ому счастливому и желающие горя всякому несчастному; всё это чернозёмное, мокрое, холодное, вязкое, большое, затёртое проплывало мимо взора выпученных, сладко смыкающихся, самодовольных обезьяньих глаз.
Трубецкая смотрела на спящую, раскинувшую бессовестно в стороны ноги обезьяну и радовалась, что впереди долгая счастливая жизнь, наполненная до отказа сладкими снами и блаженством.
Машину качнуло на повороте, когда закончилась обычная трасса и началась та, которая вела в сторону дачи Трубецких. Клара проснулась от неожиданного удара колёс и замотала головой, будто осознавая заново реальность. Через миг в её глазах проявилось спокойствие. Стало ясно, что в машине тепло, уютно, вспомнилось, что скоро вечерняя кормёжка. Умиляясь сама себе, Клара раскрыла широко пасть и от души зевнула. Шерсть на её морде блестела от слюней и слёз, а измятое, липкое платье топорщилось на животе. Клара блаженно кусала ногти, глядя в зеркало заднего вида на Трубецкую.
Проследив умилённо за Кларой, Трубецкая кивнула, чтобы обезьяна уловила дружественный тон её интонации, сказала: «Видишь, Клара, как у тебя всё хорошо. Всё как у людей».
Клара сомкнула губы, приподняла морду и надула прозрачный шарик из слюней.
Ирокез
Но миром правят собаки,
Тела населяют собаки,
В мозгах завывают собаки,
И выживают здесь только собаки.
Кочуев не был виноват,
он только следовал своей «полундре»…
После выпускного я подрядился на стройку школы обычным подсобником. Естественно, даже эта должность досталась мне по блату — знакомый договорился с прорабом.
Одноклассница Верочка опубликовала недавно фотографию из того лета 2014 года. Раскинув семнадцатилетние ноги, она сохнет на шезлонге, а в ялтинском море в уголке фотки отражается кипящее солнышко. Красота, конечно! Подпись: «Школа окончена. До универа целое лето. Я хорошенькая и молодая. Бесценные воспоминания».
Я тем летом фотографировался по-другому. Вот я на фоне штабелей со шлакоблоком. А вот несу два ведра с раствором, приседая от напряжения. Собака Майдан за моей спиной метит бетономешалку. Несчастный рабочий спит на стекловате, загнанный водкой. Наверное, он чешется до сих пор.
Фотографировал Юра.
Эта работа была самой лучшей в моей жизни. Тяжело, но весело. Работать следовало непременно. Мои бедные родители, никогда не видевшие моря воочию и ресторана изнутри, собирали копейки, чтобы оплатить чёртово обучение. Можно было, конечно, сгонять в армию, но я решил так: пусть служат те, кто должен родине! Те, кто хоть что-то получил просто так. Пошёл на хер, товарищ майор! Упражняйся на правильных гражданах, выбравших правильное будущее. Делай их тупее себя. А я, знаешь ли, прочёл тысячу книг и когда-то напишу свою. Мне нечего делать в казарме. Моя война в душе моей, и это по-настоящему опасно. Я ничего не должен государству. Я существую автономно, как и весь русский народ.
Отец мой заработал инвалидность на заводе. Мать — неврозы в школе у доски. Деда вышвырнули с сельскохозяйственного предприятия в девяностые. Я не знаю, что такое финансирование, стипендии, компенсации, льготы, пособия, бюджетное обучение, бюджетное жилье, страховка, карьерный рост, престижная работа, материальные поощрения, очередь на получение комнаты, скидки, призы, гранты, гарантии прав. Товарищ майор! Я всем обделён. Всем! Как мёртвый. Я всегда всем за всё плачу, сколько скажут. Отстань от меня!
Товарищ майор, я помню, как девочка из приёмной комиссии, таскавшая свитер в разгар лета, предупредила, что общагу получают только бюджетники. Я снял квартиру через риелтора и отдал половину маминой зарплаты. Просто всё так у них… Непоколебимо.
В общем, товарищ майор, я не хочу защищать такие порядки на войне. Я не готов умереть за право получить ипотеку. Не обижайся.
Ну ладно. Это я теперь такой злой. Тогда я был полон надежд и верил в рекламу. Однако желание поднагадить обществу уже тогда требовало от меня решительных действий.
Все нормальные закомплексованные подростки, обделённые лаской одноклассниц, начинают эксперименты с внешностью. Я отпустил ирокез. Причём не колючий гребень, как у панков, а покладистый милый ирокезик. Мне казалось, выгляжу дерзко.
Как и всем строителям во все времена, нам пообещали хорошие деньги. Мы знали, что уж половину заплатят точно.
Мама меня жалела, поэтому пыталась отговорить:
— Отдохни. Успеешь ещё поработать. И что это за порядки такие: школьники строят школу, а?
Однако я был решителен. Можно заработать — зарабатывай.
Добравшись до стройки, я переодевался на втором этаже в рабочую форму: шорты, майка, специальные носки и кеды со звёздами. Далее я надевал выстиранные перчатки и совал в карман бутылочку сладкой воды.
— Ты принц, конечно, — сказал мне плиточник Костик день на третий.
Захотелось оправдаться:
— В растворе домой ехать западло просто.
— Не стыдись. Ты ж пролетарий. Раствор — не понос. Грязи только пидоры боятся.
— Да ладно, почти все переодеваются.
Мой аргумент был справедлив, но Костик всё равно остался недоволен. Теперь мне ясно почему. Слишком стерильно я выглядел. Молодой, в меру смазливый, чистенький, гибкий. Каждое утро у зеркала минут по пятнадцать я тратил на несвоевременное бритьё, а после тщательно чистил зубы и обязательно проверял длину ногтей. Я не выходил из дома, не посетив душ, а трусы менял строго каждые два дня, даже если не покидал комнату. Никто и никогда не видел меня в мятой рубашке или джинсах с вытянутыми коленями. Ещё и ирокез…
Моя родина — глухой посёлок. Ирокез там — это тест на толерантность, который все проваливают. Те же дела с пирсингом и татуировками (в те времена, по крайней мере).
На фоне чубчиков ирокез не скрыть. Я оскорблял чувства односельчан, как бы говоря им: «Смотрите, для меня важно быть непохожим». Какие у меня имелись основания выделяться? Да никаких! Тогда ещё я не искал оснований для своих поступков, действуя по велению сердца.
Выделяясь на фоне остальных строителей юношеской свежестью, антипролетарской опрятностью и дерзким причесоном, я был безответственен даже перед самим собой.
В школе ко мне привыкли и уже не замечали, а на стройке вспыхнула сотня новых глаз, воспалённых от похмелья и пыли. С первых дней я понял: будет куча претензий.
— В Курске бы тебя уже давно отпиздили за такой хаер, — через неделю предупредил Костик, когда мы вкалывали на первом этаже.
— Так мы не в Курске, Костик, — я беспечно улыбался, таская кирпичи.
— Это да, — он сплюнул между ног, сидя на корточках. — Дам я тебе совет: сбрей эту хуйню и носи нормальную причёску, ясно?
— Какую?
Костик усмехнулся.
Сглаживать конфликт не хотелось. Драка сулила поражение. Он был не только старше, но и крепче, опытнее. Его перетянутые белыми венами руки сохраняли ещё доцивилизационную мощь. В сравнении с Костиком я казался мелким зверёнышем.
Костик провёл ладонью по черепу, оставив на волосах пыльный след:
— Вот такая причёска аккуратная. Под «троечку», — он стиснул макушку, — хуяк, и готово! Прилично и не жарко. Сразу видно, что нормальный пацан. Не хуё-моё.
— Мне и как сейчас нравится.
— А мне — нет!
— Это твоё дело. — Я улыбнулся, дестабилизируя конфликт. Получилось.
Такие воспитательные беседы со мной проводились часто. Каждый «воспитатель» не хотел казаться дикарём — я по глазам это видел. Они объясняли, как им казалось, очевидное. Искренне за меня, балбеса, переживали, не понимая, что природа нашего антагонизма абсурдна. Зачем вы тратите на меня силы, товарищи? А мне, со своей стороны, зачем выпендриваться ради вас? Поймите, пока мы увлечены противостоянием, разрушается неизведанная Венеция и пища сатанеет от пальмового масла. Давайте счастье схватим за пальцы, а?
Директор, когда принимал меня на стройку, спросил на армянском русском:
— Ти точна сможешь?
— Скажут нести — понесу. Скажут подавать — подам. Подсобник не инженер.
— Ко всиму нужен башка.
Неспешно выговорив ещё что-то, он тоскливо глянул на ирокез. Как все и всегда, в общем.
Я решил: нужно продержаться до конца лета, заработать денег и исчезнуть. Вести себя следует скромно. Дерзить не надо, но и подстраиваться под каждого дикаря тоже не стоит. Мой ирокез — это воспитательная акция. Гуманитарная помощь отставшим индивидам.
Вскоре ко мне привыкли. В открытую не смеялись и не приставали. Ну, ирокез, ну, умывается тщательно, ну, в контейнерах носит обед, а не в кульке, — и что, собственно? С работой справляется, и ладно. Чем бы дитё ни баловалось, лишь бы не экстремизмом, в общем.
Обедая на покрышке от грузовика, я подозвал пса Бормана. Сонно покачиваясь, он уселся рядом. За ним притрусила рыжая сука Бутылка.
— Обедали сегодня?
Борман оскалился как пьяный.
— Ну, хватайте.
Я угостил собачью пару гречкой с подливой.
— Фашиста кормишь?
Я обернулся: спрашивал Костик.
— Так он же с Бутылкой.
— Да, фашист с бутылкой — это не фашист с гранатой.
На удивление, Костик был весел и мил. Присел рядом и принялся вычищать «кисляки» из Бутылкиных глаз. Собака вертела головой, но не убегала. Я ждал очередных нравоучений насчёт внешности, но Костик лишь рассказал несмешную армейскую байку про недисциплинированного салагу, который возомнил о себе бог весть что. Потом собака откусила ему нос, и салага изменился. Стал проявлять небывалую чуткость к приказам командиров и проблемам товарищей.
Вообще, отношение Костика ко мне менялось в зависимости от настроения. От интенсивности солнца, может быть. Казалось, он хотел и не мог увидеть во мне человека. Сам себе задавал мучительные вопросы. Пытался понять. Он надеялся нарастить душу, набирая в неё воздуха, но душа так не растёт. Она может увеличиться в объёме, но потом всё равно сдуется до горошины.