— Разняли, — Юра сел рядом. — По очкам, наверное, я всё-таки победил. Ногой въебал в зубы ему, козлу!
— Это хорошо. Прости меня, Юра.
— За что?
— За то, что я есть.
Стыдясь случившегося, я три дня не появлялся на стройке, а когда собрался, выяснилось, что грянула забастовка — никто не работал. Украинцы уехали, побросав вещи. Многие местные уволились, не став бороться за зарплату. Остальные каждый день приходили на объект и ничего не делали. В основном пили.
С Ниной я общался эсэмэсками — она была подчёркнуто холодна. День на третий я бросил эту затею, устав придумывать предлоги для разговора. Видимо, Нину оскорбило то, что я не эпический герой, а слабый русский мальчик.
В конце августа я явился к директору, чтобы уволиться. Он сидел вполоборота к столу в неизменном чёрном пиджаке и курил, смотря на дождь за окном.
— Гев Аликович, я увольняться пришёл, — объяснился я.
Чёрные глаза под густыми с проседью бровями долго меня, коротко стриженного, рассматривали, а потом вернулись к дождю.
— Пиши заявление, — неспешно проговорил директор, вытащил ящик стола и пошарил в нём рукой не глядя.
Не знаю почему, но он заплатил мне расчётные. Причём полную сумму. Никому не платил, а мне отдал всё. И отвернулся смотреть на дождь.
Занятия начались в ноябре. В универ я явился с коротеньким, но выкрашенным в зелёный ирокезом. Вскоре он превратился в агрессивные дикобразовские шипы. Это было по-настоящему экстравагантно. Прежний мой причесон шокировал только дикарей вроде Костика. А новый едва не довёл до инфаркта декана. От ненависти он чуть не задохнулся, а по слухам, даже секретарша Лида не могла довести его до такого состояния.
Что ирокез! Я бы и рога не стал спиливать, если бы они начали пробиваться из черепа после произошедшего!
— Мы тебя после первой сессии отчислим, — пообещал декан.
«Ага, конечно! Я учусь платно. Спонсирую вас всех. Кормлю, по сути», — хотел я сказать, но не сказал, конечно. И лишь улыбнулся, чтобы соответствовать образу разгильдяя.
Никто меня не отчислил. Сессию я сдал без троек, и вообще если бы умел выпрашивать, то получил бы красный диплом.
Ирокез определил отношение окружающих ко мне. Он формировал круг моих приятелей. Именно благодаря ирокезу у меня столько, как любят говорить не странные люди, странных приятелей. Мои девушки были выбраны ирокезом. Ирокез требовал останавливаться и показывать ментам паспорт чаще других. Ирокез, часто меняющий свои цвета, обращал на себя внимание сотен глаз в торговых центрах, кинотеатрах и автобусах. Об ирокезе шушукались мамины коллеги в её отсутствие.
Теперь я начисто облысел, как отец, дед и прадед. В офисе в ящике моего стола всегда хранится пластинка «Каптоприла», потому что я гипертоник, как мать, бабушка и прабабушка. Водка давно уже меня не подводит. Я способен усваивать её в любых количествах.
В Украине до сих пор война. И где-то там, надеюсь, не воюет мой друг Юра.
Недавно, приехав к маме в посёлок, я встретил Нину у супермаркета. Мы оба прикинулись, что незнакомы. Она некрасиво располнела и осунулась, превратившись в тётку наподобие тех, с которыми работала. Яркие ногти, кислотный пуховик, сапоги-ботфорты. Наливное лицо. Вялая сигаретка.
Никого со стройки (Костика тоже) я так и не встретил. Даже мельком из автобуса не увидел. Но однажды в псине, инспектирующей мусорку, я узнал Бутылку. Бессмертное существо с постаревшей мордой.
Она и не знает, что её так прозвали люди. Какая глупая кличка для кудрявой псины с чёрным пятном на боку.
Как страшно всё-таки, что человек способен выдумать всё, если только захочет.
Последние месяцы века
И быть над землёй закатам,
и быть над землёй рассветам.
Удобрить её солдатам.
Одобрить её поэтам.
А мы ни в чём не виноваты,
Мы постучались ночью к вам,
Как все бездомные солдаты,
Что просят крова по дворам.
Через три месяца закончится двадцатый век. Белгород превратился в рынок под открытым небом. ЗМК третий день простаивает без работы. Пролетарии вяло бастуют.
Ботинки утопают в разноцветной травке. Пахнет дождевыми червями и плесневелым хлебом. На солнце жарко, а вот в тени ненавязчиво стынут руки. Хочется уже снега. Пусть летит с неба бесконечным пунктиром. Он так хорош неслежавшийся.
Илья до темноты читал роман постмодерниста. Мечтал научиться ловко плести сюжет. Обещал себе оформить придуманное на каникулах в повесть. Настоящую, крепкую, умную, нужную, живую.
Потом обменялись с матерью грошовыми упрёками из-за усталости, способной доконать всякого голодного под вечер. Сели ужинать без отца. В духовке для них вытерпела адскую баню картошка в мундире, а в морозилке насквозь промерзало сало. Этот чудесный ужин они употребили с невероятным аппетитом, закусив овощным салатом. Три большие картофелины и кирпичик сала, перетянутый мясным ремешком, оставили отцу.
Отец явился к ночи. Ему уже два месяца не платили на стройке. Директор сбежал вместе с деньгами, и крайнего не найдёшь.
Время беглецов.
Суетно отец съел нагревшееся сало и остывшую картошку, а потом, спохватившись, ушёл в коридор. Из-за голода он совершенно забыл о письме, которое вынул из почтового ящика в темноте подъезда.
Странный адрес на жёлтом конверте пугал: Тухчар, Новолакский район, Дагестан, Россия. У них нет и никогда не было родственников в Дагестане. О Дагестане часто сообщали в новостях, и новости эти никому не нравились, но при чём тут они?
Собравшись за столом, они вскрыли конверт и прочли. Буквы в письме плясали как пьяные чёртики. Текст, обременённый ошибками, казался путаным и словно не оконченным.
Писал русский солдат, попавший в плен. Он вяло просил у родителей денег на выкуп. Стоимость жизни, подчёркнутая одиночным росчерком, была упомянута дважды. В самом конце послания ютились две строчки о тоске по дому и о мечте: намазать на хлеб домашнего вишнёвого варенья без косточек.
Мама расплакалась, и Илья, чтобы не слушать причитаний, ушёл к себе. Постмодернист не читался. Запланированный променад к знакомым панкам показался необязательным. Илья всё сидел и ковырял мозоли от струн на кончиках пальцев. Актуальный для тех времён бог — Виктор Цой — пристально рассматривал Илью мудрыми глазами. «Не остаться в этой траве. Не остаться…»
— Не стал родителей расстраивать, — сформулировал всем ясное отец, а потом добавил: — Солдатик…
Илью откупили от армии и устроили в институт на последние деньги. Оказывается, он мог сейчас сидеть в яме и сочинять письмо на случайный адрес. Вместо этого судьба позволила ему таскать выбеленные джинсы и иногда после утреннего душа фиксировать истерику волос на макушке маминым полузасохшим гелем.
В Белгороде отовсюду ревел «ДДТ». От цветочных магазинов пахло розами. В кинотеатрах вторую неделю крутили «Ворошиловского стрелка».
А что там? Яма из вымытых дождём камней. В ней — простуженный солдат, отодвигающий сапогом ведро с собственными испражнениями. У него не по моде отросли волосы. Сломанные ногти цепляются за пустые карманы брюк. Женщины в тёплых платках смотрят на него без уважения.
Где его родители? Может, в Москве, может, в Сибири, а может, их и вовсе нет. А вдруг его отец и мать — те трогательные старики из соседнего дома, которые тысячу лет вместе ходят в универмаг за хлебом, кефиром и консервами?
Илья смотрел на полку с чужими книгами и мечтал о своей. Случившиеся переживания следовало выпарить в текст. Перегнать их, как брагу в самогон. Капелька за капелькой. Пока что у него получилась только одна приличная вещь. В ушедшем месяце он решился отправить её на конкурс, но письмо с подтверждением никто до сих пор не прислал. Хотя он и не ждал, в общем-то.
Ничего не решив, ничего не придумав, он взял тетрадь и стал заполнять её неумелыми стихами. Строчка за строчкой, как уродливый домик из перегоревших спичек.
Через месяц было второе письмо, в котором не упоминалось варенье, но было подробно про отрезанную «от кителя» голову.
Солдату явно диктовали.
Прочитав, мама спросила у стен:
— За что нам это?
А Илья уже всё решил. Он планировал успеть до Нового года, до нового века.
В самом конце ноября было третье письмо. Чужая рука требовала денег, щедро размазывая слова по бумаге. Пленный был ещё жив — это главное. Вместе с письмом из Дагестана пришёл конверт из Москвы. Оказывается, вещица Ильи заняла первое место на конкурсе, и денежный приз ждал его в отделении банка, рядом совсем, за углом. Синий диплом победителя чуть измялся.
Заработанные на отгрузке овощей деньги, выклянченные у знакомых, скопленные мамой на шторы, и весь денежный приз Илья запустил мгновенным переводом вместе с письмом в Дагестан.
Снега было удивительно много, и техника не справлялась.
С тех пор, не сговариваясь, они ждали солдата в гости.
Солдат сообщил, что дом его находится в Курске, но заехать не обещал. Однако тридцать первого декабря после шести в дверь позвонили. В подъезде стоял сгорбленный парень с пакетом мандаринов. Синяки на его жёлтом лице почти выгорели. Откровенный запах смущал. Он сказал, что в Курск уже не добраться, и попросился на ночлег. Ему обрадовались, как чуду.
Солдат много ел и скупо расходовал слова. Мама поставила перед ним целую банку варенья, правда, не вишнёвого, а абрикосового. Стесняясь ссадин, он прикрывал лицо широкой рукой со сбитыми костяшками. Не отказался выпить, а выпив, чудовищно захмелел.
Илья смотрел на солдата как на сползающую к ногам вулканическую лаву. Отец несмешно рассказывал, как варил гудрон в Советской армии на морозе.
Было неловко, но вскоре, устав от искусственных поз, придавленные салатами, все расслабились и замолчали. Раз говорить не о чем, то и не надо. Неожиданно солдат скупо рассказал о порядках в плену и о дне спасения. Произнося слово «дерьмо», он виновато глянул на маму.