Самое нелепое — то, что Николай сообразил самостоятельно: это именно его лошадь, и зовут её, что по-настоящему страшно, Катька.
— Быстрей давай! — крикнули ему.
Николай вскочил на Катьку, дёрнул поводья и плавно пристроился во второй ряд немногочисленного, гудящего как подожжённый улей взвода. Некогда было расспрашивать, и вообще следовало молчать, ведь перед взводом, сидя верхом на вороном коне, выступал Виктор, который был почему-то командиром.
— Мужики, наше дело правое. Враг движется вон с той стороны, — Виктор указал ладонью. — Они на холме. Прямо перед пустырём.
— А кто они? — спросил Николай.
— Разговорчики! — гаркнул Виктор, но ответил: — Кто-кто… Не понятно, что ли?
Николай промолчал, хотя и не понял. Он только услышал вкрадчивый шепоток Вадима, испуганный сдавленный шепоток:
— Англосаксы это, наверное.
«Наверное, они», — подумал и Николай, вспомнив недавний разговор за ужином с настоятелем на эту тему.
— Что, мужики? Вот и наше время пришло отечеству послужить. Так не осрамите же отечество! Бейте их, гадов, как положено! Не отдавайте гадам родину! Ну, — Виктор сделал значительную паузу, потом опустил глаза и добавил: — За веру! За… — он запнулся немного, но сообразил: — За единый русский народ! За отечество!
— Ура! — заорали казаки, и Николай, чувствуя прилив слёз к векам, тоже яростно заорал: «Ура!»
— А теперь, — объявил Виктор, — кто не получил благословение ещё — получайте, и строимся за воротами. Вольно! — и добавил: — Пока.
Николая благословила Катя, и это было ещё одним подтверждением, что происходящее не сон, ведь Катя своим детским голоском, не поднимая глаз, спросила:
— Чего у тебя глаз припухший?
Вместо ответа Николай махнул рукой и отвернулся, польщённый вниманием. Он хотел спросить, почему их благословляют монахини, а не настоятель, но Катя, будто отгадав невысказанный вопрос, сказала:
— Настоятеля туда вызвали.
— Куда? — не понял Николай.
Катя повела легонько головой в сторону видневшегося за забором «Макдональдса».
«В мэрию, наверное», — подумал Николай и решил узнать наконец у Кати, что, собственно, происходит. Откуда кони, сабли, откуда кресты на кителе у Виктора и что за война вообще — но Катя уже опустила руки, потупила взор и тихонько сказала:
— Береги себя, но и срамить землю не думай даже!
Николай сжал челюсти и, коротко поклонившись Кате, ушёл к кобыле, которая щипала пожухшую травку в тени церковной лавки.
— Ну, с Богом! — скомандовал Виктор, и конная казачья армия двинулась к пустырю, обгоняя машины, пересекая улицу на красный свет, пугая прохожих, превращая их в бездушных статистов, оставленных за рамками больших событий.
Пришельцы, враги спускались с холма к пустырю, на котором в следующем году должны построить супермаркет, а теперь шли подготовительные работы: разравнивали землю, размечали точки для вбивания свай, огораживали территорию будущей стройки вторичным шифером.
Их была тьма, и шли они безмолвно, строем своим неровным и оттого грозным, пугающим, невозможным. И никто их не вёл — шли сами! Кажется, никого не боялись, не знали будто, что такое смерть.
Николай вспомнил отчего-то о ногтях, о том, что задумывал их остричь, да забыл в суматохе. «Вот умру, — думал Николай, — и буду я лежать голый на столе во время обмывания с нестрижеными жёлтыми ногтями, и Катя это увидит. Но почему она увидит? Не она ведь будет обмывать», — сообразив это, Николай устыдился и выругался. Теперь он уже не он. Теперь он часть одного организма, который обязан думать не о себе, а о членах организма, о его слабых местах, о тех возможностях, которые есть у всякого органа, чтобы беречь организм.
Николай чуть отставал от отряда — видать, кобыла его была слабой или неподготовленной вовсе. Он пытался вспомнить, в каком состоянии у лошади подковы, но не мог, и то даже, почему её зовут Катька, он не знал или не желал знать.
Пересекая главную улицу города, Николай не заметил студентов, стыдливо отвернувших лица от конницы, неудобно расположившуюся в центре дороги серую машину с подбитой правой фарой, красивую девушку, брюнетку с голубыми глазами, взирающую на всех с высокого прямоугольного рекламного щита. Да что там — и рассвет, осенний, нерасторопный, серо-голубой, Николай тоже не видел, и снег, вдруг пошедший, сперва редкий, а потом густой, и вспорхнувших с ветки жирных ворон, и бродячую собаку (кажется, ту, что из сна), и крошечный в алюминиевом небе белый самолёт. Сквозь спины товарищей он следил лишь за одним казаком — за Виктором, а тот нёсся впереди колонны, кричал и размахивал саблей, глотая снежинки алым и мокрым ртом.
«Зачем им флаги?» — подумал Николай и заметил тут же, что у них, у тех, кто спускался к пустырю с пригорка, были в руках не флаги, и не знамёна, и не щиты, а портреты. Их собственные портреты, поднятые на деревянных палках высоко над головой. «Зачем им портреты? Что они хотят сказать?» А между тем Виктор уже ввязался в бой, он отчаянно размахивал саблей и будто выкашивал тех, что с портретами. Так серпом собирают золотые колосья.
Бой был коротким: казаки рубили неприятеля отчаянно, грозно, самозабвенно, в какой-то благодатной истерике, а сошедшие с холма только укрывали со страху головы своими же картонными портретами. «И ничего, — понимал Николай, — что пришельцы оказались детьми, ведь у врага нет возраста, нет нации, нет профессии, и оправдания его поступкам тоже нет. Смерть врагу!» — подумал Николай, наконец нагоняя остальных. «Вот тот мой», — решил он и выделил среди врагов одного мальчика с солнечным цветом волос. Это был Василёк, первый беженец Мелихова; он смотрел на мясорубку и как-то заискивающе улыбался одними бескровными губами. Казалось, что он гипнотизирует всех сразу: и детей с портретами, и казаков, и всякую тварь, смотрящую на него недоверчиво.
Николай метнулся на своей кобыле к мальчику, замахнулся саблей и ровненько в переносицу ударил улыбающегося Василька, как гвоздь стальной вбил в дерево одним ударом.
Когда Николай посмотрел под ноги лошади, чтобы убедиться в гибели противника, то никого там не обнаружил, лишь нечто похожее на замёрзшую дворняжку было укрыто гигантским портретом мальчика, и больше ничего. Николай плюнул, обтёр саблю о гриву кобылы и поскакал на выручку рискующим жизнью товарищам.
Красивый и мокрый снег закончился.
Сначала не знали, как рассказывать о случившемся, но, немного покумекав, решили рассказать всё как есть: а чего, собственно? Репортаж был перенасыщен подробностями, даже видео самого столкновения откуда-то нашлось. Там были и Николай, и Виктор, и Василёк, и вся батальная сцена, захваченная десятками профессиональных и любительских камер. Даже заплаканная монашка Катя сбивчиво комментировала произошедшее. Естественно, репортаж видела вся страна, и в Мелихове его тоже смотрели. Сергей смотрел с женой, а Михаил — в одиночестве, Рома с Любой — вечером, после работы. Люба тогда мыла посуду, а Роман хлебал вчерашний борщ. Когда закончился репортаж, то Люба сказала мужу, стирая полотенцем капельки пота со лба:
— Нам нужно сделать нового ребёнка, а то Василёк не получился, да?
Роман, пережёвывая, кивнул.
Рассказ про Ленина
Они поняли, КАК, случайно. Работали совсем в другом направлении — мечтали об омоложении. Когда стало ясно, что МОЖНО, то долго искали подходящий материал. В конце концов решили разбудить Ленина как наиболее сохранившегося мертвеца. Приурочили к юбилею Зюганова. Операцию провели тайно, чтобы патриоты, фашисты, либералы и монархисты не вякали, ведь скоро выборы.
Ленин долго учился ходить и всё молчал, растерянно поглядывая на белозубых врачей. Потом он заговорил и всё больше спрашивал, нежели рассказывал. Он подробно исследовал систему государственного устройства России и остался недоволен: капитализм. Однако, будучи гегельянцем, Ленин особенно не изумлялся увиденному, лишь процитировал: «…когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них». Стихотворение Ленину нравилось. Он бормотал его про себя во время постоперационных исследований. Врачи ползали вокруг слабенького тельца Вождя и удивлялись эластичности его желтоватой кожи. Лепили ему на лоб присоски, ковыряли иглами кожу и дёргали волоски с затылка. Во время этих манипуляций пациент хохотал, потому что было щекотно.
Когда Ленина отпустили, была осень. Иногда начинался густой и холодный дождь. Будто от смущения покрасневшие деревья раскачивались под ветром, то тёплым, то внезапно ледяным. Редкое солнце ласково покусывало землю, будто извиняясь за неприятности, доставленные дождём.
Ленин, пряча бороду в воротник пальто, осмотрел мавзолей снаружи и не решился войти. Не от страха, конечно, а просто потому, что очередь. Нудно ведь стоять без дела, подслушивая чириканье худощавых студентов-бездельников.
Когда стемнело, он некоторое время постоял у Кремлёвской стены, подпираемой трупами товарищей, последователей и жены. Цветы он не возложил, потому что они дорогие.
Ему дали однушку на Ленинском проспекте (п