Нет, Сальери уже далеко не односоставен. И все же он лишь предшественник, предтеча «многосоставных» героев Достоевского; его многосоставность еще не так поляризована. По критериям Данте его душа была бы растащена уже по различным кругам чистилища и ада. Но души героев Достоевского не миновали бы, наверное, уже ни одного из дантовских подразделений, а вернее, им и не хватило бы этих подразделений.
В душе Сальери хаос противоречивых, противоборствующих сил, и, пытаясь разобраться в этом хаосе, мы только на мгновение (и то лишь условно) можем отвлечься от одних сил, сосредоточившись на других. В действительности же все они слиты, сплавлены, взаимопереходящи и взаимопроницаемы. В каждом слове своем, в каждой реплике Сальери выражает себя всего целиком, выражает в неразрешимости своих внутренних противоречий, хотя, понятно, акценты в этих противоречиях изменяются. Если мы забудем об этом, Сальери отомстит нам самым ироничным и злым способом: получит право уподобить нас себе, разъявшему музыку, как труп. Сальери не может быть познан способом Сальери.
Сам он объясняет себе необходимость остановить Моцарта его бесполезностью и даже опасностью («Что пользы в нем?»), нежеланием смириться с несправедливостью неба. («О небо! Где же правота…») Он апеллирует к «общему интересу» («Не то мы все погибли»), он считает Моцарта, и совершенно искренне, «гулякой праздным».
Но откуда залетели эти мысли, откуда выросли? Не скрывается ли за ними зависть?
Я ныне завистник
Зависть, несомненно, мощный двигатель действий Сальери. Может показаться, однако, что объяснять чувства, мысли и действия Сальери завистью вообще как-то грубо и неубедительно, – но она же есть. Пушкин прямо вкладывает в уста Сальери: «…я ныне завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую». Пушкин и сам, от себя, добавил: «Завистник, который мог освистать “Дон Жуана”, мог отравить его творца». Кроме того, известно, что первоначально трагедия так и называлась: «Зависть».
Понятно, ему, Пушкину, заранее заданный ответ показался слишком прямолинейным, слишком мольеровским («Скупой»). Пушкин пошел по пути Евангелия: «Говорю вам притчами, потому что прямо не понимаете». Не знаю, кто сделал это или сделает, но стоило бы прочитать, перечитать всю Библию, и особенно Новый Завет, под одним углом зрения: зависть!..
Зависть Сальери. Грубо, некрасиво, не тонко? Конечно. Ну а что делать, если с тех пор, как отношения между людьми начали разъедаться противоречиями непримиримыми, зависть стала одной из главных движущих страстей? Случайно ли народное сознание сохранило и закрепило тьму легенд об отравлении брата братом именно из зависти (Каин – Авель, например)? Екклесиаст говорил: «Видел я также, что всякий труд и всякий успех в делах производят взаимную между людьми зависть, и это суета и томление духа». Первый ангел Люцифер из зависти поднял восстание против Бога. Мало кто понял это так, как Байрон в своей поэме «Каин». А раньше Мильтон в «Потерянном рае». Но прежде всего об этом сказано в самой Библии: самое первое движение греха – зависть. Там записано, что и Христа предали из-за зависти. Эсхил: «Тех лишь не хулят, кто зависти не стоит». Данте отводит зависти особое место в своей грандиозной классификации страстей. А зависть у Шекспира? У Достоевского?
Зависть бывает связана и с творчеством. Ее не избежали и многие гении. Мучительно и глубоко завидовал Толстому Достоевский, завидовал, боролся с завистью, преодолевал ее, но как? На «Войну и мир» отвечал «Преступлением и наказанием», на «Анну Каренину» – «Братьями Карамазовыми»! А как завидовали друг другу Микеланджело и Леонардо да Винчи! Но плодами их зависти наслаждается мир. Они боролись за искусство средствами искусства. «Зависть – сестра соревнования, – писал Пушкин, – следственно, из хорошего роду». Не соревнование, а сестра… Зависть должна превратиться в соревнование, иначе она себя съест, иначе, главное, будет мстить другому за свою несостоятельность. Сальери-Страхов завидовал Достоевскому и, дождавшись его смерти, оклеветал его…
Все бунты рождались от зависти. Прометеем движет зависть. Докторская диссертация Маркса об Эпикуре «По правде, всех богов я ненавижу» рождена тоже своего рода завистью к богам. И если зависть – мощная убийственная и самоубийственная сила, то почему вдруг Пушкин определяет: «Зависть – сестра соревнования, следственно, из хорошего роду»? О Пушкин! У него потрясающее понимание взаимопревращения плюсов в минусы, минусов в плюсы, жажда поиска и нахождение и в самом дурном – прекрасного.
Нет, зависть – это далеко не элементарная страсть, в ней есть свои градации, свой широчайший спектр, у нее своя история. Тема зависти имеет не меньшее значение, чем тема денег и власти, особенно если учесть, что все они социальны, все взаимосвязаны: деньгами и властью покупается, восполняется все то, что не найдено или потеряно, деньгами и властью мнимо утоляется зависть. А сколько с ней связано самого трагического и самого комического. Тема зависти еще ждет своего историка…
Но вернемся к Сальери. Все его объяснения вторичны и выявляют не причины, а следствия, говорят не столько о его самосознании, сколько о его самообмане. Сальери сам себя не понимает. И даже зависть, действительно мощный двигатель его действий, не является, однако, их первопричиной. Она многое объясняет в Сальери, но ведь она ж сама должна быть еще чем-то объяснена. Она приобретенная, а не врожденная для Сальери. И нет никаких оснований сомневаться в его искренности, когда он говорит:
Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! – ниже, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне – сам скажу – я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую…
Почему вдруг образовался, включился и заработал с такой мощностью механизм зависти?
Первоисточник трагедии и трагичности Сальери – в какой-то его ненайденности. Да, Сальери, одаренный Сальери, в чем-то не нашел себя, потерял себя, проиграл себя задолго до того, как впервые шевельнулось в груди его ядовитое чувство зависти, задолго до того, как кристаллизовалось оно в буквальный ад.
Обычная формула – убийца Сальери оказывается самоубийцей, духовным самоубийцей – верна, но лишь наполовину. Она объясняет только последствия преступления, но не его причины. Самоубийца Сальери оказывается убийцей – вот она, первая, решающая посылка всего остального. Прежде всего Сальери совершил злодейство против самого себя. Раньше всего он самоубийца, самоубийца в том именно смысле, что не сумел совершить или довершить главное открытие своей жизни – открытие самого себя как личности, но тем самым начал совершать главное закрытие своей жизни – закрытие самого себя же (и если бы только себя).
Это, конечно, трагедия. И это, конечно, социальная трагедия, как по своим исходным причинам, так и по своим конечным следствиям. Достоевский будет особенно пристрастно исследовать эту трагическую проблему «мерзавцев собственной жизни», и нередко именно как социальную проблему. Он скажет о каторжных злодеях: «Погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?» Даже Свидригайлов говорит: «Тут весь вопрос: изверг я, или сам жертва? Ну а как жертва?» Даже Подпольный человек, надрывно уверяющий себя и других в необходимости абсолютной свободы как идеала «самостоятельного хотения», вдруг проговорится как о самом заветном и больном: «Мне не дают… Я не могу быть… добрым!»
Но когда, как, почему Сальери (пушкинский Сальери) не нашел или потерял себя? Нельзя в точности ответить на этот вопрос. История первоначального самоубийства Сальери – за пределами пушкинской пьесы. В пьесе действие идет всего часа два, а перед этим была целая жизнь Сальери. Но эти два часа словно сконцентрировали всю предыдущую жизнь, и кое о чем можно догадываться, но не больше. Может быть, дело началось с того далекого времени, о котором Сальери вспоминает:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке…
У Сальери, по-видимому, с самого начала был какой-то «авитаминоз», с самого начала ему не хватало той полноты жизни, радости общения, без которых не было бы Моцарта. Разве мог Моцарт стать самим собою без «праздных забав» детства? А мог ли Пушкин быть Пушкиным без таких же забав, без друзей, без Лицея, без 19 октября?
«Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек», – писал Достоевский в «Дневнике писателя». И вспомним еще о том же самом из эпилога «Братьев Карамазовых» Алешины слова, обращенные к детям, собравшимся у Илюшиного камня: «…какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Коли много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание… Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит».
Сальери не нашел себя не только в отношении к искусству, но прежде всего – в отношении к людям, а тем самым и к искусству.
Ранний «авитаминоз» Сальери в дальнейшем, по-видимому, прогрессировал:
Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил