универсальной и специальной новейших времен, также географии по Гоманским картам, морали и юс-натуре (jus naturae, т. е. естественному праву, — Б. Т.) обучается, верхом ездит по-берейторски, фехтует в контру, танцует менуеты и другие танцы». Из других аттестатов мы узнаем, что в Шляхетском корпусе проходили еще латинский язык, механику, тригонометрию, чистописание («пишет по форшрифтам»), гражданское и уголовное право («юриспруденция сивильная и криминальная»), логику.
Еще большее сходство в программе имеет с Лицеем Московский университетский благородный пансион. Его первым начальником был Херасков, ученик Шляхетского корпуса. В организации пансиона принимал некоторое участие упомянутый И. И. Мелисино. Вот перечень предметов, проходившихся в пансионе в 1810 г., т. е. за год до основания Лицея: закон божий и священная история, логика и нравственность, математика (арифметика, геометрия, алгебра, приложение алгебры к геометрии и коническим сечениям), механика, артиллерия, фортификация, архитектура, опытная физика, естественная история, российская история, всемирная история, статистика всеобщая, география (математическая, политическая, всеобщая и российская), древности, мифология, право естественное, право римское, государственное хозяйство (т. е. политическая экономия), основание права частного, гражданского и уголовных законов, практическое российское законоведение, русский язык, словесность, сочинения, иностранные языки (латинский, французский, немецкий, английский, итальянский) и словесность иностранная, музыка, рисование, живопись, танцы, фехтование, верховая езда, военные движения и действие ружьем. В этом перечне мы встречаем все те науки (кроме эстетики), которые проходились и в Лицее.
Помимо энциклопедизма программы дворянские закрытые учебные заведения отличались и другими особенностями. Так, например, вовсе не считалось необходимым, чтобы учащийся овладел всеми преподаваемыми предметами. Достаточно, если он чему-нибудь научился. В аттестатах учеников Шляхетского корпуса мы встречаем у каждого свой перечень наук; по-видимому, не вносились в аттестат те дисциплины, по которым данный ученик не проявил достаточных знаний. О том же говорит в своих воспоминаниях Н. В. Сушков, характеризуя преподавание в Московском благородном пансионе: «Расписание учебных предметов, взятое из средних лет существования Б. Пансиона, показывает, что воспитание наше было почти энциклопедическое, следовательно, приуготовительное, общее. Всё знать совершенно — выше умственных сил человечества, особенно в отроческие лета, когда обыкновенно заключается в наших учебных учреждениях образование. Воспитанник вступает в службу военную или статскую, придворную или дворянскую, ученую или дипломатическую, горную или морскую, с прочными началами вообще, с основательным знанием одной или двух, трех любимых отраслей науки, сообразно его призванию, вкусам, склонности, дарованию, и затем с поверхностными уже понятиями об остальных предметах или отделах знания… В нашем Пансионе… не стесняли природных наклонностей и не требовали от ребенка равных во всем успехов. Развивая решительно обнаружившиеся в нем дарования, всё обстановочное обучение направляли уже прямо к цели, им самим себе предназначенной. Так одни из нас предпочтительно занимались математическими науками, другие углублялись в богословие или судоведение, третьи посвящали себя словесности и т. д.».
Другой особенностью этих школ было поощрение литературных занятий воспитанников. Сочинение стихов, домашние спектакли, издание журналов — характерные черты всех названных учебных заведений. Известны литературные упражнения Сумарокова и его сверстников, роль Шляхетского корпуса в истории русского театра, журнал корпуса «Праздное время в пользу употребленное». О Московском благородном пансионе Н. В. Сушков пишет: «Домашние театры, балы, концерты, чтение лучших произведений на преподаваемых языках, занятие литературою, речи, стихотворения и разговоры воспитанников на торжественных актах при стечении родителей, родственников, ученых, духовных особ, гражданских сановников и сторонних посетителей, всё это вместе должно было образовать их для светской, общественной жизни». При пансионе было основано в 1799 г. литературное общество под председательством Жуковского. Издавались журналы «И отдых в пользу», «Покоящийся трудолюбец», «Вечерняя заря» и др. Всё это, конечно в несколько иных формах, подсказанных временем, наблюдаем мы и в Лицее.
В выпускном дипломе Пушкина только два литературные предмета (да еще фехтование) оценены высшей отметкой. Третий литературный предмет и политическая экономия оценены средней отметкой. Прочие предметы, в том числе почти все, преподававшиеся Куницыным, получили низшую отметку (в вежливых выражениях выпускного свидетельства эта оценка формулирована как «хорошие успехи», но из годовых и экзаменационных отметок мы знаем смысл данной формулы). Наконец, все предметы, преподававшиеся Карцевым, Кайдановым и Гауеншильдом, просто не удостоились отметки. Успехи Пушкина по этим предметам были ниже самого снисходительного уровня требований. Понятны слова Пушкина в письме брату в ноябре 1824 г.: «Проклятое мое воспитание». О том же говорят стихи «Евгения Онегина»:
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь…
М. Корф, оставивший свои желчные замечания о Лицее, вряд ли был далек от истины в общей оценке преподавания в этом учебном заведении: «Лицей был устроен на ногу высшего, окончательного училища, а принимали туда, по уставу, мальчиков от 10-ти до 14-ти лет, с самыми ничтожными предварительными сведениями. Нам нужны были сперва начальные учителя, а дали тотчас профессоров, которые притом сами никогда нигде еще не преподавали. Нас надобно было разделить, по летам и по знаниям, на классы, а посадили всех вместе и читали, например, немецкую литературу тому, кто едва знал немецкую азбуку. Нас — по крайней мере в последние три года — надлежало специально приготовлять к будущему нашему назначению, а вместо того до самого конца для всех продолжался какой-то общий курс, полугимназический и полууниверситетский, обо всем на свете: математика с дифференциалами и интегралами, астрономия в широком размере, церковная история, даже высшее богословие — всё это занимало у нас столько же, иногда и более времени, нежели правоведение и другие науки политические. Лицей был в то время не университетом, не гимназиею, не начальным училищем, а какою-то безобразною смесью всего этого вместе и, вопреки мнению Сперанского, смею думать, что он был заведением не соответствовавшим ни своей особенной, ни вообще какой-нибудь цели».
Было бы ошибочным ставить в прямую зависимость от лицейской обстановки те первые впечатления, с которыми Пушкин вступал в жизнь. Хотя по замыслу основателей Лицея его воспитанники всячески отгораживались от внешних впечатлений, но жизнь опрокидывала все перегородки и неудержимо прокладывала пути в лицейскую семью. Да, впрочем, какими перегородками можно было охранить лицейских подростков от впечатлений жизни в эпоху, поистине историческую? События 1812 г. первые прорвали все заставы.
Пущин в своих записках так определил связь лицейской жизни с историческими событиями того времени:
— Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита!
Сыны Бородина, о кульмские герои!
Я видел, как на брань летели ваши строи;
Душой восторженной за братьями летел.
Так вспоминал Пушкин это время в 1815 году, в стихах на возвращение императора из Парижа.
«Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал нам их громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное».
Некоторые бытовые детали дополнительно к рассказу Пущина мы находим в рассказе Корфа:
«Эффект войны 1812 г. на лицеистов был действительно необыкновенный. Не говоря уже о жадности, с которою пожиралась и комментировалась каждая реляция, не могу не вспомнить горячих слез, которые мы проливали над Бородинскою битвою, выдававшеюся тогда за победу, но в которой мы инстинктивно видели другое, и над падением Москвы… какое взамен слез пошло у нас общее ликованье, когда французы двинулись из Москвы! Впрочем стихи Пушкина:
Вы помните: текла за ратью рать;
Со старшими мы братьями прощались, и пр.
были не поэтическою прикрасою. Весною и летом 1812 года почти ежедневно шли через Царское Село войска, и нас особенно поражал вид тогдашней дружины с крестами на шапках и иррегулярных казачьих полков с бородами. Под осень нас самих стали собирать в поход. Предполагалось, в опасении неприятельского нашествия на северную столицу, перевести Лицей куда-то дальше на север, кажется в Архангельскую губернию или в Петрозаводск. Явился Мальгин примерять нам китайчатые тулупы на овечьем меху; но победы Витгенштейна скоро возвратили нас опять к нашим форменным шинелям и поход не состоялся, что, при всем нашем патриотизме, не оставило нас несколько подосадовать. Молодежь любит перемену…».
Из «Дела по предписанию г. министра о перемещении Лицея в другую губернию по случаю нашествия французов» мы узнаем, что вопрос об эвакуации Лицея был поставлен Разумовским 14 сентября 1812 г. Бумага министра была получена в Лицее 19 сентября, и тогда же директор Малиновский и секретарь Люценко стали подготовлять отъезд Лицея. Из ведомости, посланной Разумовскому, видно, как предполагалось экипировать лицеистов для переезда. Здесь фигурируют и «тулупы, покрытые полукитайкою», и суконные рейтузы, и проч., всё в составе 30 комплектов. Сохранился и список преподавательского и служебного персонала, предназначенного к выезду. Характерно, что среди остававшихся преобладали иностранцы: Будри, Ренненкампф, Вальвиль, Венигель и др. Не все были довольны таким планом переезда Лицея. Это мы узнаем из письма А. Ренненкампфа Разумовскому 22 сентября 1812 г., в котором сообщается, что на чрезвычайной конференции 19 сентября Малиновский опросил профессоров, не желает ли кто-нибудь из них остаться, подкрепив свой вопрос тем соображением, что Лицей будет переведен, вероятно, в Або, где есть университет и где найдутся профессора, которые сумеют заменить оставшихся в Петербурге. По словам Ренненкампфа, он лично запротестовал против такого вопроса, найдя его оскорбительным: «…предложить профессору расстаться с Лицеем, значит сказать ему, что он бесполезен».