— Эй, Улбосын! Ты дома? — Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.
— Даа! — крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика.
— А чем так пахнет, Улбосын? — Аманбеке заглянула в ванную.
— А ты догадайся с трёх раз, — ответила Катя папиной фразой.
Аманбеке быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку.
— Ты ещё будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу.
— Что я такого сказала-то? — взвизгнула Катя и вцепилась в руку тётки.
— А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! — Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пелёнками. — Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!
В этот момент на пороге ванной с неловким кашлем появилась усатая учительница.
— Здравствуйте. У вас дверь открыта была, я услышала крики. Здравствуй, Катюша.
Учительница строго посмотрела на Аманбеке, та расплылась в улыбке, поцеловала племянника и погладила по голове плачущую племянницу.
— Дела семейные, простите. Чай будете? Пройдёмте на кухню.
Катя облегчённо вздохнула и обрадовалась краткой минуте свободы.
— Не буду, спасибо. Я бы хотела поговорить с Наиной, она дома?
— Дома, — ехидно ответила Аманбеке. — У Господа вашего. Она теперь, наверное, спит и видит себя невестой Иисусовой. А родных мужа и детей забросила. Ну, вы и сами видите.
— Она прямо сейчас в храме?
— Ага.
— Хорошо. Я схожу туда, — учительница беспокойно заглянула в комнату и направилась к выходу.
— Я с ней! — крикнула Катя, понимая, что, как только за учительницей закроется дверь, Аманбеке вернётся к воспитанию «супчиком».
— Вот что за шайтан! Не девочка, а не знаю кто.
Аманбеке заготовила свой самый суровый взгляд, который обычно гипнотизировал её собственного сына, но Катя, не оглядываясь, выбежала из квартиры раньше учительницы.
На территории будущего храма шло строительство. Горластые работяги в основном были мусульманами, они не чертыхались, но эмоционально возводили руки к небу с воплем «о, Аллах!». Некоторых прихожан передёргивало, но потом рабочий улыбался, обнажая ряд зубов в цвет позолоченного купола, и напряжение спадало. В конце концов, в посёлке давно смирились с соседством двух религий.
Наина не успела вовремя уложить сына и занять место поближе к батюшке, поэтому теперь вынуждена была «висеть» на подножке вагона-часовни. Она сверлила взглядом затылки православных соседок, пытаясь расслышать проповедь, но в ушах стояли только звук отбойного молотка, разбавленный возгласами «о, Аллах!» в разных тональностях, и гул прихожан.
Наина поправила на голове тугой платочек и обернулась, почувствовав за своей спиной чьё-то присутствие. Арувзат Абубекировна выступила вперёд.
— Наина, здравствуйте.
— Здравствуйте, — Наина смерила учительницу нехорошим взглядом. — Родительское собрание на выезде?
— Иди побегай, девочка, нам с твоей мамой нужно поговорить, — учительница мягко улыбнулась Кате, и её мокрые от пота усы узором разошлись по губе.
Крупные, не по погоде одетые женщины проводили взглядами Катю, и каждая про себя решала, как будет строить разговор. Учительница рассчитывала на душевную беседу, но что-то в облике Наины показалось ей таким враждебным, что теперь она уже сомневалась в необходимости этого разговора. Наина же, недовольная тем, что сначала опоздала, а теперь вынуждена пропустить службу, во всём винила дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…
— Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.
— И поэтому в дневнике одни тройки?
— Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устаёт дома, — учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.
— Знаете что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? — то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. — У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с Божьей помощью, не с вашей.
— Я не хотела с вами ссориться…
— Но ссоритесь!
— Что ж вы детей своих разлюбили? — устало спросила учительница на выдохе.
— Катя-я-я! — Наина смотрела не на учительницу, а как будто сквозь неё. — Катя, бегом сюда.
— Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.
— Когда я говорю «бегом», значит, надо быстро бегом! — Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.
— Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! — уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.
Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не даёт тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила её вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на ёлочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание — жить с учительницей.
Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеёнкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым Заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упрёком. Она боялась религии матери. Всё, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их церквях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.
— Стой спокойно, — прошипела Наина.
Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-жёлтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.
— Ты что творишь?! — хриплым голосом спросила старая прихожанка.
Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.
Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть её Улбосын и запрещала Тулину в неё плеваться. Правда, он не особо слушался. Аманбеке приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала разные истории. Однажды как бы невзначай спросила про Серикбая.
— Часто стал пить?
— А часто — это сколько?
— Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу, — Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. — Катя, а где деньги?
Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.
— Ой! Может, мама переложила в другое место? — спросила она и с надеждой посмотрела в чёрные злые глаза тётки.
Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок чёрной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.
Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застёжками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Обысканное валила вместе с плечиками на пол.
Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.
— Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!
Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким рёвом. Вешалки трещали как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тётка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.
— Апа, ты что делаешь?
— Не видишь, что ль? Брошь забираю, — отчеканила Аманбеке, вонзая застёжку в свой тёмно-зелёный жилет.
— Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.
— А наша мама, тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Не понимаю, что он в ней нашёл! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.
Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зелёном, цвета навозной мухи жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.
— Сбежала, — Аманбеке поймала удивлённый взгляд брата. — И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.
— Катя, куда она ушла? — растерянно спросил Серикбай.
— А я-то откуда знаю? — заплакала Катя.
— Сука, к мужику другому ушла, — помрачнел Серикбай. — К богатому, раз все вещи оставила.
— Ой ба-а-а-ай! — протянула Аманбеке. — Ты пропил, что ль, все мозги?
— Я не пил, — виновато ответил Серикбай, старясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. — И не твоё это дело.
— Наинка к одному мужику только могла уйти, — Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса в настенном православном календаре. — К этому. Патлатому.