или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно».
Пушкин: «Расположение души к живейшему принятию впечатлений».
Достоевский: «Из этого впечатления развивается тема, план, стройное целое».
Пушкин: «Сила ума, располагающая части в их отношении к целому», «план обширный объемлется творческою мыслию…»
Достоевский мог знать пушкинское определение, букву его. Как и Пушкин, постиг он собственным опытом опыт всей мировой культуры, которая и есть история вдохновенного творчества.
Пушкин и Гойя
Как-то записал для себя в дневнике: мучаюсь вопросом, почему я «прилепился» к тем или иным гениям. «Прилепился» – чушь. Просто ищешь те или иные координаты, ориентиры, компасы, те, что есть в самом тебе. И при встрече с ними возникает ощущение духовно-интеллектуальное, ощущение всей своей натуры, что вот знал это когда-то, забыл намертво, а теперь вспомнил, обрадовался.
Прежде всего, конечно, Пушкин. Почему? Да просто потому, что его как будто и не открывал вовсе. Как не открывает человек воздух, воду, солнце. Пушкин – наше «эко», живое жилище живой жизни. Это как природа во всей своей красе, не требующая доказательств. Конечно, я не сразу это понял, осознал, прочувствовал. Пушкин – это просто нормальный русский человек в раздрызганной России. Единственная точка гармонии в этом хаосе.
С Гойей было так. Кажется, в 1966 году мой друг Юлий Оганесян подарил мне альбом «Капричос». Надо принять во внимание мое тогда потрясающее невежество. Ночью открыл альбом и обезумел от ужаса и счастья. Конечно, без Достоевского этого бы не было, хотя еще остается вопрос, почему Достоевский стал моей судьбой. «Прочитав», разглядев «Капричос», вдруг понял: это есть воплощение страсти духа, грешные страсти – не испанцев того века, а всех человеков вообще. Я увидел «перевод» «Бесов» на язык графики. «Перевод» художника, который не знал оригинала, а «перевел» предельно точно.
Почему я влюбился в этого испанца? Тут надо одно пояснение. Когда-то Н. Страхов написал свои откровения о Достоевском и, в частности, написал, что Достоевский, мол, сам изнасиловал девочку. Ложь очевидная, опровергнутая в нашем достоевсковедении. Но у меня один аргумент: если бы случилось такое, Достоевский не смог бы написать ничего и покончил бы самоубийством. Примитивные «критики» не могут понять, что гениальное воображение художника – это его гениальная совесть.
Так вот, гениальное воображение Гойи и есть его гениальная совесть. Его «Капричос» я воспринял сразу же и без малейших сомнений, как эпиграф к XX веку. Гойя, как потом и Достоевский, одолел своих бесов. Он вынес на первую страницу альбома свой автопортрет с гордой подписью «Франсиско Гойя-и-Лусьентес, художник». Он обращен спиной к тем, кто беснуется в его изображениях. А знаменитый 43-й офорт – «Сон разума порождает чудовищ» – остался внутри серии. Гойя одолел своих персонажей и насмеялся над ними. Одолеть бесов и означает сделать их омерзительно смешными. Бесы, несмотря на всю их мерзость, – смешны, и при этом они больше всего боятся быть смешными.
Пушкин называл мысль исторической жизнью слова. Для Гойи мысль тоже была исторической жизнью каждого мазка, каждого штриха. Поразительно, как два гения – Пушкин и Гойя, находясь на двух окраинах европейской ойкумены, говорят о тех же самых событиях, понимая их не физически, а метафизически. Пушкин и Гойя прежде всего художники мысли, но мысль у них, как и положено в искусстве, не видна, не должна быть видна, как не видно поле напряжения между полюсами: читателю, зрителю, слушателю надо самому сблизить эти полюса, чтобы между ними сверкнул, пробил мощный разряд, чтобы мысль вдруг сверкнула как молния и, главное, стала своей мыслью.
Чему, чему свидетели мы были!
Я это видел.
Пушкин и Гойя. Сближение этих имен кажется сначала неожиданным и произвольным… Разве что по контрасту?
Но задумаемся. В 1799-м, когда родился Пушкин, Гойе было пятьдесят три. В 1828-м, когда Гойя умер, Пушкину исполнилось двадцать девять. Эти двадцать девять лет они прожили одновременно на противоположных концах Европы, не ведая, по-видимому, о существовании друг друга. Они прожили не просто одно и то же время, но одним и тем же временем, а главное – всю жизнь свою были одержимы сходными, порой буквально одними и теми же мыслями.
Вчитаемся:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари…
Это же настоящая фреска, выполненная поэтическим словом. Фреска историческая и философская.
Вчитаемся в Пушкина и вглядимся в Гойю.
Картина резко расколота надвое: земля и небо. Один план – предельно конкретный, второй – символический. Внизу, на земле, в узкой долине, сжатой горами, мечутся фигурки людей, объятых ужасом, скачут неоседланные кони; поверженный всадник; несется стадо быков; бесятся собаки, и все – врассыпную от брошенного фургона. А вверху, рассекая грозовые тучи, проходит великан, обнаженный и лохматый. Человечество словно караван, застигнутый бурей…
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы…
Клубок людей в мертвой схватке (крупный план, но лица малоразличимы: все одинаково искажены ненавистью); храпящие лошади; сверкающие кинжалы и сабли. Обилие красок – ярких, сочных, переходящих друг в друга, как на ярмарке или на карнавале. Страшный праздник крови.
«Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года»
Люди, только что соединенные в объятиях ненависти, этой же ненавистью разъединены. Краски резко контрастны. Фонарь выхватил из толпы группу людей, в центре человек в белой рубашке нараспашку; стоит на коленях, но прямо, с широко раскинутыми руками, и смотрит в упор на безличную, неистово механическую шеренгу солдат, стреляющую тоже в упор, – штыки едва не упираются ему в грудь. (Так близко не расстреливают, но это и выявляет абсолютную противоестественность убийства, которое происходит уже не в борьбе, а как необходимый ритуал.) В ожидании своей очереди одни закрыли лица руками, другие смотрят безумно, третьи – непоколебимо. Расстрелянные – тут же, в лужах крови. Над одним из них склонился монах (тоже повстанец), склонился, может быть, для последнего благословения, но пальцы его судорожно сжаты в кулаки – не могут разжаться, в застывших глазах ужас. А на черном небе – серый силуэт монастыря…
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари…
Грабеж, голод и – смерть. Смерть во всех видах. Смерть – от ядер, пуль, штыков, топоров, ножей, кос, вил, камней и просто от голых рук, смерть в пожаре и на виселице, смерть солдат и крестьян, мужчин и женщин, старух и детей. Названия листов: «Они не знают пути», «Они другого племени», «Они не согласны», «Варвары!», «Я это видел» – мать, пытающаяся спасти ребенка…
…В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
Люди за решеткой, в тисках, в колодках, в цепях, распятые. Названия: «Общество охраняет себя с жестокостью преступления», «За то, что она рождена в другом племени», «Потому что он писал не для дураков», «За открытие движения Земли».
…Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий,
Свободой грозною воздвигнутый закон,
Под гильотиною Версаль и Трианон
И мрачным ужасом смененные забавы.
Когда смотришь на «Сатурна, пожирающего людей» или на пляшущего великана с лицом идиота (Серия «Глупости», 4-й лист), как не вспомнить пушкинские слова о судьбе: «Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь?»
Когда читаешь Пушкина – «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Дар напрасный, дар случайный…», «Не дай мне Бог сойти с ума», «Странник» – как не представить себе «Дом Глухого», где Гойя расписывал стены своими страшными фресками, тоже борясь в одиночестве с чуждым миром и с самим собой, с собственным отчаянием.
А «Паломничество к источнику Сан-Исидро» Гойи и «Свободы сеятель пустынный…» Пушкина? И здесь и там – образ черни. У Гойи – фанатичная, тупая, озверелая толпа, стадо, чуждое гласу не только любого «сеятеля», но и трубному гласу Страшного суда. Тридцатью годами раньше, в самый канун революции во Франции, Гойя написал «Праздник Сан-Исидро в Мадриде» – идиллическая розово-голубая картина упорядоченного, благополучного мира. Без единой тучки – полная безмятежность. А теперь…
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды….
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
«Сеятелю» предпослан эпиграф: «Изыде сеятель сеяти семена своя». Так начинается евангельская притча о сеятеле. Эпиграф имеет горько-иронический смысл: вся почва, вся земля неплодоносна, нет «доброй земли» и незачем сеять…