ровели как «жильё для ветеранов»). Месяц на второй назначили приличную пенсию, как у госслужащих. Ленин учился пользоваться телевизором, микроволновкой, электрической машинкой для стрижки; присматривал одежду, модную, но неброскую; пробовал суши и баночное пиво с анчоусами; как и прежде, много читал; ходил в Музей современного искусства — смотрел там на смятые керамические баночки из-под газировки. Он укрывался от бессонницы в кинотеатрах, глушил шуршание Москвы плещущимся в наушниках Бетховеном, прятал карие глаза за синими ибисовскими очками.
Так прошёл год. На выборы Ленин, как истинный марксист, не ходил. Банковскую карту не заводил — пенсию получал на почте. Летом он ездил на велосипеде за грибами в Подмосковье, а зимой подолгу сидел в библиотеке, перечитывая давно выученные наизусть книги. Через «Авито» он приобрёл Большую советскую энциклопедию и занял ею небольшой фанерный шкаф. Хотел для смеху заиметь серую серию собственных сочинений, но смешить было некого.
В один из очень унылых вечеров он посмотрел «Нимфоманку» Ларса фон Триера — соблазнился бродившим в интернете отрывком, где главная героиня рассуждает о десертной вилке, способной быть классовым индикатором. После он отправился спать, но так и не уснул — не то от жары, не то от жара в сердце. Он поднялся с кровати, сунул ноги в адидасовские брюки, застегнул на голом теле олимпийку и пошёл встречать рассвет.
Дома меняли оттенки в зависимости от угла солнечного света. Вначале они были серы, но вскоре затянулись голубоватой плёнкой. Потом на них проступила розоватая рябь, как сыпь на безволосом теле. А чуть позже, уже совершенно у края ночи, панельки вспыхнули на один лишь миг алым и мгновенно остыли до привычной белизны.
Ленин неспешно шаркал кроссовками, двигаясь к Красной площади. Менты утрамбовывали в уазик посиневшего наркомана; таджик, сплёвывая под ноги, драл плитку метлой; белобрысая шлюха, отработав смену, доставала из багажника такси шелестящий пакет с продуктами. Крохотная старуха с ведром яблок спешила занять место в тени.
Машины в пробке напоминали миграцию бизонов в Африке. Реклама казалась гниющей проказой на теле столицы. Воздух не оставлял шансов астматикам. Дети тащили за спинами квадратные портфели и скупо матерились, затягивая разболтанные шнурки. Далеко-далеко пыхтели заводы, производя фальшивые облака.
Ленин тёр озябшие руки — конечности предательски коченели, как у всех стариков. Ему хотелось поговорить с кем-то, поспорить. Устроить «драчку». Он знал, что не станет этого делать. За прожитый год он реагировал лишь на следующую триаду вопросов: «Картой/наличными? — Большой/маленький? — Бонусы собираете?» Всё остальное время, до онемения языка и скул, он стоически молчал.
На задворках Кремля гремел митинг «За честные выборы». Бастующие с разноцветными флагами выкрикивали ироничные стишки и потели, прижимаясь друг к другу. Тряпочно-металлическое кольцо ментов угрожающе сжималось. Ленин, покривившись, сунул в уши наушники и включил рэп — давно хотел в нём разобраться. Смотреть на происходящее под бит было весело. Увидев беременную девку, которая толкала щит омоновца спелым животом, Ленин сощурил глаза и улыбнулся: авангард революции.
Он шёл в «Макдональдс», который возле Кремля. Там он любил откушать ролл с курицей и выпить стаканчик кофе. Он, конечно, подозревал, что его не просто так тянет к мавзолею, но особенно рефлексировать не хотелось.
Нужно было как-то протиснуться сквозь митингующий поток. Ленин заметил брешь и проворно ринулся сквозь колонну. Для виду он кряхтел по-стариковски, рассматривая вспотевшие лица сквозь синеватые стёкла очков. В тот самый момент, когда толпа была практически преодолена, Ленин увидел мчащегося на него омоновца. Он широко растопырил руки, пытаясь поймать метнувшихся врассыпную активистов. Ленин решил, что не дастся. Он пригнулся, прыгнул, не разгибаясь, в сторону, и скоренько потрусил к тротуару, на объектив перепуганного фотографа. Чтобы не быть пойманным фотоаппаратом, он прикрыл челюсть рукавом красной олимпийки.
В момент, когда спасение уже было близко, Ленин ощутил на гладкой макушке что-то тяжёлое и холодное. Тело содрогнулось от боли, которая стремительно расползлась из сердца. Капелька крови упала на веснушчатый нос Вождя, и молодое пламя зарождающегося дня погасло беззвучно.
Его, вместе с другими задержанными, доставили на автозаке в опорный пункт, приютившийся на Большой Пионерской, но там его почему-то не оставили. Повезли куда-то — он не понимал куда, потому что потрескивало в голове и всю дорогу хотелось спать.
В камере было душно и сухо. У стенки дёргался смазливый наркоман. Пьяный женоподобный парень требовал позвонить. Перепуганный подросток, пойманный на митинге, тихонько плакал, увлажняя слезами и соплями растянутый свитер. Взятый за вымогательство дядька, блестящий от наколок, восседал на нарах, наслаждаясь статусом хозяина хаты.
Ленин опустился на корточки у стенки и вскоре уснул. Ему снился Иван Бабушкин. Он с товарищами стоял у края неглубокой могилы и улыбался, покручивая грязными пальцами ус. От мороза трещали худые деревья, и снег казался рассыпанным сахаром. Царская шавка Ренненкампф неподалёку рисовал какие-то знаки веточкой на снегу, подгоняя заковыристым матом невесёлых солдат.
Бабушкин что-то шептал товарищам, а они отвечали. Солдатики в долгополых шинелях дрожали от холода, посматривая на своего жирного генерала — ему тоже было нелегко. При каждом шумном выдохе от его усов отделялось облачко молочного пара. Даже на морозе он потел.
Наконец генерал скомандовал, солдаты прицелились и стрельнули вразнобой. Казнённые свалились в яму и затихли, как притворщики. Один только парень рукой поводил, да и тот вскоре замер. Ленин как бы стоял за спинами солдат и провожал расстрелянных без суда и следствия революционеров на последнюю акцию. Во время выстрела он хотел вскрикнуть, но не смог. Только рот приоткрыл и проглотил пузырь почему-то тёплого и кисловатого воздуха.
Он умер под утро, не просыпаясь. К вечеру, конечно, его опознали. Эфэсбэшники увезли тело в Кремль. Там долго думали, что теперь делать. Полноватый мужик с бордовым лицом и шеей печально отметил вслух:
— Да, не уберегли мы Владимира Ильича…
А тихий сероглазый мужчина в элегантном пиджаке возразил:
— Сидел бы дома, а то опять за старое. — И добавил, значительно помолчав: — Ленин-революционер нам не нужен, господа.
Вождя отвезли в мавзолей, вынули муляж, уложили настоящее тело, скрестили зачем-то руки и оставили Вождя так. С тех пор Ленина не будили. Он так и остался в том январском сне про расстрел Бабушкина, за спинами у промёрзших солдат.
За год жизни Ленина ничего не произошло. О его пробуждении никто не знал, кроме специально привлечённых к операции сотрудников. Честные выборы всё-таки состоялись. Народ выбрал всех, кого очень хотел.
Итака
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Моя Итака там, где пьяный хирург изуродовал швом ослабевшее тело отчизны. Шов воспалился, печёт. Всё тело от боли не знает покоя. Там, где русский лес становится украинским, именно там пожирает сам себя беззубым ртом несмазанный робот: бывший рабочий посёлок — моя Итака.
Мы уехали, сбежали, продав дом за гроши. Мама боялась выродиться в снежного человека, приученного отвечать на вопросы: «нужен пакет или нет?», «большой или маленький?», «карта или наличные?». Наивные, мы думали, есть куда бежать.
Не покидай свой дом! Твоя Итака на то и Итака, что позволяет почувствовать себя царём. Забыть пейзаж детства нельзя, а вот встретить его упадок можно. К чему такой опыт, если ты, например, не поэт? А вернуться, чтобы запечатлеть падение Итаки, всё равно придётся, как ни выкручивайся.
Я крепкий — и то сколько раз вспомню, столько раз и вздрагиваю. Мычу что-то нечленораздельное от боли и громко так, не смешно совсем. Даже окружающие оборачиваются. А я просто глушу изжогу сердца, бронхит души. Ты думаешь, что всё дело в ностальгии? Нет. Ты ошибаешься. Всё сложнее.
Мне всегда казалось, что мир — это накладывающиеся друг на друга свойства различных объектов, а задача художника — распознать эти слои и обесценить их демонстрацией народу. Известно ведь, что до «Чёрного квадрата» Малевич изобразил на холсте лошадку или что-то вроде. Ту же, видимо, замученную кобылку, проскакавшую через биографию Ницше, сон Раскольникова, лирику Маяковского и ставшую лакомством у Астафьева уже в каком-то там семидесятом году.
На свою Итаку, в посёлок Ракитное, я вынужден был вернуться спустя три года. Отец семейства, купивший построенный моими родителями дом, сообщил, что обнаружил кое-какие документы и старенький фотоальбом. Я решил вернуть находку в семью. Нежных чувств, возвращаясь в Ракитное, я не испытывал, потому что знал: увижу то, что многажды видел до двадцати лет. Только мусора станет больше и лес окончательно зарастёт. Так и оказалось.
Родной дом из белого кирпича меня слегка разжалобил. На миг вспомнилось, как нас с мамой и отцом безжалостно вываляли в растворе из глины, воды и соломы. Дело в том, что обмазку, предназначенную для перегородки между домом и крышей, недостаточно целый день толочь голыми ногами, отвлекаясь на выпивку и закуску. Согласно строительным суевериям, в ней следует вывалять хозяев, иначе рухнет дом. Вот нас и затащили в это жуткое месиво. Вся толпа бескорыстных помощников долго хохотала. А потом вместе с отцом мы мылись в летнем душе. Тогда я впервые увидел взрослого мужчину без одежды, и этот мужик показался чужим и опасным.
Такими чужими теперь были по-новому устроенный двор и молодые вишни в саду. Чужой, не мамин половичок, чужие морды ботинок, противный голубой свет из не засиженной мухами лампочки и даже какой-то враждебный запах. Дом не узнал меня. Не рухнул в соплях на колени и створками окон не подмигнул. Предатель.